Неточные совпадения
И скоро величественное аббатство обхватилось сокрушительным
пламенем, и колоссальные готические окна его сурово глядели сквозь разделявшиеся волны
огня.
А уже
огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался
пламенем по дереву… Да разве найдутся на свете такие
огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!
Самгин видел, как отскакивали куски льда, обнажая остов баррикады, как двое пожарных, отломив спинку дивана, начали вырывать из нее мочальную набивку, бросая комки ее третьему, а он, стоя на коленях, зажигал спички о рукав куртки; спички гасли, но вот одна из них расцвела, пожарный сунул ее в мочало, и быстро, кудряво побежали во все стороны хитренькие огоньки, исчезли и вдруг собрались в красный султан; тогда один пожарный поднял над
огнем бочку, вытряхнул из нее солому, щепки; густо заклубился серый дым, — пожарный поставил в него бочку, дым стал более густ, и затем из бочки взметнулось густо-красное
пламя.
Костер стал гореть не очень ярко; тогда пожарные, входя во дворы, приносили оттуда поленья дров, подкладывали их в
огонь, — на минуту дым становился гуще, а затем
огонь яростно взрывал его, и отблески
пламени заставляли дома дрожать, ежиться.
Нет, надо выбить прежде из головы Захара эту мысль, затушить слухи, как
пламя, чтоб оно не распространилось, чтоб не было
огня и дыма…
Он мучился в трескучем
пламени этих сомнений, этой созданной себе пытки, и иногда рыдал, не спал ночей, глядя на слабый
огонь в ее окне.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп
огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из
пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает
пламя…
Не забуду также картины пылающего в газовом
пламени необъятного города, представляющейся путешественнику, когда он подъезжает к нему вечером. Паровоз вторгается в этот океан блеска и мчит по крышам домов, над изящными пропастями, где, как в калейдоскопе, между расписанных, облитых ярким блеском
огня и красок улиц движется муравейник.
Вот и площадь, на которую выходил дом своим фасадом;
огни были погашены, и дом выделялся темной глыбой при мигавшем
пламени уличных фонарей.
На биваке костер горел ярким
пламенем. Дерсу сидел у
огня и, заслонив рукой лицо от жара, поправлял дрова, собирая уголья в одно место; старик Китенбу гладил свою собаку. Альпа сидела рядом со мной и, видимо, дрожала от холода.
Дерсу еще раз подбросил дров в
огонь. Яркое, трепещущее
пламя взвилось кверху и красноватым заревом осветило кусты и прибрежные утесы — эти безмолвные свидетели нашего договора и обязательств по отношению друг к другу.
Лесной великан хмурился и только солидно покачивался из стороны в сторону. Я вспомнил пургу около озера Ханка и снежную бурю при переходе через Сихотэ-Алинь. Я слышал, как таза подкладывал дрова в
огонь и как шумело
пламя костра, раздуваемое ветром. Потом все перепуталось, и я задремал. Около полуночи я проснулся. Дерсу и Китенбу не спали и о чем-то говорили между собой. По интонации голосов я догадался, что они чем-то встревожены.
Он громко запел ту же песню и весь спирт вылил в
огонь. На мгновение в костре вспыхнуло синее
пламя. После этого Дерсу стал бросать в костер листья табака, сухую рыбу, мясо, соль, чумизу, рис, муку, кусок синей дабы, новые китайские улы, коробок спичек и, наконец, пустую бутылку. Дерсу перестал петь. Он сел на землю, опустил голову на грудь и глубоко о чем-то задумался.
Я встал и поспешно направился к биваку. Костер на таборе горел ярким
пламенем, освещая красным светом скалу Ван-Син-лаза. Около
огня двигались люди; я узнал Дерсу — он поправлял дрова. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, рассыпались дождем и медленно гасли в воздухе.
Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев на
огонь. Резко зачернелись они на внезапно вспыхнувшем
пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожженные концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, — налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся на одном месте, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.
Картина была чудесная: около
огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение;
пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
За рекой все еще бушевало
пламя. По небу вместе с дымом летели тучи искр.
Огонь шел все дальше и дальше. Одни деревья горели скорее, другие — медленнее. Я видел, как через реку перебрел кабан, затем переплыл большой полоз Шренка; как сумасшедшая, от одного дерева к другому носилась желна, и, не умолкая, кричала кедровка. Я вторил ей своими стонами. Наконец стало смеркаться.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер. На небе горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал
пламя костра и разносил искры по полю. По другую сторону
огня спал Дерсу.
