Неточные совпадения
В его
петербургском мире все
люди разделялись на два совершенно противоположные сорта.
Один из умных
людей, принадлежащих к этому кружку, называл его «совестью
Петербургского общества».
— Вронский — это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи
петербургской. Я его узнал в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем — очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это
человек, который далеко пойдет.
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По
петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
— Я, знаете,
человек холостой, этак несветский и неизвестный, и к тому же законченный
человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и… и… и заметили ль вы, Родион Романович, что у нас, то есть у нас в России-с, и всего более в наших
петербургских кружках, если два умные
человека, не слишком еще между собою знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не могут найти темы для разговора, — коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся.
Аркадий сообщил несколько
петербургских новостей, но он ощущал небольшую неловкость, ту неловкость, которая обыкновенно овладевает молодым
человеком, когда он только что перестал быть ребенком и возвратился в место, где привыкли видеть и считать его ребенком.
Затем он снова задумался о
петербургском выстреле; что это: единоличное выступление озлобленного
человека, или народники, действительно, решили перейти «от слов к делу»? Он зевнул с мыслью, что террор, недопустимый морально, не может иметь и практического значения, как это обнаружилось двадцать лет тому назад. И, конечно, убийство министра возмутит всех здравомыслящих
людей.
Тут явились Дронов и Шемякин, оба выпивши, и, как всегда, прокричали новости: министр Кассо разгромил Московский университет, есть намерение изгнать из
Петербургского четыреста
человек студентов, из Варшавского — полтораста.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться
человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали
петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих
людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к
человеку, который не нужен им, но и не мешает.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я —
петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна
людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
— И ему напиши, попроси хорошенько: «Сделаете, дескать, мне этим кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед». Да приложи к письму какой-нибудь
петербургский гостинец… сигар, что ли. Вот ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий
человек! У меня наплясался бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта?
Всякое раннее утро,
петербургское в том числе, имеет на природу
человека отрезвляющее действие.
Может быть, у меня было лишь желание чем-нибудь кольнуть ее, сравнительно ужасно невинным, вроде того, что вот, дескать, барышня, а не в свое дело мешается, так вот не угодно ли, если уж непременно вмешаться хотите, самой встретиться с этим князем, с молодым
человеком, с
петербургским офицером, и ему передать, «если уж так захотели ввязываться в дела молодых
людей».
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я, говоря «о
петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной было бы довольно, чтоб удержать
человека на месте.
В этот период его сумасшествия эгоизма, вызванного в нем
петербургской и военной жизнью, этот животный
человек властвовал в нем и совершенно задавил духовного
человека.
— Молчит-то молчит, да ведь тем и лучше. Не то что
петербургскому его учить, сам весь Петербург научит. Двенадцать
человек детей, подумайте!
А между тем как раз у него сидели в эту минуту за ералашем прокурор и наш земский врач Варвинский, молодой
человек, только что к нам прибывший из Петербурга, один из блистательно окончивших курс в
Петербургской медицинской академии.
И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить в гошпитале и Академии; так прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько было рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще больше было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими;
человеку так мила природа, что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою
петербургских окрестностей радуются
люди; они читали, они играли в дурачки, они играли в лото, она даже стала учиться играть в шахматы, как будто имела время выучиться.
Людей, сосланных на житье «за мнения» в дальние города, несколько боятся, но никак не смешивают с обыкновенными смертными. «Опасные
люди» имеют тот интерес для провинции, который имеют известные Ловласы для женщин и куртизаны для мужчин. Опасных
людей гораздо больше избегают
петербургские чиновники и московские тузы, чем провинциальные жители. Особенно сибиряки.
Дело было в том, что я тогда только что начал сближаться с
петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и, приехавши в Петербург, не пошел являться ни к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали добрые
люди.
Видеть себя в печати — одна из самых сильных искусственных страстей
человека, испорченного книжным веком. Но тем не меньше решаться на публичную выставку своих произведений — нелегко без особого случая.
Люди, которые не смели бы думать о печатании своих статей в «Московских ведомостях», в
петербургских журналах, стали печататься у себя дома. А между тем пагубная привычка иметь орган, привычка к гласности укоренилась. Да и совсем готовое орудие иметь недурно. Типографский станок тоже без костей!
