Неточные совпадения
У
первой Матрены
Груздочки ядрены.
Матрена вторая
Несет каравая,
У третьей водицы попью
из ковша:
Вода ключевая, а мера —
душа!
Тошен
свет,
Правды нет,
Жизнь тошна,
Боль сильна.
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в
свет, где
первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще
первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на
свет что-то иное, чему еще не было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно было бы, впрочем, полагать, что это"иное"появилось тогда в
первый раз; нет, оно уже имело свою историю…
Знаменитая певица пела второй раз, и весь большой
свет был в театре. Увидав из своего кресла в
первом ряду кузину, Вронский, не дождавшись антракта, вошел к ней в ложу.
И Анна обратила теперь в
первый раз тот яркий
свет, при котором она видела всё, на свои отношения с ним, о которых прежде она избегала думать.
Вронский в
первый раз испытывал против Анны чувство досады, почти злобы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство это усиливалось еще тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б он сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы: «в этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре — значило не только признать свое положение погибшей женщины, но и бросить вызов
свету, т. е. навсегда отречься от него».
Первые шаги его в
свете и на службе были удачны, но два года тому назад он сделал грубую ошибку.
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать лет. Она выезжала
первую зиму. Успехи ее в
свете были больше, чем обеих ее старших сестер, и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в
первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский.
Анна
первое время избегала, сколько могла, этого
света княгини Тверской, так как он требовал расходов выше ее средств, да и по душе она предпочитала
первый; но после поездки в Москву сделалось наоборот.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от
света; но он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего
первого знакомства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену брата. Ему казалось, что она не бросит камня и с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.
Одна из
первых дам Петербурского
света, которую увидел Вронский, была его кузина Бетси.
И
свет ее с улыбкой встретил;
Успех нас
первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил. //……………………………………
А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре
света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в
первый раз,
Онегин, видела я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей…
Вставая с
первыми лучами,
Теперь она в поля спешит
И, умиленными очами
Их озирая, говорит:
«Простите, мирные долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий
светНа шум блистательных сует…
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя...
С
первой молодости он держал себя так, как будто готовился занять то блестящее место в
свете, на которое впоследствии поставила его судьба; поэтому, хотя в его блестящей и несколько тщеславной жизни, как и во всех других, встречались неудачи, разочарования и огорчения, он ни разу не изменил ни своему всегда спокойному характеру, ни возвышенному образу мыслей, ни основным правилам религии и нравственности и приобрел общее уважение не столько на основании своего блестящего положения, сколько на основании своей последовательности и твердости.
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на
свете, могло возбуждать ужас, как будто в
первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.
Петр Петрович Лужин, например, самый, можно сказать, солиднейший из всех жильцов, не явился, а между тем еще вчера же вечером Катерина Ивановна уже успела наговорить всем на
свете, то есть Амалии Ивановне, Полечке, Соне и полячку, что это благороднейший, великодушнейший человек, с огромнейшими связями и с состоянием, бывший друг ее
первого мужа, принятый в доме ее отца и который обещал употребить все средства, чтобы выхлопотать ей значительный пенсион.
Вон окно в
первом этаже: грустно и таинственно проходил сквозь стекла лунный
свет; вот и второй этаж.
— Я бы вот как стал менять: пересчитал бы
первую тысячу, этак раза четыре со всех концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу; начал бы ее считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на
свет, да переворотил бы ее и опять на
свет — не фальшивая ли?
Катерина. Давно люблю. Словно на грех ты к нам приехал. Как увидела тебя, так уж не своя стала. С
первого же раза, кажется, кабы ты поманил меня, я бы и пошла за тобой; иди ты хоть на край
света, я бы все шла за тобой и не оглянулась бы.
Часу в
первом утра он, с усилием раскрыв глаза, увидел над собою при
свете лампадки бледное лицо отца и велел ему уйти; тот повиновался, но тотчас же вернулся на цыпочках и, до половины заслонившись дверцами шкафа, неотвратимо глядел на своего сына.
— Люди, милая Таисья Романовна, делятся на детей века и детей
света.
Первые поглощены тем, что видимо и якобы существует, вторые же, озаренные
светом внутренним, взыскуют града невидимого…
Это было его
первое слово. До этого он сидел молча, поставив локти на стол, сжав виски ладонями, и смотрел на Маракуева, щурясь, как на яркий
свет.
В
первые годы пребывания в Петербурге, в его ранние, молодые годы, покойные черты лица его оживлялись чаще, глаза подолгу сияли огнем жизни, из них лились лучи
света, надежды, силы. Он волновался, как и все, надеялся, радовался пустякам и от пустяков же страдал.
С ним можно не согласиться, но сбить его трудно.
Свет, опыт, вся жизнь его не дали ему никакого содержания, и оттого он боится серьезного, как огня. Но тот же опыт, жизнь всегда в куче людей, множество встреч и способность знакомиться со всеми образовывали ему какой-то очень приятный, мелкий умок, и не знающий его с
первого раза даже положится на его совет, суждение, и потом уже, жестоко обманувшись, разглядит, что это за человек.
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том, что делается в
свете, кто с кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что бы было, если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого;
первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
Она столько вносила перемены с собой, что с ее приходом как будто падал другой
свет на предметы; простая комната превращалась в какой-то храм, и Вера, как бы ни запрятывалась в угол, всегда была на
первом плане, точно поставленная на пьедестал и освещенная огнями или лунным
светом.
Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не было, и глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным
светом, который меня привлек к ней с самого
первого дня.
Я знаю, что у меня может быть обед, как ни у кого, и
первый в
свете повар, с меня довольно, что я это знаю.
— Нет-с, позвольте. На
свете везде второй человек. Я — второй человек. Есть
первый человек, и есть второй человек.
Первый человек сделает, а второй человек возьмет. Значит, второй человек выходит
первый человек, а
первый человек — второй человек. Так или не так?
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам,
первый, — точь-в-точь как я хотел того, потому что ни за что на
свете не пошел бы к нему
первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Напротив, в то смутное
первое мгновение на кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я даже и не останавливался на Ламберте, но… меня захватила пуще всего весть о ней, о разрыве ее с Бьорингом и о счастье ее в
свете, о праздниках, об успехе, о «блеске».
И теперь еще, при конце плавания, я помню то тяжелое впечатление, от которого сжалось сердце, когда я в
первый раз вглядывался в принадлежности судна, заглянул в трюм, в темные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч
света чрез толстое в ладонь стекло.
С
первого раза невыгодно действует на воображение все, что потом привычному глазу кажется удобством: недостаток
света, простора, люки, куда люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах, как на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как в людях, так и в убранстве этого плавучего жилища.
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли дорогого покойника. О Надежде Васильевне не было сказано ни одного слова, точно она совсем не существовала на
свете. Привалов в
первый раз почувствовал с болью в сердце, что он чужой в этом старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после смерти близкого человека.
— Положительно, самая красивая девушка здесь… Это, кажется, еще
первый ее выезд в
свет. Да, да… Во всем видна эта непосредственность, какая-то милая застенчивость — одним словом, как только что распускающийся бутон.
При лунном
свете на воротах можно было прочесть: «Грядет час в онь же…» Старцев вошел в калитку, и
первое, что он увидел, это белые кресты и памятники по обе стороны широкой аллеи и черные тени от них и от тополей; и кругом далеко было видно белое и черное, и сонные деревья склоняли свои ветви над белым.
На
первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь
первый раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое, — мир, где так хорош и мягок лунный
свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную.
Они говорили и о философских вопросах и даже о том, почему светил
свет в
первый день, когда солнце, луна и звезды устроены были лишь на четвертый день, и как это понимать следует; но Иван Федорович скоро убедился, что дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что солнце, луна и звезды предмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный, и что ему надо чего-то совсем другого.
— Ничего-с.
Свет создал Господь Бог в
первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в
первый день?
Когда еще до
свету положили уготованное к погребению тело старца во гроб и вынесли его в
первую, бывшую приемную комнату, то возник было между находившимися у гроба вопрос: надо ли отворить в комнате окна?
— Вот что я тебе могу твердо объявить, Грушенька, — сказал, вставая с места, Алеша, —
первое то, что он тебя любит, любит более всех на
свете, и одну тебя, в этом ты мне верь.
— Однако, — прибавил он, подумав немного, — я, кажется, обещал вам рассказать, каким образом я женился. Слушайте же. Во-первых, доложу вам, что жены моей уже более на
свете не имеется, во-вторых… а во-вторых, я вижу, что мне придется рассказать вам мою молодость, а то вы ничего не поймете… Ведь вам не хочется спать?
Первая: оказалось, что точно, есть на
свете Клод Бернар и живет в Париже.
«Я еще не опомнился от
первого удара, — писал Грановский вскоре после кончины Станкевича, — настоящее горе еще не трогало меня: боюсь его впереди. Теперь все еще не верю в возможность потери — только иногда сжимается сердце. Он унес с собой что-то необходимое для моей жизни. Никому на
свете не был я так много обязан. Его влияние на нас было бесконечно и благотворно».
Под этим большим
светом безучастно молчал большой мир народа; для него ничего не переменилось, — ему было скверно, но не сквернее прежнего, новые удары сыпались не на его избитую спину. Его время не пришло. Между этой крышей и этой основой дети
первые приподняли голову, может, оттого, что они не подозревали, как это опасно; но, как бы то ни было, этими детьми ошеломленная Россия начала приходить в себя.
Вот этого-то общества, которое съезжалось со всех сторон Москвы и теснились около трибуны, на которой молодой воин науки вел серьезную речь и пророчил былым, этого общества не подозревала Жеребцова. Ольга Александровна была особенно добра и внимательна ко мне потому, что я был
первый образчик мира, неизвестного ей; ее удивил мой язык и мои понятия. Она во мне оценила возникающие всходы другой России, не той, на которую весь
свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей и за то!
В Коус я приехал часов в девять вечера, узнал, что Брук Гауз очень не близок, заказал на другое утро коляску и пошел по взморью. Это был
первый теплый вечер 1864. Море, совершенно покойное, лениво шаля, колыхалось; кой-где сверкал, исчезая, фосфорический
свет; я с наслаждением вдыхал влажно-йодистый запах морских испарений, который люблю, как запах сена; издали раздавалась бальная музыка из какого-то клуба или казино, все было светло и празднично.
Тут было не до разбора — помню только, что в
первые минуты ее голос провел нехорошо по моему сердцу, но и это минутное впечатление исчезло в ярком
свете радости.
И работой не отягощали, потому что труд Павла был незаурядный и ускользал от контроля, а что касается до Мавруши, то матушка, по крайней мере, на
первых порах махнула на нее рукой, словно поняла, что существует на
свете горе, растравлять которое совесть зазрит.