Тогда я вернулся назад и пошел в прежнем направлении. Через полчаса я увидел
огни бивака. Яркое
пламя освещало землю, кусты и стволы деревьев. Вокруг костров суетились люди. Вьючные лошади паслись на траве; около них разложены были дымокуры. При моем приближении собаки подняли лай и бросились навстречу, но, узнав меня, сконфузились и в смущении вернулись обратно.
Когда я возвращался назад, уже смеркалось. Вода в реке казалась черной, и на спокойной поверхности ее отражались
пламя костра и мигающие на небе звезды. Около
огня сидели стрелки: один что-то рассказывал, другие смеялись.
Ночью я проснулся и увидел Дерсу, сидящего у костра. Он поправлял
огонь. Ветер раздувал
пламя во все стороны. Поверх бурки на мне лежало одеяло гольда. Значит, это он прикрыл меня, вот почему я и согрелся. Стрелки тоже были прикрыты его палаткой. Я предлагал Дерсу лечь на мое место, но он отказался.
Первый раз в жизни я видел такой страшный лесной пожар. Огромные кедры, охваченные
пламенем, пылали, точно факелы. Внизу, около земли, было море
огня. Тут все горело: сухая трава, опавшая листва и валежник; слышно было, как лопались от жара и стонали живые деревья. Желтый дым большими клубами быстро вздымался кверху. По земле бежали огненные волны; языки
пламени вились вокруг пней и облизывали накалившиеся камни.
Вот одного дернул лукавый окатить ее сзади водкою; другой, тоже, видно, не промах, высек в ту же минуту
огня, да и поджег…
пламя вспыхнуло, бедная тетка, перепугавшись, давай сбрасывать с себя, при всех, платье…
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри,
пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая в него снег лопатами. В
огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под ноги бабушке.
Огонь, бежавший широкой рекою, разливая кругом яркий свет и заревом отражаясь на темном небе, вдруг начинает разбегаться маленькими ручейками; это значит, что он встретил поверхность земли, местами сырую, и перебирается по сухим верхушкам травы;
огонь слабеет ежеминутно, почти потухает, кое-где перепрыгивая звездочками, мрак одевает окрестность… но одна звездочка перескочила на сухую залежь, и мгновенно расстилается широкое
пламя, опять озарены окрестные места, и снова багряное зарево отражается на темном небе.
Если весна поздняя и мокрая, то
огонь не может распространиться везде, не уходит далеко в глубь степей, и птица бывает спасена; но в раннюю сухую весну поток
пламени обхватывает ужасное пространство степей и губит не только все гнезда и яйца, но нередко и самих птиц…
После полуночи дождь начал стихать, но небо по-прежнему было морочное. Ветром раздувало
пламя костра. Вокруг него бесшумно прыгали, стараясь осилить друг друга, то яркие блики, то черные тени. Они взбирались по стволам деревьев и углублялись в лес, то вдруг припадали к земле и, казалось, хотели проникнуть в самый
огонь. Кверху от костра клубами вздымался дым, унося с собою тысячи искр. Одни из них пропадали в воздухе, другие падали и тотчас же гасли на мокрой земле.
Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но маленькое, синее
пламя еще цеплялось снизу за один угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок
огня лизнул и пачку,
огонь прицепился и побежал вверх по бумаге, по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое
пламя рванулось вверх. Все ахнули.
Разведение
огня доставило мне такое удовольствие, что я и пересказать не могу; я беспрестанно бегал от большого костра к маленькому, приносил щепочек, прутьев и сухого бастыльнику для поддержания яркого
пламени и так суетился, что мать принуждена была посадить меня насильно подле себя.
Люди принялись разводить
огонь: один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки, другой притащил целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень и огниво, вырубил
огня на большой кусок труту, завернул его в сухую куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял в руку и начал проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили
огонь под готовый костер дров со стружками и лучиной — и
пламя запылало.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра; перед ними, торопливо поедая дерево, горел
огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв глаза, смотрел в
огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал — казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески
пламени дрожали на его лице, не оживляя мертвой кожи. Только глаза больного горели угасающим
огнем.
Румяное лицо
огня, задорно улыбаясь, освещало темные фигуры вокруг него, и голоса людей задумчиво вливались в тихий треск и шелест
пламени.
— Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и разума, и все облачают новыми небесами, все освещают
огнем нетленным — от души. Совершается жизнь новая, в
пламени любви детей ко всему миру. И кто погасит эту любовь, кто? Какая сила выше этой, кто поборет ее? Земля ее родила, и вся жизнь хочет победы ее, — вся жизнь!
