Неточные совпадения
— А контракт-то, контракт-то каков заключили? — хвастался Тарантьев. — Мастер ты, брат, строчить бумаги, Иван Матвеевич, ей-богу, мастер! Вспомнишь покойника отца! И
я был горазд, да отвык, видит
Бог, отвык! Присяду: слеза так и
бьет из глаз. Не читал, так и подмахнул! А там и огороды, и конюшни, и амбары.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не
бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты
мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь
я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Рыбушкин (почти засыпает). Ну да… дда! и убью! ну что ж, и убью! У
меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в сердце рана… и все от него… от этого титулярного советника… так вот и сосет, так и сосет… А ты на нее не смотри… чаще
бей… чтоб помнила, каков муж есть… а
мне… из службы
меня выгнали… а
я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный какой — ей-богу, не виноват… это она все… все Палашка!.. ведьма ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит его.)
Ну, говорит,
Бог с тобой, лежачего не
бьют, подавай, говорит, в отставку, чтоб
я и не видал тебя здесь.
— Слушай, Трифон! Сослужи
мне службу нетрудную: как приедешь в Слободу, никому не заикнись, что
меня встретил; а дня через три ступай к матушке, скажи ей, да только ей одной, чтобы никто не слыхал, скажи, что сын-де твой, дал
бог, здоров,
бьет тебе челом.
В белом тумане — он быстро редел — метались, сшибая друг друга с ног, простоволосые бабы, встрепанные мужики с круглыми рыбьими глазами, все тащили куда-то узлы, мешки, сундуки, спотыкаясь и падая, призывая
бога, Николу Угодника,
били друг друга; это было очень страшно, но в то же время интересно;
я бегал за людьми и все смотрел — что они делают?
Примирению же этому выставлялась та причина, что Варнава стал (по словам Ахиллы) человек жестоко несчастливый, потому что невдавнях женился на здешней барышне, которая гораздо всякой дамы строже и судит все против брака, а Варнаву, говорят, нередко
бьет, и он теперь уже совсем не такой: сам
мне открылся, что если бы не опасался жены, то готов бы даже за
бога в газете заступиться, и ругательски ругает госпожу Бизюкину, а особливо Термосесова, который чудесно было себя устроил и получал большое жалованье на негласной службе для надзора за честными людьми, но враг его смутил жадностью; стал фальшивые бумажки перепущать и теперь в острог сел».
—
Я ему мальчишкам знал-та… теперь такой большой татарин — вот плачит! Он моя коленкам диржал, трубам играл, барабанам
бил — бульша двасать лет прошёл! Абзей моя, Рахметулла говорил: ты русска, крепка сердца твоя — татарска сердца, кругла голова татарска голова — верна! Один
бог!
—
Побей сам, а?
Я те прошу
богом, ну, на,
бей, — только — не зови никого!
— Цветком? Ничего, ловко! Он во всём ловок. Пьяный
я тогда был, а когда
я пьян,
мне проповедь читать припадает охота. Всех бы
я учил — просто беда! Даже ротному однажды подсунул словцо:
бог, мол, не велел в морду
бить! Вспороли кожу-то…
— Выпей-ка еще этот кубок, — сказал Кручина, наливая Туренину огромную серебряную кружку. —
Я давно уже заметил, что ты мыслишь тогда только заодно со
мною, когда у тебя зашумит порядком в голове. Воля твоя, а ты уж чересчур всего опасаешься. Смелым
бог владеет, Андрей Никитич, а робкого один ленивый не
бьет.
—
Бей, Федорыч,
бей! А Митя все-таки свое будет говорить… Бедненький ох, а за бедненьким
бог! А как Федорычу придется охать, то-то худо будет!.. Он заохает, а мужички его вдвое… Он закричит: «Господи помилуй», — а в тысячу голосов завопят: «Он сам никого не миловал…» Так знаешь ли что, Федорыч? из-за других-то тебя вовсе не слышно будет!.. Жаль
мне тебя, жаль!
— А — в лес?! — сказал Илья и вдруг воодушевился. — Дедушка, ты говорил, сколько годов в лесу жил — один! А нас — двое! Лыки бы драли!.. Лис, белок
били бы… Ты бы ружьё завёл, а
я — силки!.. Птицу буду ловить. Ей-богу! Ягоды там, грибы… Уйдём?..
