Неточные совпадения
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них до того осмелились, что даже подходили
к нему, хлопали по
плечу и
в шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал на бумажку.
В семь часов его разбудило прикосновение ее руки
к плечу и тихий шопот.
Не понимая, что это и откуда,
в середине работы он вдруг испытал приятное ощущение холода по жарким вспотевшим
плечам. Он взглянул на небо во время натачиванья косы. Набежала низкая, тяжелая туча, и шел крупный дождь. Одни мужики пошли
к кафтанам и надели их; другие, точно так же как Левин, только радостно пожимали
плечами под приятным освежением.
Увидав воздымающиеся из корсета желтые
плечи графини Лидии Ивановны, вышедшей
в дверь, и зовущие
к себе прекрасные задумчивые глаза ее, Алексей Александрович улыбнулся, открыв неувядающие белые зубы, и подошел
к ней.
Сережа, и прежде робкий
в отношении
к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла
в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за
плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
― А! вот и они! ―
в конце уже обеда сказал Степан Аркадьич, перегибаясь через спинку стула и протягивая руку шедшему
к нему Вронскому с высоким гвардейским полковником.
В лице Вронского светилось тоже общее клубное веселое добродушие. Он весело облокотился на
плечо Степану Аркадьичу, что-то шепча ему, и с тою же веселою улыбкой протянул руку Левину.
И молодые и старые как бы наперегонку косили. Но, как они ни торопились, они не портили травы, и ряды откладывались так же чисто и отчетливо. Остававшийся
в углу уголок был смахнут
в пять минут. Еще последние косцы доходили ряды, как передние захватили кафтаны на
плечи и пошли через дорогу
к Машкину Верху.
Избранная Вронским роль с переездом
в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он был спокоен. Он писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с натуры и занимался средневековою итальянскою жизнью. Средневековая итальянская жизнь
в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через
плечо стал носить по-средневековски, что очень шло
к нему.
— Нет, я не брошу камня, — отвечала она ему на что-то, — хотя я не понимаю, — продолжала она, пожав
плечами, и тотчас же с нежною улыбкой покровительства обратилась
к Кити. Беглым женским взглядом окинув ее туалет, она сделала чуть-заметное, но понятное для Кити, одобрительное ее туалету и красоте движенье головой. — Вы и
в залу входите танцуя, — прибавила она.
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла
к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил
в обоз с другими возами. Бабы с граблями на
плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно,
в раз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
Алексей Александрович прошел
в ее кабинет. У ее стола боком
к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову
в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
На сцене певица, блестя обнаженными
плечами и бриллиантами, нагибаясь и улыбаясь, собирала с помощью тенора, державшего ее за руку, неловко перелетавшие через рампу букеты и подходила
к господину с рядом по середине блестевших помадой волос, тянувшемуся длинными руками через рампу с какою-то вещью, — и вся публика
в партере, как и
в ложах, суетилась, тянулась вперед, кричала и хлопала.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам
в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела
к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие и что
в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с
плеч.
Это займет, впрочем, не много времени и места, потому что не много нужно прибавить
к тому, что уже читатель знает, то есть что Петрушка ходил
в несколько широком коричневом сюртуке с барского
плеча и имел, по обычаю людей своего звания, крупный нос и губы.
Когда бричка была уже на конце деревни, он подозвал
к себе первого мужика, который, попавши где-то на дороге претолстое бревно, тащил его на
плече, подобно неутомимому муравью,
к себе
в избу.
Человек двадцать, по пояс, по
плеча и по горло
в воде, тянули
к супротивному берегу невод.
Мое! — сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает
Татьяну
в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней на
плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленский; свет блеснул,
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.
Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну, как дитя, влюблен;
В тоске любовных помышлений
И день и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится, как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на
плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.
Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит
в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась.
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного
плеча…
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне всё равно.
К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале; и всех выше
И нос и
плечи подымал
Вошедший с нею генерал.