Снова вспыхнул
огонь, но уже сильнее, ярче, вновь метнулись тени к лесу, снова отхлынули к
огню и задрожали вокруг костра, в безмолвной, враждебной пляске. В
огне трещали и ныли сырые сучья. Шепталась, шелестела листва деревьев, встревоженная волной нагретого воздуха. Веселые, живые языки
пламени играли, обнимаясь, желтые и красные, вздымались кверху, сея искры, летел горящий лист, а звезды в небе улыбались искрам, маня к себе.
Они подходили уже к месту пикника. Из-за деревьев было видно
пламя костра. Корявые стволы, загораживавшие
огонь, казались отлитыми из черного металла, и на их боках мерцал красный изменчивый свет.
Большое
пламя стояло, казалось, над водой на далеком мыске Александровской батареи и освещало низ облака дыма, стоявшего над ним, и те же, как и вчера, спокойные, дерзкие
огни блестели в море на далеком неприятельском флоте.
Все бесчисленное множество тварей, по примеру вождя своего, воскликнуло: «я есмь!», и воспламенился жизненный
огонь всякой твари диким и мрачным
пламенем; все они устремились друг против друга и каждая тщилась уничтожить всех других, дабы можно было ей сказать: «я и только я есмь!»
Ужас был в доме Морозова.
Пламя охватило все службы. Дворня кричала, падая под ударами хищников. Сенные девушки бегали с воплем взад и вперед. Товарищи Хомяка грабили дом, выбегали на двор и бросали в одну кучу дорогую утварь, деньги и богатые одежды. На дворе, над грудой серебра и золота, заглушая голосом шум, крики и треск
огня, стоял Хомяк в красном кафтане.
Пожар увидели уже с улицы, когда вся горница была в
огне.
Пламя распространялось быстро. Люди спаслись, но дом сгорел.
Отец стоял в синей поддёвке и жёлтой шёлковой рубахе, на складках шёлка блестел
огонь лампад, и Матвею казалось, что грудь отца охвачена
пламенем, а голова и лицо раскалились.
Вот еще степной ужас, особенно опасный в летние жары, когда трава высохла до излома и довольно одной искры, чтобы степь вспыхнула и
пламя на десятки верст неслось огненной стеной все сильнее и неотразимее, потому что при пожаре всегда начинается ураган. При первом запахе дыма табуны начинают в тревоге метаться и мчатся очертя голову от
огня. Летит и птица. Бежит всякий зверь: и заяц, и волк, и лошадь — все в общей куче.
Сквозь частую сетку ливня и темноту в той стороне мелькал время от времени
огонь;
пламя, заливаемое попеременно дождем или подживляемое сучьями, то потухало совершенно, то вспыхивало.
Тихими ночами лета море спокойно, как душа ребенка, утомленного играми дня, дремлет оно, чуть вздыхая, и, должно быть, видит какие-то яркие сны, — если плыть ночью по его густой и теплой воде, синие искры горят под руками, синее
пламя разливается вокруг, и душа человека тихо тает в этом
огне, ласковом, точно сказка матери.
Лунёв молча кивнул ей головой, отказывая в милостыне. По улице в жарком воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная печь, трещат дрова, пожираемые
огнём, и дышат знойным
пламенем. Гремит железо — это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи — злой, шипящий звук режет воздух…
Евсей настойчиво старался понять, что случилось в лавке. Было похоже, как будто он неожиданно зажёг спичку, и от её ничтожного
пламени вдруг жарко вспыхнуло что-то и едва не сожгло его злым
огнём.
Евсей поместился в углу на стуле, обитом гладкой, жёсткой кожей, он зачем-то крепко упирался затылком в высокую спинку стула и потому съезжал с него. Ему мешало
пламя свеч, жёлтые язычки
огня всё время как будто вели между собой немую беседу — медленно наклонялись друг к другу, вздрагивали и, снова выпрямляясь, тянулись вверх.
В одном углу из огромных каменных палат пышет
пламя, как из Везувия; в другом какой-нибудь сальный завод горит как свеча; тут, над питейным домом, подымается пирамидою голубой
огонь; там пылает целая улица; ну словом: это такая чертовская иллюминация, что любо-дорого посмотреть.
То является она вдруг, несомненная, радостная, как день; то долго тлеет, как
огонь под золой, и пробивается
пламенем в душе, когда уже все разрушено; то вползет она в сердце, как змея, то вдруг выскользнет из него вон…
Встретились их взоры и вспыхнули ярко, и все погасло кругом: так в мгновенном блеске молнии гаснут все иные
огни, и бросает на землю тень само желтое, тяжелое
пламя.
Балаганы давно потонули в тени леса и только крайние из них
пламя горевших
огней на мгновение точно выхватывало из накоплявшейся мглы.