— А уж ежели, — продолжал между тем Прокоп, — ты от этих прожектов запьешь, так, значит, линия такая тебе вышла. Оно, по правде сказать, трудно и не запить. Все
бить да сечь, да стрелять… коли у кого чувствительное сердце — ну просто невозможно не запить! Ну, а ежели кто закалился — вот как
я, например, — так ничего. Большую даже пользу нахожу. Светлые мысли есть ей-богу!
— Это не
я, а Гришка, Осип Иваныч. Кабы
я бил Маришку, так сразу бы ее убил… Ей-богу! Все дело испортила…
Лишь только вы заметите, что
я хочу говорить, — зажмите
мне рот, будите
меня, толкайте,
бейте, только
бога ради не давайте выговорить ни слова.
— Кот? А кот сразу поверил… и раскис. Замурлыкал, как котенок, тычется головой, кружится, как пьяный, вот-вот заплачет или скажет что-нибудь. И с того вечера стал
я для него единственной любовью, откровением, радостью,
Богом, что ли, уж не знаю, как это на ихнем языке: ходит за
мною по пятам, лезет на колена, его уж другие
бьют, а он лезет, как слепой; а то ночью заберется на постель и так развязно, к самому лицу — даже неловко ему сказать, что он облезлый и что даже кухарка им гнушается!
— А
я скажу, все скажу, — не унималась Досифея. — Все тебя боятся, а
я скажу.
Меня ведь
бить не будешь, а в затвор посадишь, за тебя же
бога буду молить. Денно-нощно прошу смерти, да
бог меня забыл… Вместе с обителью кончину приму. А тебя
мне жаль, игумен, — тоже напрасную смерть примешь… да. Ох, как надо молиться тебе… крепко молиться.
«Куда этот верченый пустился! — подумала удивленная хозяйка, — видно голова крепка на плечах, а то кто бы ему велел таскаться — ну, не дай
бог, наткнется на казаков и поминай как звали буйнова мóлодца — ох! ох! ох! больно
меня раздумье берет!.. спрятала-то
я старого, спрятала, а как станут
меня бить да мучить… ну, коли уж на то пошла, так берегись, баба!.. не давши слова держись, а давши крепись… только бы он сам не оплошал!»
— Ну, ступай же с
Богом, — говорил Иван Иванович. — Чего ж ты стоишь? ведь
я тебя не
бью! — и, обратившись с такими расспросами к другому, к третьему, наконец возвращается домой или заходит выпить рюмку водки к соседу Ивану Никифоровичу, или к судье, или к городничему.
Ему же
я обязан знанием рыбачьих обычаев и суеверий во время ловли: нельзя свистать на баркасе; плевать позволено только за борт; нельзя упоминать черта, хотя можно проклинать при неудаче: веру, могилу, гроб, душу, предков, глаза, печенки, селезенки и так далее; хорошо оставлять в снасти как будто нечаянно забытую рыбешку — это приносит счастье; спаси
бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас еще в море, но всего ужаснее, непростительнее и зловреднее — это спросить рыбака: «Куда?» За такой вопрос
бьют.
— Пусть
Бог милует от разбойников! — говорила Пульхерия Ивановна. — И к чему рассказывать эдакое на ночь. Разбойники не разбойники, а время темное, не годится совсем ехать. Да и ваш кучер,
я знаю вашего кучера, он такой тендитный да маленький, его всякая кобыла
побьет; да притом теперь он уже, верно, наклюкался и спит где-нибудь.
—
Бога не вижу и людей не люблю! — говорит. — Какие это люди, если друг другу помочь не могут? Люди! Против сильного — овцы, против слабого — волки! Но и волки стаями живут, а люди — все врозь и друг другу враги! Ой, много
я видела и вижу, погибнуть бы всем! Родят деток, а растить не могут — хорошо это?
Я вот —
била своих, когда они хлеба просили,
била!
Салай Салтаныч. Какая совесть? Где твоя совесть? Чужие деньги бросал — это совесть? Тому должен — не заплатил, другому должен — не заплатил, это совесть? Украл, ограбил, — не хорошо; а бросал деньги — хуже. Украл, ограбил — молись
богу, бедным давай,
бог простит.
Я знал один грек, молодой был, разбойник был, по морю ходил, пушки палил, людей
бил, грабил; состарился, монастырь пошел, монах стал, человек нравоучительный.
