Неточные совпадения
Шерсть
на спине у него
поднялась дыбом, он сильно заревел и стал бить себя
хвостом по телу.
Ночью, перед рассветом, меня разбудил караульный и доложил, что
на небе видна «звезда с
хвостом». Спать мне не хотелось, и потому я охотно оделся и вышел из палатки. Чуть светало. Ночной туман исчез, и только
на вершине горы Железняк держалось белое облачко. Прилив был в полном разгаре. Вода в море
поднялась и затопила значительную часть берега. До восхода солнца было еще далеко, но звезды стали уже меркнуть.
На востоке, низко над горизонтом, была видна комета. Она имела длинный
хвост.
Копыта загремели по доскам, щелкнул кнут, и Петя, малый лет сорока, рябой и смуглый, выскочил из конюшни вместе с серым, довольно статным жеребцом, дал ему
подняться на дыбы, пробежал с ним раза два кругом двора и ловко осадил его
на показном месте. Горностай вытянулся, со свистом фыркнул, закинул
хвост, повел мордой и покосился
на нас.
Мы вошли в конюшню. Несколько белых шавок
поднялось с сена и подбежало к нам, виляя
хвостами; длиннобородый и старый козел с неудовольствием отошел в сторону; три конюха, в крепких, но засаленных тулупах, молча нам поклонились. Направо и налево, в искусственно возвышенных стойлах, стояло около тридцати лошадей, выхоленных и вычищенных
на славу. По перекладинам перелетывали и ворковали голуби.
Их статные, могучие стволы великолепно чернели
на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин;
поднимаясь выше, стройно рисовались
на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились под неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно «костыляя»; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши
хвост над головой.
В то время, когда проворный франт с
хвостом и козлиною бородою летал из трубы и потом снова в трубу, висевшая у него
на перевязи при боку ладунка, в которую он спрятал украденный месяц, как-то нечаянно зацепившись в печке, растворилась и месяц, пользуясь этим случаем, вылетел через трубу Солохиной хаты и плавно
поднялся по небу.
Все старые кряковные утки и даже матки, линяющие позднее, успели перелинять, только селезни перебрались не совсем и совершенно выцветут не ближе сентября, что, впрочем, не мешает им бойко и далеко летать; все утиные выводки
поднялись; молодые несколько меньше старых, светлее пером и все — серые, все — утки; только при ближайшем рассмотрении вы отличите селезней: под серыми перьями
на шее и голове уже идут глянцевитые зеленые, мягкие, как бархат, а
на зобу — темно-багряные перышки; не выбились наружу, но уже торчат еще не согнутые, а прямые, острые, как шилья, темные косицы в
хвосте.
Он оглянулся, расправил свой
хвост, оглянулся еще раз, затем взмахнул крыльями и
поднялся на воздух.
Из Туляцкого конца дорога
поднималась в гору. Когда обоз
поднялся, то все возы остановились, чтобы в последний раз поглядеть
на остававшееся в яме «жило». Здесь провожавшие простились.
Поднялся опять рев и причитания. Бабы ревели до изнеможения, а глядя
на них, голосили и ребятишки. Тит Горбатый надел свою шляпу и двинулся: дальние проводы — лишние слезы. За ним
хвостом двинулись остальные телеги.
Тарталья сидел перед своим владыкой, весь скорчившись, поджавши
хвост и смущенно моргая и щурясь под козырьком косо надвинутого кивера; от времени до времени, когда Наполеон возвышал голос, Бернадотт
поднимался на задние лапы.
Добрый кабардинец засеменил всеми ногами вдруг, не зная,
на какую ступить, и как бы желая
на крыльях
подняться кверху; но Лукашка paз огрел его плетью по сытым бокам, огрел другой, третий, — и кабардинец, оскалив зубы и распустив
хвост, фыркая, заходил
на задних ногах и
на несколько шагов отделился от кучки казаков.
Рот имеет довольно большой, глаза темные; нижние перья красноваты, а верхние, особенно
хвост, темно-сизого цвета, так что когда в полдневный пригрев солнца рыба
подымется со дна
на поверхность воды то сейчас отличишь головлей по темно-синим, черным почти,
хвостам.
У самой дороги вспорхнул стрепет. Мелькая крыльями и
хвостом, он, залитый солнцем, походил
на рыболовную блесну или
на прудового мотылька, у которого, когда он мелькает над водой, крылья сливаются с усиками, и кажется, что усики растут у него и спереди, и сзади, и с боков… Дрожа в воздухе как насекомое, играя своей пестротой, стрепет
поднялся высоко вверх по прямой линии, потом, вероятно испуганный облаком пыли, понесся в сторону, и долго еще было видно его мелькание…
Лиска, небольшая желтая культяпая дворняжка, ласково виляя пушистым
хвостом и улыбаясь во весь свой ротик с рядом белых зубов,
поднялась со снега и легла
на закорузлые ноги нищего.
Вадим опомнился, схватил поводья и так сильно осадил коня, что тот сразу присел
на хвост, замотал головою, сделал еще два скачка вбок и остановился: теплый пар
поднялся от хребта его, и пена, стекая по стальным удилам, клоками падала
на землю.