Так оно и следует: порядочным
людям стыдно говорить хорошо по-немецки; но пускать в ход германское словцо в некоторых, большею частью забавных, случаях — можно, c’est même très chic, [Это — самый шик (фр.).] как выражаются
петербургские парижане.
Вам напрасно сказали, что здесь провезли двух из
петербургских комюнистов. Губернатор мог получить у вас донесение, что привезены в Тобольск два поляка — один 71 года, а другой 55 лет; оба в Варшаве судились пять лет еще по прежнему, краковскому, делу. Отсюда эти бедные
люди должны путешествовать в партии по назначению приказа здешнего в Енисейск. Дмитрий Иванович хлопочет, чтобы их оставили где-нибудь поближе…
— С теориями
петербургских молодых
людей не согласен: готов даже за неразрешимый брак стоять.
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые
петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего
человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов
Петербургской стороны.
Четвертый гость,
человек лет шестидесяти, выглядывал Бурцевым не Бурцевым, а так во всей его фигуре и нетерпеливых движениях было что-то такое задорное: не то забияка-гусар старых времен, не то «
петербургский гражданин», ищущий популярности.
«Неведомов, бога ради, приходите ко мне и притащите с собой непременно Марьеновского. Мы все сообща будем травить одного
петербургского филистера [Филистер — презрительная кличка
человека самодовольного, с ограниченным, узким, обывательским кругозором, без духовных запросов.], который ко мне пожалует».
— Писать-то, признаться, было нечего, — отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему… В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в
Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого
человека.
На сцене между тем, по случаю приезда
петербургского артиста, давали пьесу «Свои
люди сочтемся!» [«Свои
люди — сочтемся!» — комедия А.Н.Островского; была запрещена цензурой; впервые поставлена на сцене Александринского театра в Петербурге в 1861 году.].
Притом же, чтобы не переврать
петербургскую новость, надо стоять на высоте ее, знать отношения, управляющие
людьми и делами, уметь не приписать известному лицу того, что ему несвойственно, одним словом, обработать уличный слух в таком виде, чтобы он не поражал своим неправдоподобием.
— Конечно, потому что это один из тех милых
петербургских холостяков, которые на подобные вещи не рискуют, и потому он мелкий, по-моему,
человек! — заключила Настенька с одушевлением.
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого
человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из
петербургских периодических изданий.
Но замечательно то, что не только князь Гальцин, но и все эти господа, расположившись здесь кто на окне, кто задравши ноги, кто за фортепьянами, казались совсем другими
людьми, чем на бульваре: не было этой смешной надутости, высокомерности, которые они выказывали пехотным офицерам; здесь они были между своими в натуре, особенно Калугин и Гальцин, очень милыми, простодушными, веселыми и добрыми ребятами. Разговор шел о
петербургских сослуживцах и знакомых.
«Что это за житье здесь, — ворчал он, — у Петра Иваныча кухня-то, слышь, раз в месяц топится, люди-то у чужих обедают… Эко, господи! ну, народец! нечего сказать, а еще
петербургские называются! У нас и собака каждая из своей плошки лакает».
Был жаркий день, один из редких дней в Петербурге: солнце животворило поля, но морило
петербургские улицы, накаливая лучами гранит, а лучи, отскакивая от камней, пропекали
людей.
Однажды, еще при первых слухах об освобождении крестьян, когда вся Россия вдруг взликовала и готовилась вся возродиться, посетил Варвару Петровну один проезжий
петербургский барон,
человек с самыми высокими связями и стоявший весьма близко у дела.
— Петр Степанович рассказал нам одну древнюю
петербургскую историю из жизни одного причудника, — восторженно подхватила Варвара Петровна, — одного капризного и сумасшедшего
человека, но всегда высокого в своих чувствах, всегда рыцарски благородного…
Звездкин был
петербургский чиновничий парвеню, семинарист по происхождению, злой и обидчивый по наклонности своей к чахотке, а Крапчик — полувосточный
человек и тоже своего рода выскочка, здоровый, как железная кочерга, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, и уязвленный теперь в самую суть свою.
