Неточные совпадения
Он не посмотрел бы на то, что ты чиновник, а,
поднявши рубашонку, таких бы засыпал тебе, что
дня б четыре ты почесывался.
Закон был, видимо, написан второпях, а потому отличался необыкновенною краткостью. На другой
день, идя на базар, глуповцы
подняли с полу бумажки и прочитали следующее...
Но словам этим не поверили и решили: сечь аманатов до тех пор, пока не укажут, где слобода. Но странное
дело! Чем больше секли, тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это было до того неожиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и,
подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и сказал...
Поднятие этого
дела враждебным министерством было, по мнению Алексея Александровича, нечестно, потому что в каждом министерстве были и не такие
дела, которых никто, по известным служебным приличиям, не
поднимал.
Я стал его рассматривать, и что же?.. мелкими буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом — число того
дня, когда она
подняла знаменитый стакан.
Я проворно соскочил, хочу
поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами
дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.
Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его
поднять: больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль, и все напрасно. Выразительное лицо его в самом
деле изображало страдание.
Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними
делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и
подымут вдруг крики: «Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом?
Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну, как дитя, влюблен;
В тоске любовных помышлений
И
день и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый
день;
За ней он гонится, как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок
подымет ей.
Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему не по душе была такая праздная жизнь — настоящего
дела хотел он. Он все придумывал, как бы
поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как следует рыцарю. Наконец в один
день пришел к кошевому и сказал ему прямо...
Кошевой испугался; он ничуть не хотел
подымать всего Запорожья: разорвать мир ему казалось в этом случае
делом неправым.
Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах, почтительно опустив головы, не смея
поднять глаз, когда кошевой раздавал повеления; раздавал он их тихо, не вскрикивая, не торопясь, но с расстановкою, как старый, глубоко опытный в
деле козак, приводивший не в первый раз в исполненье разумно задуманные предприятия.
А на другой
день Тарас Бульба уже совещался с новым кошевым, как
поднять запорожцев на какое-нибудь
дело.
Это камень преткновения для всех вам подобных, а пуще всего —
поднимают на зубок, прежде чем узнают, в чем
дело!
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул,
поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же
день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Я очень хорошо понял, с первого взгляда, что тут
дело плохо, и — что вы думаете? — решился было и глаз не
подымать на нее.
Он даже успел сунуть неприметно в руку;
дело, впрочем, было ясное и законное, и, во всяком случае, тут помощь ближе была. Раздавленного
подняли и понесли; нашлись помощники. Дом Козеля был шагах в тридцати. Раскольников шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.
На всякий случай есть у меня и еще к вам просьбица, — прибавил он, понизив голос, — щекотливенькая она, а важная: если, то есть на всякий случай (чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне неспособным), если бы на случай, — ну так, на всякий случай, — пришла бы вам охота в эти сорок — пятьдесят часов как-нибудь
дело покончить иначе, фантастическим каким образом — ручки этак на себя
поднять (предположение нелепое, ну да уж вы мне его простите), то — оставьте краткую, но обстоятельную записочку.
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего
дня, примерно в начале девятого, —
день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне на
дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? — объявил, что на панели
поднял.
— Я о
деле пришел говорить, — громко и нахмурившись проговорил вдруг Раскольников, встал и подошел к Соне. Та молча
подняла на него глаза. Взгляд его был особенно суров, и какая-то дикая решимость выражалась в нем.
Видал я иногда,
Что есть такие господа
(И эта басенка им сделана в подарок),
Которым тысячей не жаль на вздор сорить,
А думают хозяйству подспорить,
Коль свечки сберегут огарок,
И рады за него с людьми
поднять содом.
С такою бережью диковинка ль, что дом
Скорёшенько пойдёт вверх
дном?
Два инвалида стали башкирца
раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи,
поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Однако о себе скажу,
Что не труслива. Так, бывает,
Карета свалится, —
подымут: я опять
Готова сызнова скакать;
Но всё малейшее в других меня пугает,
Хоть нет великого несчастья от того,
Хоть незнакомый мне, — до этого нет
дела.
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и
поднимали ее горло, — а что вы видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком
деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
А через три
дня утром он стоял на ярмарке в толпе, окружившей часовню, на которой
поднимали флаг, открывая всероссийское торжище. Иноков сказал, что он постарается провести его на выставку в тот час, когда будет царь, однако это едва ли удастся, но что, наверное, царь посетит Главный дом ярмарки и лучше посмотреть на него там.
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время
дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос,
подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
— Почему — странно? — тотчас откликнулась она,
подняв брови. — Да я и не шучу, это у меня стиль такой, приучилась говорить о премудростях просто, как о домашних
делах. Меня очень серьезно занимают люди, которые искали-искали свободы духа и вот будто — нашли, а свободой-то оказалась бесцельность, надмирная пустота какая-то. Пустота, и — нет в ней никакой иной точки опоры для человека, кроме его вымысла.
— Это — медовуха действует. Ешь — сколько хочешь, она как метлой чистит. Немцы больше четырех рюмок не
поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха — укрощает. Секрет жены, он у нее в роду лет сотню держится, а то и больше. Даже и я не знаю, в чем тут
дело, кроме крепости, а крепость — не так уж велика, 65–70 градусов.