— Это перед тем, как отца в острог увели; лето было тогда, а
я еще — маленький. Сплю под поветью, в телеге, на сене, — хорошо это! И проснулся, а он с крыльца по ступенькам — прыг-прыг! Маненький, с кулак ростом, и мохнатый, будто варежка, серый весь и зеленый. Безглазый. Ка-ак
я закричу! Мамка сейчас
бить меня, — это
я зря кричал, его нельзя пугать, а то он осердится и навек уйдет из дома, — это уж беда! У кого домовичок не живет, тому и
бог не радеет: домовой-то, он — знаешь кто?
О боже!
Итак, ты хочешь, чтоб
я был убийца!
Но
я горжусь такою жертвой… кровь ее —
Моя! она другого не обрызжет.
Безумец! как искать в том сожаленья,
О ком сам
бог уж не жалеет!
Час
бил! час
бил! — последний способ
Удастся, — или кровь! — нет,
я судьбе
Не уступлю… хотя бы демон удивился
Тому, чего
я не могу не сделать.
— Ну, взяли
меня на службу, отбыл три года, хороший солдат. И — снова работаю десять лет. И кляну землю: ведьма, горе моё, кровь моя — роди! Ногами
бил её, ей-богу! Всю мою силу берёшь, клятая, а что
мне отдала, что?
— Ой, не
бейте меня! Ой, ратуйте! — кричал он, захлебываясь и давясь от плача. — Ой, ой, ой, господин Файбиш! Милый, дорогой, драгоценный Файбиш! Ой, убивают, ратуйте! Файбиш, вы сильный, как
бог, вы храбрый, как лев! Ой, ой, спасите
меня!
— Приказчик, случается,
бьет, а
я нет.
Бог с ними! И дедушка твой, по старой памяти, иной раз замахнется палкой, но
бить не
бьет.
«Что медлишь, путник, у порога?
Слезай с походного коня.
Случайный гость — подарок
бога.
Кумыс и мед есть у
меня.
Ты, вижу, беден;
я богата.
Почти же кровлю Бей-Булата!
Когда опять поедешь в путь,
В молитве нас не позабудь...
«Да, говорит, матушка Катерина Евграфовна, должна
я, грешница, благодарить
бога: хотя в супружестве большого счастия не имела (потому что, с позволения доложить, покойный муж ее, занимаясь сам хмелем, через два дни в третий
бил ее за ее глупость).
— Здорово она у
меня храпит. Когда ляжет в кровать, так ты ее хоть оглоблей
бей — не подымешь. Храпит, да и все тут. Молодец, ей-богу!
Платонов (хватает себя за голову). О несчастный, жалкий! Боже мой! Проклятие моей
богом оставленной голове! (Рыдает.) Прочь от людей, гадина! Несчастьем был
я для людей, люди были для
меня несчастьем! Прочь от людей!
Бьют,
бьют и никак не убьют! Под каждым стулом, под каждой щепкой сидит убийца, смотрит в глаза и хочет убить!
Бейте! (
Бьет себя по груди.)
Бейте, пока еще сам себя не убил! (Бежит к двери.) Не
бейте меня по груди! Растерзали мою грудь! (Кричит.) Саша! Саша, ради
бога! (Отворяет дверь.)
Горе
мне, увы
мне во младой во юности!
Хочется пожити — не знаю, как быти,
Мысли
побивают, к греху привлекают.
Кому возвещу
я гибель, мое горе?
Кого призову
я со
мной слезно плакать?
Горе
мне, увы
мне по юности жити —
Во младой-то юности мнози борют страсти.
Плоть моя желает больше согрешати.
Юность моя, юность, младое ты время,
Быстро ты стрекаешь, грехи собираешь.
Где бы и не надо — везде поспеваешь,
К
Богу ты ленива, во греху радива,
Тебе угождати —
Бога прогневляти!..
Он стоит на задних лапах и дерется. А
я его хлещу. В это время у
меня мысль: заманить его с манежа в коридор, и притом так, чтобы публика не перепугалась. И вот
я пячусь задом,
бью зверя, а он на
меня и — чувствую — свирепеет с каждой секундой. В конюшне он на
меня бросился и начал мять. Не помню, как его стащили —
я был в обмороке, — но, слава
богу, увел с манежа.
— Нне понимаю! — развел руками Романсов. — И ты… ты можешь рычать на человека? А? Первый раз в жизни слышу.
