Неточные совпадения
Теперь, когда лошади нужны были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это было затруднительно для Левина, но по
долгу гостеприимства он не мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме того, знал, что двадцать рублей, которые просили с Дарьи Александровны за эту поездку, были для нее очень важны; а денежные дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень
плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.
Если он, не любя меня, из
долга будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я хочу, — да это
хуже в тысячу раз даже, чем злоба!
— По пьяному делу. Воюем, а? — спросил он, взмахнув стриженой, ежовой головой. — Кошмар! В 12-м году Ванновский говорил, что армия находится в положении бедственном: обмундирование
плохое, и его недостаточно, ружья устарели, пушек — мало, пулеметов — нет, кормят солдат подрядчики, и — скверно, денег на улучшение продовольствия — не имеется, кредиты — запаздывают, полки — в
долгах. И при всем этом — втюрились в драку ради защиты Франции от второго разгрома немцами.
Он, после
долгих отнекиваний, начал говорить какой-то нелепый вздор о своих чувствах к Лопухову и к Вере Павловне, что он очень любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, — что
хуже всего, — не было, впрочем, никакого намека в его высокопарности.
«Между прочим, после
долгих требований ключа был отперт сарай, принадлежащий мяснику Ивану Кузьмину Леонову. Из сарая этого по двору сочилась кровавая жидкость от сложенных в нем нескольких сот гнилых шкур. Следующий сарай для уборки битого скота, принадлежащий братьям Андреевым, оказался чуть ли не
хуже первого. Солонина вся в червях и т. п. Когда отворили дверь — стаи крыс выскакивали из ящиков с мясной тухлятиной, грузно шлепались и исчезали в подполье!.. И так везде… везде».
У нас в России
долгое время было рабство и варварство, а потом наступил революционно-реакционный хаос, но у нас же,
плохих европейцев, нашла себе приют неведомая Европе духовная жажда, неустанная работа лучших наших людей над вопросом религиозным.
Ш. Как, матка? Сверх того, что в нынешние времена не
худо иметь хороший чин, что меня называть будут: ваше высокородие, а кто поглупее — ваше превосходительство; но будет-таки кто-нибудь, с кем в
долгие зимние вечера можно хоть поиграть в бирюльки. А ныне сиди, сиди, все одна; да и того удовольствия не имею, когда чхну, чтоб кто говорил: здравствуй. А как муж будет свой, то какой бы насморк ни был, все слышать буду: здравствуй, мой свет, здравствуй, моя душенька…
Я немного
похудел от
долгой жизни без движения — ходил на шести шагах, даже головная и зубная боль, которые меня часто прежде беспокоили, теперь совсем оставили.
Эта, уж известная вам, m-me Фатеева, натура богатая, страстная, способная к беспредельной преданности к своему идолу, но которую все и всю жизнь ее за что-то оскорбляли и обвиняли; потому, есть еще у меня кузина, высокообразованная и умная женщина: она задыхается в обществе дурака-супруга во имя
долга и ради принятых на себя священных обязанностей; и, наконец, общая наша любимица с вами, Анна Ивановна, которая, вследствие своей милой семейной жизни, нынешний год, вероятно, умрет, — потому что она
худа и бледна как мертвая!..
— Не понимаете? тем
хуже для вас. Я считаю
долгом предостеречь вас. Нашему брату, старому холостяку, можно сюда ходить: что нам делается? мы народ прокаленный, нас ничем не проберешь; а у вас кожица еще нежная; здесь для вас воздух вредный — поверьте мне, заразиться можете.
— Ах, боюсь я — особенно этот бухгалтер… Придется опять просить, кланяться, хлопотать, а время между тем летит. Один день пройдет — нет работы, другой — нет работы, и каждый день урезывай себя, рассчитывай, как прожить
дольше… Устанешь
хуже, чем на работе. Ах, боюсь!
Хотя Софья Николавна слишком хорошо угадывала, какого расположения можно ей было ждать от сестер своего жениха, тем не менее она сочла за
долг быть сначала с ними ласковою и даже предупредительною; но увидя, наконец, что все ее старания напрасны и что чем лучше она была с ними, тем
хуже они становились с нею, — она отдалилась и держала себя в границах светской холодной учтивости, которая не защитила ее, однако, от этих подлых намеков и обиняков, которых нельзя не понять, которыми нельзя не оскорбляться и которые понимать и которыми оскорбляться в то же время неловко, потому что сейчас скажут: «На воре шапка горит».
— Дальше… Ох! Нехорошо выходит этой трефовой даме,
хуже смерти. Позор она через вас большой примет, такой, что во всю жизнь забыть нельзя, печаль
долгая ей выходит… А вам в ее планете ничего дурного не выходит.