Миновав благополучно шаткую плотину, пегашка взнесла воз
на противоположный берег,
поднялась на косогор и приостановилась; она вздохнула свободнее и замотала
хвостом, что делала обыкновенно, когда была довольна.
Чорта ударило в пот, и из-под свитки
хвост у него так и забегал по земле, даже пыль
поднялась на плотине. А солдат уже вскинул палку с сапогами
на плечи, чтоб идти далее, да в это время чертяка догадался, чем его взять. Отошел себе шага
на три и говорит...
Луна
поднялась уже высоко. Большая Медведица стала опускать
хвост книзу. Мороз крепчал. По временам
на севере, из-за темного полукруглого облака, вставали, слабо играя, огненные столбы начинавшегося северного сияния.
Они оба побежали в одно время и торопливо, наперебой, стали подымать плаху, освобождая из-под нее зверя. Когда плаха была приподнята, лисица
поднялась также. Она сделала прыжок, потом остановилась, посмотрела
на обоих чалганцев каким-то насмешливым взглядом, потом, загнув морду, лизнула прищемленное бревном место и весело побежала вперед, приветливо виляя
хвостом.
Фельдшер вышел
на двор поглядеть: как бы не уехал Калашников
на его лошади. Метель всё еще продолжалась. Белые облака, цепляясь своими длинными
хвостами за бурьян и кусты, носились по двору, а по ту сторону забора, в поле, великаны в белых саванах с широкими рукавами кружились и падали, и опять
поднимались, чтобы махать руками и драться. А ветер-то, ветер! Голые березки и вишни, не вынося его грубых ласок, низко гнулись к земле и плакали: «Боже, за какой грех ты прикрепил нас к земле и не пускаешь
на волю?»
Волчье логово перед ним как
на блюдечке. Где-то вдали,
на колокольне, бьет шесть часов, и каждый удар колокола словно молотом бьет в сердце измученного зверюги. С последним ударом волк
поднялся с логова, потянулся и
хвостом от удовольствия замахал. Вот он подошел к аманату, сгреб его в лапы и запустил когти в живот, чтобы разодрать его
на две половины: одну для себя, другую для волчихи. И волчата тут; обсели кругом отца-матери, щелкают зубами, учатся.
На следующее утро, до восхода солнца, Ашанин в компании нескольких моряков
поднимался на маленькой крепкой лошадке в горы. Небольшая кавалькада предоставила себя во власть проводников, которые шли, держась за
хвосты лошадей. Впереди ехал мичман Лопатин, так как у него был самый старый и опытный проводник.
Ждали — вот она упадет, и с земли к небесам
поднимется дым студеничный, от него померкнет солнце, и изыдут
на землю пруги, подобные коням,
на брань уготованным, с человеческими лицами, с золотыми венцами
на головах, со львиными зубами, с
хвостами скорпионовыми…
Мне показалось, что зверь сделал коротенькую гримасу и
на мгновение оскалил зубы: шерсть
на спине его
поднялась дыбом и тотчас опустилась; мне показалось, что у него дрогнули усы, и он дважды медленно повел кончиком
хвоста налево и направо. В таких случаях в мозгу
на всю жизнь особенно ярко запечатлеваются какие-нибудь две-три несущественные детали. Я не могу сказать, чтобы в этот момент я особенно испугался, — вернее, я просто растерялся и оцепенел, как и мой спутник Маха Кялондига.
— Может, так и случится! — крикнул Теркин, в
хвосте пассажиров
поднялся по крутым мосткам
на набережную и велел подвезти себя к большому дому, где телеграф.
Слышно было, как внизу вошли в башню, и через минуту
на валу показалась черная собака, старая знакомая Подгорина. Она остановилась и, глядя вверх, в ту сторону, где сидел Подгорин, дружелюбно замахала
хвостом. А потом, немного погодя, из черной канавы, как тень,
поднялась белая фигура и тоже остановилась
на валу. Это была Надежда.
Варом обварило Алексея Кириловича. В глазах у него помутилось, по коже что-то будто рассыпалось, а в ушах загудело: «Жеребцов, Кобылина, Конюшенная». Кувырков хотел протереть себе глаза, но руки его не
поднимались, он хотел вздохнуть к небу, но вместо скорбного вздоха человеческого у него вырвался какой-то дикий храп, и в то же мгновение ему вдруг стало чудиться, что у него растет откуда-то
хвост, длинный, черный конский
хвост; что
на шее у него развевается грива роскошная, а морду сжимает ременная узда.
Кошка, спящая рядом с ним, тоже
поднимается, вытягивает
хвост, перегибает спину и жмурится. Тишина… Слышно, как за обоями бегают мыши. Надев сапоги и халат, Павел Васильич, помятый и хмурый спросонок, идет из спальни в столовую; при его появлении другая кошка, которая обнюхивала
на окне рыбное заливное, прыгает с окна
на пол и прячется за шкаф.
За ним, стуча когтями по вощеному полу, шла собака и вспрыгивала
на кровать. Когда свет зажженной лампы наполнял комнату, взор Владимира Михайловича встречал упорный взгляд черных глаз собаки. Они говорили: приди же, приласкай меня. И, чтобы сделать это желание более понятным, собака вытягивала передние лапы, клала
на них боком голову, а зад ее потешно
поднимался, и
хвост вертелся, как ручка у шарманки.