Неточные совпадения
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример
с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе есть примеры другие —
перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Мужик я пьяный, ветреный,
В амбаре крысы
с голоду
Подохли, дом пустехонек,
А не взял бы, свидетель Бог,
Я за такую каторгу
И тысячи рублей,
Когда б не знал доподлинно,
Что я
перед последышем
Стою… что он куражится
По воле по моей...
Уж налились колосики.
Стоят столбы точеные,
Головки золоченые,
Задумчиво и ласково
Шумят. Пора чудесная!
Нет веселей, наряднее,
Богаче нет поры!
«Ой, поле многохлебное!
Теперь и не подумаешь,
Как много люди Божии
Побились над тобой,
Покамест ты оделося
Тяжелым, ровным колосом
И стало
перед пахарем,
Как войско пред царем!
Не столько росы теплые,
Как пот
с лица крестьянского
Увлажили тебя...
«Уйди!..» — вдруг закричала я,
Увидела я дедушку:
В очках,
с раскрытой книгою
Стоял он
перед гробиком,
Над Демою читал.
Я старика столетнего
Звала клейменым, каторжным.
Гневна, грозна, кричала я:
«Уйди! убил ты Демушку!
Будь проклят ты… уйди...
— А в чем же? шутишь, друг!
Дрянь, что ли, сбыть желательно?
А мы куда
с ней денемся?
Шалишь!
Перед крестьянином
Все генералы равные,
Как шишки на ели:
Чтобы продать плюгавого...
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а
с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть.
Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке
с деньгами, умер, так сказать,
с голоду. А! каково это?
В то время как глуповцы
с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который за минуту
перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Тем не менее когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред
перед начальством, то последнее не только не встревожилось им, но
с удивлением, доходившим почти до благоговения, взглянуло на темного прохвоста, задумавшего уловить вселенную.
Ему было ясно одно: что
перед глазами его дремучий лес и что следует
с этим лесом распорядиться.
К сожалению, летописцы не предвидели страшного распространения этого зла в будущем, а потому, не обращая должного внимания на происходившие
перед ними факты, заносили их в свои тетрадки
с прискорбною краткостью.
Например, в ту минуту, когда Бородавкин требует повсеместного распространения горчицы, было ли бы для читателей приятнее, если б летописец заставил обывателей не трепетать
перед ним, а
с успехом доказывать несвоевременность и неуместность его затей?
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это,
перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова
с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
В полдень поставили столы и стали обедать; но бригадир был так неосторожен, что еще
перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза его вдруг сделались неподвижными и стали смотреть в одно место. Затем, съевши первую перемену (были щи
с солониной), он опять выпил два стакана и начал говорить, что ему нужно бежать.
Скорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец к вечеру он пришел.
Перед глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры — везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности. Это был тоже бред, но бред точь-в-точь совпадавший
с тем бредом, который гнездился в его голове…
Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника, вошедши утром
с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным столом, а
перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова… Письмоводитель выбежал в таком смятении, что зубы его стучали.
Только что
перед этим он сочинил повесть под названием: «Сатурн, останавливающий свой бег в объятиях Венеры», в которой, по выражению критиков того времени, счастливо сочеталась нежность Апулея
с игривостью Парни.
Историю этих ошеломлений летописец раскрывает
перед нами
с тою безыскусственностью и правдою, которыми всегда отличаются рассказы бытописателей-архивариусов.
Лили тоже стала проситься к нему, и мать
передала ее ему; он посадил ее на плечо и побежал
с ней.
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. —
С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и
с ней повсюду. Пожалуйста,
передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но,
с утра еще сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было
передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
— Но человек может чувствовать себя неспособным иногда подняться на эту высоту, — сказал Степан Аркадьич, чувствуя, что он кривит душою, признавая религиозную высоту, но вместе
с тем не решаясь признаться в своем свободомыслии
перед особой, которая одним словом Поморскому может доставить ему желаемое место.
Катавасов в коротких словах
передал ему последнее известие и, войдя в кабинет, познакомил Левина
с невысоким, плотным, очень приятной наружности человеком.
Мгновенно разостлав свежую скатерть на покрытый уже скатертью круглый стол под бронзовым бра, он пододвинул бархатные стулья и остановился
перед Степаном Аркадьичем
с салфеткой и карточкой в руках, ожидая приказаний.
Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав то, что те сцены, которые повторялись между ними при каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку
с ним. Но тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже было разрушено.
Левин смотрел
перед собой и видел стадо, потом увидал свою тележку, запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду, поговорил что-то
с пастухом; потом он уже вблизи от себя услыхал звук колес и фырканье сытой лошади; но он так был поглощен своими мыслями, что он и не подумал о том, зачем едет к нему кучер.
Весь длинный трудовой день не оставил в них другого следа, кроме веселости.
Перед утреннею зарей всё затихло. Слышались только ночные звуки неумолкаемых в болоте лягушек и лошадей, фыркавших по лугу в поднявшемся пред утром тумане. Очнувшись, Левин встал
с копны и, оглядев звезды, понял, что прошла ночь.
— Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал
перед войной
с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну, — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»
— Кто я? — еще сердитее повторил голос Николая. Слышно было, как он быстро встал, зацепив за что-то, и Левин увидал
перед собой в дверях столь знакомую и всё-таки поражающую своею дикостью и болезненностью огромную, худую, сутоловатую фигуру брата,
с его большими испуганными глазами.