— И в самом-то деле, что это мы больно раскошелились?.. — удивлялась Татьяна Власьевна, точно просыпаясь от какого-то
долгого сна. — Ведь Шабалины не кормят всяких пропойцев, да не
хуже других живут…
— Этак, милостивый государь, со своими женами одни мерзавцы поступают! — крикнула она, не говоря
худого слова, на зятя. (Долинский сразу так и оторопел. Он сроду не слыхивал, чтобы женщина так выражалась.) — Ваш
долг показать людям, — продолжала матроска, — как вы уважаете вашу жену, а не поворачиваться с нею, как вор на ярмарке. Что, вы стыдитесь моей дочери, или она вам не пара?
Татьяна Васильевна после того ушла к себе, но
Долгов и критик еще часа два спорили между собою и в конце концов разругались, что при всех почти дебатах постоянно случалось с Долговым, несмотря на его добрый характер! Бедный генерал, сколько ни устал от дневных хлопот, сколь ни был томим желанием спать, считал себя обязанным сидеть и слушать их. Как же после этого он не имел права считать жену свою
хуже всех в мире женщин! Мало что она сама, но даже гости ее мучили его!
— Да, удивления достойно, — вздохнул Самойленко. — Так с утра до вечера сидит, все сидит и работает.
Долги хочет выплатить. А живет, брат,
хуже нищего!
Он страшно бледен был и
худИ слаб, как будто
долгий труд,
Болезнь иль голод испытал.
«Эх, Филипп, Филипп! Нехорошо и думать такое крещеному человеку, что ты себе теперь думаешь. Опомнись! Ведь у Янкеля останутся дети, будет кому
долг отдать… А второе-таки и грешно, — Янкель тебе
худого не делал. Может, другим и есть за что поругать старого шинкаря, так ведь с других-то и ты сам не прочь взять лихву…»
— А не плачь, Галю, не плачь, небо́го! Уж прощаю вам все
долги с процентами… Ой лихо мне,
хуже вашего: волочет меня нечистый, как паук маленькую мушку…
Уломала я его наконец, да и сама не рада; человек он гордый, не захотел быть
хуже других, потому у нее с утра до ночи франты, и заказал хорошее платье дорогому немцу в
долг.
В прошлом странный брак во вкусе Достоевского, длинные письма и копии, писанные
плохим, неразборчивым почерком, но с большим чувством, бесконечные недоразумения, объяснения, разочарования, потом
долги, вторая закладная, жалованье жене, ежемесячные займы — и всё это никому не в пользу, ни себе, ни людям.
— Батюшка, на другое хочу я твоего благословенья просить, — после
долгого молчанья робко повел новую речь Алексей. — Живучи у Патапа Максимыча, торговое дело вызнал я, слава Богу, до точности. Счеты ль вести, другое ли что — не
хуже другого могу…
Мы оба встали с мест и на него смотрим, а он, раскрасневшись от внутренних чувств или еще вина подбавивши, и держит в одной руке дворницкий топор на
долгом топорище, а в другой поколотую в щепы дощечку, на которой была моя
плохая вывесочка с обозначением моего бедного рукомесла и фамилии: «Старье чинит и выворачивает Лапутин».
Анюта вернулась от художника такая утомленная, изнеможенная. Лицо у нее от
долгого стояния на натуре осунулось,
похудело, и подбородок стал острей. В ответ на слова медика она ничего не сказала, и только губы у нее задрожали.
Наконец путешественник успел освободиться от церемоний приема, отблагодарив щедро дворских служителей. Великодушие его не любило ни у кого оставаться в
долгу, хотя возможность часто противилась этому влечению доброго сердца. Он остался один и заперся в своей комнате. Здесь принес творцу дань разумного творения. И это причли ему в
худое. Он-де сзывает нечистую силу, чтобы освободиться от святыни, которою его окружали в новом жилище.
В первый раз заползло в ее душу настоящее чувство тяжкой неловкости, назойливой, властной потребности убедиться: тот ли это человек, за которым она кинулась из родительского дома, как за героем, за праведником, перед которым стояла на коленях
долгие годы, или ей его подменили, и между ними уже стена, если не
хуже, если не овраг, обсыпавшийся незаметно и перешедший в глубокую пропасть?
Несмотря на то, что, находясь в положении жениха, он представлял «лакомый кусок» для губернских маменек и доченек и эти последние делали на него облавы не
хуже и не искуснее тех, которые он делал на «лесного зверя», Герасим Сергеевич был счастливее последнего и
долгое время благополучно ускользал от цепей Гименея.
Оглядевшись кругом, как человек только что проснувшийся после
долгого сна, он заметил сидящего недалеко от него высокого,
худого, с ястребиным носом и необычайно длинными, черными усами каваса русского консульства.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую,
худую руку, он невольно несколько
дольше удержал ее в своей.
Не то, что
похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие
долгое сосредоточение на чем-то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
Дело было
худо, но Баранщиков не сробел и с веселым духом переписался из мещан в купцы, чтобы ему более верили; набрал у людей в
долг кожевенного товара, выправил в январе 1780 года из нижегородского городового магистрата паспорт и уехал на ярмарку, которая собирается на второй неделе Великого поста в Ростове.