Побей бог… Да нешто тебе не известно, что человек есть венец мироздания? Ты погляди…
Я подойду к тебе… Гляди вот… Ведь
я человек? Как, по-твоему? Человек
я или не человек? Объясняй!
— Выдумываете, барин, ей-богу…За что
я ее буду
бить?
— Мамочка, прости… Прости, мамочка!
Я не хотела. Ей
Богу не хотела…
Я думала напугать Тарочку.
Я пошутила только, и вдруг Лена — бух! Ах, Господи! Никогда не буду! Если б
я знала.
Я дурная, гадкая…
Я Виктору нос разбила…
Я Алешу
побить хотела…
Я землянику съела… Все
я,
я,
я!.. Только Леночку
я не хотела! Право!
Я русалкой нарядилась не для неё… A вышло, что она из-за
меня чуть не утонула…
— Давно уж
я вас не видала, Егор Власыч… — говорит Пелагея, нежно глядя на двигающиеся плечи и лопатки охотника. — Как заходили вы на Святой в нашу избу воды напиться, так с той поры вас и не видали… На Святой на минутку зашли, да и то
бог знает как… в пьяном виде… Побранили,
побили и ушли… Уж
я ждала, ждала… глаза все проглядела, вас поджидаючи… Эх, Егор Власыч, Егор Власыч! Хоть бы разочек зашли!
— Прохор Семеныч! — умолял он Будылду. — Заставьте вечно
бога молить! Попросите вы его превосходительство, чтобы они
меня извинили… Не могу
я читать. Читаю день и ночь, не сплю, не ем… Жена вся измучилась, вслух читавши, но,
побей бог, ничего не понимаю! Сделайте божескую милость!
— Ты же, Матрена, тово… — бормочет он. — Ежели Павел Иваныч спросит,
бил я тебя или нет, говори: никак нет! А
я тебя не буду больше
бить. Вот те крест. Да нешто
я бил тебя по злобе?
Бил так, зря.
Я тебя жалею. Другому бы и горя мало, а
я вот везу… стараюсь. А метет-то, метет! Господи, твоя воля! Привел бы только
бог с дороги не сбиться… Что, болит бок? Матрена, что ж ты молчишь?
Я тебя спрашиваю: болит бок?
— Стало быть, тебе и горя мало, ежели бы бабу зарезали? — продолжал охотник. — Ну,
побей бог, не знал
я, что ты такой…
Борцов. Ведь если
я не выпью сейчас, пойми ты это, если
я не удовлетворю своей страсти, то
я могу преступление совершить.
Я бог знает что могу сделать! Видал ты, хам, на своем кабацком веку много пьяного люда, и неужели же ты до сих пор не сумел уяснить себе, что это за люди? Это больные! На цепь их сажай,
бей, режь, а водки дай! Ну, покорнейше прошу! Сделай милость! Унижаюсь! Боже мой, как
я унижаюсь!
Мерик. Постой, сейчас отпущу… Дай
мне сказать тебе одно только слово… Одно слово, чтоб ты поняла… Постой… (Оборачивается к Тихону и Денису.) Прочь вы, хамы, не держите! Не выпущу, покеда слова не скажу! Постой… сейчас… (
Бьет себя кулаком по лбу.) Нет, не дал
бог разума! Не могу
я тебе этого слова придумать!
— Царь не атаман разбойников… Суди
меня Бог и государь, коли в чем повинен
я, а невинных
бить не дам, пока жив…
— Видно, дар ему такой от
Бога! — говорил третий сосед. — По-моему, братец,
я думаю, голова у него устроена, как бы орган какой. Завел, и пошла, пошла писать музыка… симфония, лакосез, концерты… Вот как река бурная льется, или
бьет бутылка с пивом, когда ее раскупоришь.
— Да, да. Хорошее было время.
Я все помню. Как теперь вижу. Но в Италии… Там дело не окончено. Идти надо в Геную,
бить врага по-русски!.. Князь Петр, гони врага, разбей его. Разбей непременно! Мой пункт — Париж. Спасем Европу!.. А где Михайло? Где Милорадович? Скажи ему: лицом к врагу! С
Богом!.. Слава… Мы русские!
Что нет
бога, кроме
меня;
я живлю,
я умерщвляю,
я бью,
я исцеляю, и от
меня никто не освобождается;
я поднимаю руку до неба и говорю:
я живу вечно.