Быстрая езда по ровной, крепкой дороге имела на
петербургскую даму то приятное освежающее действие, в котором
человек нуждается, проведя долгое время в шуме и говоре, при необходимости принимать во всем этом свою долю участия. Мордоконаки не смеялась над тем, что она видела. Она просто отбыла свой визит в низменные сферы и уходила от них с тем самым чувством, с каким она уходила с крестин своей экономки, упросившей ее когда-то быть восприемницей своего ребенка.
Для Воронцова, для
петербургских властей, так же как и для большинства русских
людей, знавших историю Хаджи-Мурата, история эта представлялась или счастливым оборотом в кавказской войне, или просто интересным случаем; для Хаджи-Мурата же это был, особенно в последнее время, страшный поворот в его жизни.
— Э, голубчик, оставим это!
Человек, который в течение двух лет получил
петербургский катарр желудка и должен питаться рубцами, такой
человек имеет право на одно право — быть откровенным с самим собой. Ведь я средний
человек, та безразличность, из которой ткется ткань жизни, и поэтому рассуждаю, как нитка в материи…
Во-первых, они были
люди одинокие — муж и жена, может быть, даже и не муж и не жена, а я хочу сказать, что у них не было детей; во-вторых, они были
люди очень небогатые, часто ссорились и вообще вели жизнь мелкого служилого
петербургского класса.
Защитником моим был Николай Разнатовский, иногда наезжавший из имения, да живший вместе с нами его брат, Семен Ильич, служивший на телеграфе, простой, милый
человек, а во время каникул — третий брат, Саша Разнатовский, студент
Петербургского университета; тот прямо подружился со мной, гимназистом 2-го класса.
— О да! — Ирина вздохнула. — Тут есть особенные причины… Вы, конечно, слыхали про Элизу Бельскую… Вот та, что умерла в позапрошлом году такой ужасной смертью?.. Ах, да ведь я забыла, что вам неизвестны наши истории… К счастью, к счастью, неизвестны. Оh, quelle chance! Наконец-то, наконец один
человек, живой
человек, который нашего ничего не знает! И по-русски можно с ним говорить, хоть дурным языком, да русским, а не этим вечным приторным, противным,
петербургским французским языком!
Хозяйка дома, особа важная в
петербургском мире, говорит чуть слышно; она всегда говорит так, как будто в комнате находится трудный, почти умирающий больной; другие дамы, в подражание ей, едва шепчут; а сестра ее, разливающая чай, уже совсем беззвучно шевелит губами, так что сидящий перед ней молодой
человек, случайно попавший в храм приличия, даже недоумевает, чего она от него хочет? а она в шестой раз шелестит ему:"Vоulez-vous une tasse de the"?
«Оставляю вам свой фальшивый паспорт, — начал я, — прошу оставить его себе на память, фальшивый
человек, господин
петербургский чиновник!
— Как мне надоела эта
петербургская фраза! Так говорят те, которые ровно никого и ничего не любят; а бы не такой
человек. Вы мне скажите, какая разница в ваших теперешних чувствах к
людям с теми чувствами, которые жили в вас прежде?
Было это доброе, простодушное время, когда в известных слоях
петербургского общества нельзя было повернуться, не сталкиваясь с Шпандорчуком или Вырвичем, и когда многими нехитрыми
людьми ум и нравственные достоинства
человека определялись тем, как этот
человек относится к Шпандорчукам и Вырвичам.
О, если бы вы знали, читатель, как мило мне вспомнить в это немилое время о прекрасном
человеке, которого так недавно скрыла могила в бедной части
петербургского кладбища, скрыла его навсегда, вместе с его оригинальными выходками и его забавными тайнами и слабостями его до последней минуты увлекавшегося сердца, — вы, наверно, простили бы мне, что я говорю о нем так неспокойно.
— Что такое!.. — говорила она, — ну, положим, он и в самом деле знатный
человек, я его рода не знаю, но чего же бояться-то? Не Иван Грозный, да и того сверх бога отцы наши не пугивались, а это
петербургский божок схватил батожок, а у самого, — глядишь, — век кратенький… Мало ли их едет с пйрищем, гремит колесом, а там, смотришь, самого этого боженьку за ноженьку, да и поминай как звали. Страшен один долготерпеливый, да скромный, за того тяжко богу ответишь, а это само пройдет.