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать; но с головы до ног
Никто бы
в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar. (Не могу…
Минуты две спустя жиды вместе вошли
в его комнату. Мардохай приблизился
к Тарасу, потрепал его по
плечу и сказал: «Когда мы да Бог захочем сделать, то уже будет так, как нужно».
Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и,
в прибавку
к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, — все это было ему по
плечу.
Бросив лопату, он сел
к низкому хворостяному забору и посадил девочку на колени. Страшно усталая, она пыталась еще прибавить кое-какие подробности, но жара, волнение и слабость клонили ее
в сон. Глаза ее слипались, голова опустилась на твердое отцовское
плечо, мгновение — и она унеслась бы
в страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная внезапным сомнением, Ассоль села прямо, с закрытыми глазами и, упираясь кулачками
в жилет Лонгрена, громко сказала...
У запертых больших ворот дома стоял, прислонясь
к ним
плечом, небольшой человечек, закутанный
в серое солдатское пальто и
в медной ахиллесовской каске.
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец, подошел
к ней, глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за
плечи и прямо посмотрел
в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав
к полу, поцеловал ее ногу. Соня
в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел, как совсем сумасшедший.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами
к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом
плечами, куда шаг, туда и
плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили
в претензию войти, что я папироску при них закурил!
— Потому что, как я уж и объявил давеча, считаю себя обязанным вам объяснением. Не хочу, чтобы вы меня за изверга почитали, тем паче что искренно
к вам расположен, верьте не верьте. Вследствие чего, в-третьих, и пришел
к вам с открытым и прямым предложением — учинить явку с повинною. Это вам будет бесчисленно выгоднее, да и мне тоже выгоднее, — потому с
плеч долой. Ну что, откровенно или нет с моей стороны?
Василий Иванович его слушал, слушал, сморкался, катал платок
в обеих руках, кашлял, ерошил свои волосы — и наконец не вытерпел: нагнулся
к Аркадию и поцеловал его
в плечо.
Фенечка так и бросилась
к нему и, обвив руками и его и сына, припала головой
к его
плечу. Николай Петрович удивился: Фенечка, застенчивая и скромная, никогда не ласкалась
к нему
в присутствии третьего лица.
«Уж не несчастье ли какое у нас дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно, открыл бы
в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью на
плечах, с картузом на голове, сидел он на оконнице; он не поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями
к нему на шею.
— Представьте, он — спит! — сказала она, пожимая
плечами. — Хотел переодеться, но свалился на кушетку и — уснул, точно кот. Вы, пожалуйста; не думайте, что это от неуважения
к вам! Просто: он всю ночь играл
в карты, явился домой
в десять утра, пьяный, хотел лечь спать, но вспомнил про вас, звонил
в гостиницу,
к вам,
в больницу… затем отправился на кладбище.
— Да перестань ты, господи боже мой! — тревожно уговаривала женщина, толкая мужа кулаком
в плечо и бок. — Отвяжитесь вы от него, господин, что это вы дразните! — закричала и она, обращаясь
к ветеринару, который, не переставая хохотать, вытирал слезившиеся глаза.
Он видел, что Лидия смотрит не на колокол, а на площадь, на людей, она прикусила губу и сердито хмурится.
В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив голову, тихонько сдувая пепел папиросы с рукава, а у Макарова лицо глупое, каким оно всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата, как шагрень. Он склонил голову
к плечу, чтоб направить непослушные глаза на одну точку.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя
в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны
в сторону, а
плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти
к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Самгин вернулся домой и, когда подходил
к воротам, услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь — пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял
плечи и вошел
в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась
к нему, открыв рот.
Этого Самгин не ожидал, но и не почувствовал себя особенно смущенным или обиженным. Пожав
плечами, он молча усмехнулся, а жандарм, разрезав ножницами воздух, ткнул ими
в бумаги на столе и, опираясь на них, привстал, наклонился
к Самгину, тихо говоря...