— Сына и отца, обоих, — поправил дядя Миша,
подняв палец. — С сыном я во Владимире в тюрьме сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне… как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он, на конце
дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в народе различную ерунду.
Помер крестный, дочь его, Евгенья,
дело подняла в суде, тут и я тоже оказался виноват, будто бы знал, а — не донес.
— Подпишет, кум, подпишет, свой смертный приговор подпишет и не спросит что, только усмехнется, «Агафья Пшеницына» подмахнет в сторону, криво и не узнает никогда, что подписала. Видишь ли: мы с тобой будем в стороне: сестра будет иметь претензию на коллежского секретаря Обломова, а я на коллежской секретарше Пшеницыной. Пусть немец горячится — законное
дело! — говорил он,
подняв трепещущие руки вверх. — Выпьем, кум!
Обломов после ужина торопливо стал прощаться с теткой: она пригласила его на другой
день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья Ильич поклонился и, не
поднимая глаз, прошел всю залу. Вот сейчас за роялем ширмы и дверь. Он взглянул — за роялем сидела Ольга и смотрела на него с большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась.
И вдруг она опять стала покойна, ровна, проста, иногда даже холодна. Сидит, работает и молча слушает его,
поднимает по временам голову, бросает на него такие любопытные, вопросительные, прямо идущие к
делу взгляды, так что он не раз с досадой бросал книгу или прерывал какое-нибудь объяснение, вскакивал и уходил. Оборотится — она провожает его удивленным взглядом: ему совестно станет, он воротится и что-нибудь выдумает в оправдание.
— Стоит только поужинать хорошенько, — продолжала она, не
поднимая глаз с работы, — да полежать
дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень.
— Ну-ка,
подними! — с насмешкой говорил Илья Ильич. — Что ж ты? За чем
дело стало?
— В самом
деле… Да, оттуда видна московская дорога, — с оживлением
подняв на Татьяну Марковну глаза, сказал Козлов и почти обрадовался.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не
подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры
подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего
дня, как полгода назад.
— Есть, батюшка, да сил нет, мякоти одолели, до церкви дойду — одышка мучает. Мне седьмой десяток! Другое
дело, кабы барыня маялась в постели месяца три, да причастили ее и особоровали бы маслом, а Бог, по моей грешной молитве,
поднял бы ее на ноги, так я бы хоть ползком поползла. А то она и недели не хворала!
Она шла не самонадеянно, а, напротив, с сомнениями, не ошибается ли она, не прав ли проповедник, нет ли в самом
деле там, куда так пылко стремится он, чего-нибудь такого чистого, светлого, разумного, что могло бы не только избавить людей от всяких старых оков, но открыть Америку, новый, свежий воздух,
поднять человека выше, нежели он был, дать ему больше, нежели он имел.
Не
подымая его фразы, я прямо приступил к
делу и рассказал. Он был видимо поражен, хотя нисколько не потерял хладнокровия. Он все подробно переспросил.
— Да, была, — как-то коротко ответила она, не
подымая головы. — Да ведь ты, кажется, каждый
день ходишь к больному князю? — спросила она как-то вдруг, чтобы что-нибудь сказать, может быть.
День был чрезвычайно ясный; стору у Макара Ивановича не
поднимали обыкновенно во весь
день, по приказанию доктора; но на окне была не стора, а занавеска, так что самый верх окна был все-таки не закрыт; это потому, что старик тяготился, не видя совсем, при прежней сторе, солнца.
Тут бы на
дно, а он перекинет на другой бок,
поднимет и поставит на минуту прямо, потом ударит сверху и погрузит судно в хлябь.
Доктор, не дослушав его,
поднял голову так, что стал смотреть в очки, и прошел в палаты и в тот же
день сказал смотрителю о том, чтобы прислали на место Масловой другую помощницу, постепеннее.
— Ах, Фанарин! — морщась сказал Масленников, вспоминая, как в прошлом году этот Фанарин на суде допрашивал его как свидетеля и с величайшей учтивостью в продолжение получаса
поднимал на смех. — Я бы не посоветовал тебе иметь с ним
дело. Фанарин — est un homme taré. [человек с подорванной репутацией.]
Дело было ясно, но товарищ прокурора, так же, как и вчера,
поднимая плечи, делал тонкие вопросы, долженствовавшие уловить хитрого преступника.
— Так-с, — сказал прокурор и,
подняв глаза, внимательно оглядел Нехлюдова. —
Дело ее слушалось или еще нет?
Смотритель подошел к ним, и Нехлюдов, не дожидаясь его замечания, простился с ней и вышел, испытывая никогда прежде не испытанное чувство тихой радости, спокойствия и любви ко всем людям. Радовало и
подымало Нехлюдова на неиспытанную им высоту сознание того, что никакие поступки Масловой не могут изменить его любви к ней. Пускай она заводит шашни с фельдшером — это ее
дело: он любит ее не для себя, а для нее и для Бога.
— Как сделали?
Разделили бы всю по-душам всем поровну, что мужику, что барину, — сказал печник, быстро
поднимая и опуская брови.
Ипат, кажется, не
разделял веселых чувств своего барина и все время тяжело вздыхал, пока помогал барину одеваться, то есть ронял вещи,
поднимал их, задевал ногами за мебель и т. д.