— Что ж, там нужны люди, — сказал он, смеясь глазами. И они заговорили о последней военной новости, и оба друг
перед другом скрыли свое недоумение о том,
с кем назавтра ожидается сражение, когда Турки, по последнему известию, разбиты на всех пунктах. И так, оба не высказав своего мнения, они разошлись.
— Нет, как же! — со сдержанным бешенством говорил Левин. — И эти дурацкие открытые жилеты! Невозможно! — говорил он, глядя на измятый
перед своей рубашки. — И что, как вещи увезли уже на железную дорогу! — вскрикнул он
с отчаянием.
Дома Кузьма
передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же, в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять
с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее всё еще не было сделано.
— Вы знаете, граф Вронский, известный… едет
с этим поездом, — сказала княгиня
с торжествующею и многозначительною улыбкой, когда он опять нашел ее и
передал ей записку.
Он послал седло без ответа и
с сознанием, что он сделал что то стыдное, на другой же день,
передав всё опостылевшее хозяйство приказчику, уехал в дальний уезд к приятелю своему Свияжскому, около которого были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему, прося исполнить давнишнее намерение побывать у него.
— Это как есть, — отвечал приказчик,
передавая ему вожжи и застегивая кожаный фартук. — А
с покупочкой, Михаил Игнатьич?
Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в то время, как он надевал шубу и дружески разговаривал
с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и ничего не пропустить, стоял тут же в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста,
передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она едет в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все поехали в Собор.
Они медленно двигались по неровному низу луга, где была старая запруда. Некоторых своих Левин узнал. Тут был старик Ермил в очень длинной белой рубахе, согнувшись, махавший косой; тут был молодой малый Васька, бывший у Левина в кучерах,
с размаха бравший каждый ряд. Тут был и Тит, по косьбе дядька Левина, маленький, худенький мужичок. Он, не сгибаясь, шел
передом, как бы играя косой, срезывая свой широкий ряд.
Простившись
с дамами и обещав пробыть завтра еще целый день,
с тем чтобы вместе ехать верхом осматривать интересный провал в казенном лесу, Левин
перед сном зашел в кабинет хозяина, чтобы взять книги о рабочем вопросе, которые Свияжский предложил ему.
Узнав все эти подробности, княгиня не нашла ничего предосудительного в сближении своей дочери
с Варенькой, тем более что Варенька имела манеры и воспитание самые хорошие: отлично говорила по-французски и по-английски, а главное —
передала от г-жи Шталь сожаление, что она по болезни лишена удовольствия познакомиться
с княгиней.
И, делая это, он всё рассматривал и наблюдал, что открывалось
перед ним; то он срывал кочеток, съедал его или угощал Левина, то отбрасывал носком косы ветку, то оглядывал гнездышко перепелиное,
с которого из-под самой косы вылетала самка, то ловил козюлю, попавшуюся на пути, и, как вилкой подняв ее косой, показывал Левину и отбрасывал.
30 сентября показалось
с утра солнце, и, надеясь на погоду, Левин стал решительно готовиться к отъезду. Он велел насыпать пшеницу, послал к купцу приказчика, чтобы взять деньги, и сам поехал по хозяйству, чтобы сделать последние распоряжения
перед отъездом.
Перед лётками ульев рябили в глазах кружащиеся и толкущиеся на одном месте, играющие пчелы и трутни, и среди их, всё в одном направлении, туда в лес на цветущую липу и назад к ульям, пролетали рабочие пчелы
с взяткой и за взяткой.
Долли вошла
с письмом. Анна прочла и молча
передала его.
Всякое стеснение
перед барином уже давно исчезло. Мужики приготавливались обедать. Одни мылись, молодые ребята купались в реке, другие прилаживали место для отдыха, развязывали мешочки
с хлебом и оттыкали кувшинчики
с квасом. Старик накрошил в чашку хлеба, размял его стеблем ложки, налил воды из брусницы, еще разрезал хлеба и, посыпав солью, стал на восток молиться.
Степан Аркадьич
передал назад письмо и
с тем же недоумением продолжал смотреть на зятя, не зная, что сказать. Молчание это было им обоим так неловко, что в губах Степана Аркадьича произошло болезненное содрогание в то время, как он молчал, не спуская глаз
с лица Каренина.
«Да нынче что? Четвертый абонемент… Егор
с женою там и мать, вероятно. Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе — Что ж я-то? Или я боюсь или
передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в это положение?» сказал он, махнув рукой.
Брат же, на другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на свою связь
с Карениной как на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор считает ее такою же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так
передать матери и своей жене.
Вронский вошел в вагон. Мать его, сухая старушка
с черными глазами и букольками, щурилась, вглядываясь в сына, и слегка улыбалась тонкими губами. Поднявшись
с диванчика и
передав горничной мешочек, она подала маленькую сухую руку сыну и, подняв его голову от руки, поцеловала его в лицо.
Он стал на колени возле кровати, приподнял ее голову
с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела
передать ему свою душу…
Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит
перед собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает
с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся — мечта исчезает… остается удвоенный голод и отчаяние!
Он бросил фуражку
с перчатками на стол и начал обтягивать фалды и поправляться
перед зеркалом; черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник, которого щетина поддерживала его подбородок, высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось мало: он вытащил его кверху до ушей; от этой трудной работы, — ибо воротник мундира был очень узок и беспокоен, — лицо его налилось кровью.