Неточные совпадения
Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну, как
дитя, влюблен;
В тоске любовных помышлений
И день и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится, как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый
на плечо,
Или коснется горячо
Ее
руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок
подымет ей.
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался
на все стороны, как зверок, пойманный
детьми. Когда ж один из инвалидов взял его
руки и, положив их себе около шеи,
поднял старика
на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Учитель встречал
детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом
на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы
рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос,
подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя
на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Как-то поздним вечером Люба, взволнованно вбежав с улицы
на двор, где шумно играли
дети, остановилась и, высоко
подняв руку, крикнула в небо...
Он схватил ее, бесчувственную, с неимоверною силою
поднял ее к себе
на руки, как перышко, и бессмысленно стал носить ее по комнате, как
ребенка.
Штабс-капитан замахал наконец
руками: «Несите, дескать, куда хотите!»
Дети подняли гроб, но, пронося мимо матери, остановились пред ней
на минутку и опустили его, чтоб она могла с Илюшей проститься. Но увидав вдруг это дорогое личико вблизи,
на которое все три дня смотрела лишь с некоторого расстояния, она вдруг вся затряслась и начала истерически дергать над гробом своею седою головой взад и вперед.
— Пусть попробует он, окаянный антихрист, прийти сюда; отведает, бывает ли сила в
руках старого козака. Бог видит, — говорил он,
подымая кверху прозорливые очи, — не летел ли я подать
руку брату Данилу? Его святая воля! застал уже
на холодной постеле,
на которой много, много улеглось козацкого народа. Зато разве не пышна была тризна по нем? выпустили ли хоть одного ляха живого? Успокойся же, мое
дитя! никто не посмеет тебя обидеть, разве ни меня не будет, ни моего сына.
Когда родился первый
ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила
на себя
рук, то благодаря именно этому
ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай
поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку
на Самосадку.
Он схватил ее и,
подняв как
ребенка, отнес в свои кресла, посадил ее, а сам упал перед ней
на колена. Он целовал ее
руки, ноги; он торопился целовать ее, торопился наглядеться
на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе с ним, что он опять ее видит и слышит, — ее, свою дочь, свою Наташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к своей груди и так и замерла в этом объятии, не в силах произнесть слова.
Горячее солнце, выкатываясь
на небо, жгло пыльные улицы, загоняя под навесы юрких
детей Израиля, торговавших в городских лавках; «факторы» лениво валялись
на солнцепеке, зорко выглядывая проезжающих; скрип чиновничьих перьев слышался в открытые окна присутственных мест; по утрам городские дамы сновали с корзинами по базару, а под вечер важно выступали под
руку со своими благоверными,
подымая уличную пыль пышными шлейфами.
Ты маленькая, ты легкая, я бы
поднял тебя
на руки, как
ребенка.
Легко, точно
ребёнка, он
поднял её
на руки, обнял всю, а она ловко повернулась грудью к нему и
на секунду прижала влажные губы к его сухим губам. Шатаясь, охваченный красным туманом, он нёс её куда-то, но женщина вдруг забилась в его
руках, глухо вскрикивая...
Я взяла его
на руки и, как
ребенка, — он был маленький, —
подняла вверх, сдавив ему бока так, что он посинел весь.
Треплев. Нет, мама. То была минута безумного отчаяния, когда я не мог владеть собою. Больше это не повторится. (Целует ей
руку.) У тебя золотые
руки. Помню, очень давно, когда ты еще служила
на казенной сцене — я тогда был маленьким, — у нас во дворе была драка, сильно побили жилицу-прачку. Помнишь? Ее
подняли без чувств… ты все ходила к ней, носила лекарства, мыла в корыте ее
детей. Неужели не помнишь?
Новорожденный явился
на свет таким тщедушным, таким изнуренным, что мало даже подавал надежд прожить до следующего дня: если б не соотечественница Анны, прачка Варвара, которая, как только родился
ребенок, поспешила
поднять его
на руки и трясла его до тех пор, пока он не крикнул и не заплакал, — новорожденный действительно мог бы оправдать предсказанье.
Сергей
поднял хозяйку, как
ребенка,
на руки и унес ее в темный угол.
Он
поднял голову, оглянулся, и мне ясно видно стало, что лицо у него в слезах. Вот он вытер их обеими
руками, — жестом обиженного
ребенка, — отошел прочь, выдернул из бочки клок соломы, воротился, присел
на корточки и стал отирать соломой грязное рыло борова, но тотчас же швырнул солому прочь, встал и начал медленно ходить вокруг свиней.
Не тут-то было. Он ураганом ворвался ко мне в номер, облобызал меня со стремительной радостью,
поднял на руках с кровати, как
ребенка, еще раз облобызал и принялся тормошить.
На него невозможно было сердиться. С мороза от него так вкусно пахло яблоками и еще чем-то здоровым, крепким, усы и борода были мокры, лицо горело свежим румянцем, глаза блестели.
«Ах, говорит, душечка, Оленька, как это вы без теплого платья!» Сейчас долой с своих плеч свою медвежью шубу, завернул в нее свою миленькую с ручками и с ножками,
поднял, как малого
ребенка на руки — и в пошевни.
Там, почти в бессознательном, исступленном состоянии упав
на постель и не выпуская из
рук ребенка, несчастная разразилась страшными, истерическими, давящими рыданиями, а конвульсивная, судорожная дрожь меж тем все более, все сильнее
подымала ее члены.
— Ну, садись, полезай в вагон! — торопили унтер-офицера. Его подхватили под
руки и
подняли в вагон. Он, рыдая, рвался наружу к рыдающей бабе с качающимся
на руке ребенком.
С этими словами, задыхаясь и сверкая глазами, разгневанный герцог всхлипнул и потом отечески обнял молодую красавицу и, почувствовав, что она падает,
поднял ее, как
дитя,
на руки, поцеловал в темя и с этою ношей возвратился назад в двери замка.
Едва их немножечко поосвободили от замета, как они тронулись и повезли застывших кумовьев и
ребенка на хутор. Дукачиха не знала, что ей делать: грустить ли о несчастии мужа или более радоваться о спасении
ребенка. Взяв мальчика
на руки и поднеся его к огню, она увидала
на нем крест и тотчас радостно заплакала, а потом
подняла его к иконе и с горячим восторгом, глубоко растроганным голосом сказала...
Пришли садовый сторож и солдат и стали ее
поднимать, но она вскрикнула: «Peste!» — и ударила их обоих по
рукам обломком зонтика, а потом встала сама, посадила
дитя и повезла сбоченившуюся коляску, не обращая ни малейшего внимания
на ребенка, который теперь, однако, молчал, как будто он понял, что его дело не шутка.