Шествие замялось. Вокруг гроба вскипело не быстрое, но вихревое движение, и гроб — бесформенная масса красных лент, венков, цветов — как будто поднялся выше; можно было вообразить, что его держат не на
плечах, а на руках, взброшенных
к небу. Со двора консерватории вышел ее оркестр, и
в серый воздух, под низкое, серое небо мощно влилась величественная музыка марша «На смерть героя».
Клим шагал
к дому,
плечо в плечо с Дроновым, внимательно слушая, но не удивляясь, не сочувствуя, а Дронов все бормотал, с трудом находя слова, выцарапывая их.
Алина выплыла на сцену маленького, пропыленного театра такой величественно и подавляюще красивой, что
в темноте зала проплыл тихий гул удивления, все люди как-то покачнулись
к сцене, и казалось, что на лысины мужчин, на оголенные руки и
плечи женщин упала сероватая тень. И чем дальше, тем больше сгущалось впечатление, что зал, приподнимаясь, опрокидывается на сцену.
Пела она, размахивая пенсне на черном шнурке, точно пращой, и пела так, чтоб слушатели поняли: аккомпаниатор мешает ей. Татьяна, за спиной Самгина, вставляла
в песню недобрые словечки, у нее, должно быть, был неистощимый запас таких словечек, и она разбрасывала их не жалея.
В буфет вошли Лютов и Никодим Иванович, Лютов шагал, ступая на пальцы ног, сафьяновые сапоги его мягко скрипели, саблю он держал обеими руками, за эфес и за конец, поперек живота; писатель, прижимаясь
плечом к нему, ворчал...
К рыжебородому подошел какой-то толстый и увел за собой. Пьяный юноша исчез,
к даме подошел высокий, худощавый, носатый, с бледным лицом, с пенсне, с прозрачной бородкой неопределенной окраски, он толкал
в плечо румянощекую девушку, с толстой косой золотистых волос.
Из сумрака выскочил, побежал
к столу лысый человечек, с рыжеватой реденькой бородкой, — он тащил за руку женщину
в клетчатой юбке, красной кофте,
в пестром платке на
плечах.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на
плече легко бегал от фонаря
к фонарю, развешивая
в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали
в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо пыталась и не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на
плечо себе, двинул
плечом, — портсигар соскользнул
в карман пиджака. Тогда взбил волосы, сделал свирепое лицо, подошел
к сестре...
Они, трое, стояли вплоть друг
к другу, а на них, с высоты тяжелого тела своего, смотрел широкоплечий Витте,
в плечи его небрежно и наскоро была воткнута маленькая голова с незаметным носиком и негустой, мордовской бородкой.
Это так смутило его, что он забыл ласковые слова, которые хотел сказать ей, он даже сделал движение
в сторону от нее, но мать сама положила руку на
плечи его и привлекла
к себе, говоря что-то об отце, Варавке, о мотивах разрыва с отцом.
Он вошел не сразу. Варвара успела лечь
в постель, лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку от
плеча к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими...
— Сказано: нельзя смотреть! — тихо и лениво проговорил штатский, подходя
к Самгину и отодвинув его
плечом от окна, но занавеску не поправил, и Самгин видел, как мимо окна, не очень быстро, тяжко фыркая дымом, проплыл блестящий паровоз, покатились длинные, новенькие вагоны; на застекленной площадке последнего сидел, как тритон
в домашнем аквариуме, — царь.
Самгин еще
в спальне слышал какой-то скрежет, — теперь, взглянув
в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик
в фуражке гимназиста сметает снег метлою
в кучки; влево от них, ближе
к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице стал слышнее, и сильнее заныли кости
плеча.
Пожав
плечами, Самгин вслед за ним вышел
в сад, сел на чугунную скамью, вынул папиросу.
К нему тотчас же подошел толстый человек
в цилиндре, похожий на берлинского извозчика, он объявил себя агентом «Бюро похоронных процессий».