Неточные совпадения
Соня даже с удивлением смотрела на внезапно просветлевшее лицо его; он несколько мгновений
молча и пристально в нее вглядывался, весь рассказ о ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в его
памяти…
Со всех сторон полетели восклицания. Раскольников
молчал, не спуская глаз с Сони, изредка, но быстро переводя их на Лужина. Соня стояла на том же месте, как без
памяти: она почти даже не была и удивлена. Вдруг краска залила ей все лицо; она вскрикнула и закрылась руками.
Самгин прошел мимо его
молча. Он шагал, как во сне, почти без сознания, чувствуя только одно: он никогда не забудет того, что видел, а жить с этим в
памяти — невозможно. Невозможно.
Клим поклонился, наблюдая, как безуспешно она пытается собрать волосы. Он
молчал.
Память не подсказывала значительных слов, а простые, обыденные слова не доходили до этой девушки. Его смущало ощущение какой-то неловкости или опасности.
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались,
молча и небрежно, в архив
памяти, а придавали яркую краску каждому дню.
Должно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни
памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах —
молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища?
Оставя жандармов внизу, молодой человек второй раз пошел на чердак; осматривая внимательно, он увидел небольшую дверь, которая вела к чулану или к какой-нибудь каморке; дверь была заперта изнутри, он толкнул ее ногой, она отворилась — и высокая женщина, красивая собой, стояла перед ней; она
молча указывала ему на мужчину, державшего в своих руках девочку лет двенадцати, почти без
памяти.
Мать опять взглянула на сына, который
молча стоял у окна, глядя своим взором на пастуха, прыгавшего по обрывистой тропинке скалы. Она любовалась стройною фигурой сына и чувствовала, что он скоро будет хорош тою прелестною красотою, которая долго остается в
памяти.
Вскоре пикник кончился. Ночь похолодела, и от реки потянуло сыростью. Запас веселости давно истощился, и все разъезжались усталые. Недовольные, не скрывая зевоты. Ромашов опять сидел в экипаже против барышень Михиных и всю дорогу
молчал. В
памяти его стояли черные спокойные деревья, и темная гора, и кровавая полоса зари над ее вершиной, и белая фигура женщины, лежавшей в темной пахучей траве. Но все-таки сквозь искреннюю, глубокую и острую грусть он время от времени думал про самого себя патетически...
Тогда кажется, что в душе все
молчит, не думаешь ни о чем; ум и
память меркнут и не представляют ничего определенного; одна воля кротко держится за представление о боге, — представление, которое кажется неопределенным, потому что оно безусловно и что оно не опирается ни на что в особенности.
Я стал что-то говорить ей, размахивая руками, читая на
память. Она слушала меня
молча и серьезно, потом встала и прошлась по комнате, задумчиво говоря...
Дни два ему нездоровилось, на третий казалось лучше; едва переставляя ноги, он отправился в учебную залу; там он упал в обморок, его перенесли домой, пустили ему кровь, он пришел в себя, был в полной
памяти, простился с детьми, которые
молча стояли, испуганные и растерянные, около его кровати, звал их гулять и прыгать на его могилу, потом спросил портрет Вольдемара, долго с любовью смотрел на него и сказал племяннику: «Какой бы человек мог из него выйти… да, видно, старик дядя лучше знал…
Восмибратов. Виноват-с, простите великодушно! Вот память-то! (Вынимает деньги и подает.) Еще двести рублей! Теперь так точно. Кажется, так? Петрушка, так? Что ж ты
молчишь? (Грозно.) Говори, дерево стоеросовое!
Актер. Раньше, когда мой организм не был отравлен алкоголем, у меня, старик, была хорошая
память… А теперь вот… кончено, брат! Всё кончено для меня! Я всегда читал это стихотворение с большим успехом… гром аплодисментов! Ты… не знаешь, что такое аплодисменты… это, брат, как… водка!.. Бывало, выйду, встану вот так… (Становится в позу.) Встану… и… (
Молчит.) Ничего не помню… ни слова… не помню! Любимое стихотворение… плохо это, старик?
— Ннну! — проворчал Трофимыч, не переставая недоумевать и по старой
памяти поедая меня глазами, словно я был начальник какой. — Эко дело — а? Ну-кося, раскуси его!.. Ульяна,
молчи! — окрысился он на жену, которая разинула было рот. — Вот часы, — прибавил он, раскрывая ящик стола, — коли они ваши точно — извольте получить; а рубль-то за что? Ась?
Она обернулась, улыбаясь, кивнула ему головою и вышла из комнаты. Ордынов слышал, как она вошла к Мурину; он затаил дыхание, прислушиваясь; но ни звука не услышал он более. Старик
молчал или, может быть, опять был без
памяти… Он хотел было идти к ней туда, но ноги его подкашивались… Он ослабел и присел на постели…
Платонов. Ах черт возьми! (Бьет себя no лбу.) Вот память-то! Что же ты раньше
молчала? Сергей Павлович!
Я слушал
молча. Оттого ли, что я сел близко к камину и смотрел в огонь и только слушал, слова Магнуса слились с видом горящих и раскаленных поленьев: вспыхивало полено новым огнем — и вспыхивало слово, распадалась на части насквозь раскаленная, красная масса — и слова разбрызгивались, как горячие угли. В голове у меня было не совсем ясно, и эта игра вспыхивающих, светящихся, летающих слов погрузила меня в странный и мрачный полусон. Но вот что сохранила
память...
Я
молча спрыгнула с ее постели и пошла к себе. Мне было стыдно и больно за то, что я не сумела скрыть моего порыва перед всеми этими злыми, безжалостными девчонками.
Молча легла я в свою постель, зарылась в подушку с глазами полными слез, и… тотчас же в моей
памяти возникли дорогие картины…
За столом он упорно
молчал, и я не помню, чтобы он сказал хоть что-нибудь такое, что могло бы сохраниться в моей
памяти.
Поселяне считали Ермия способным творить чудеса. Он им этого не говорил, но они так верили. Больные приходили, становились в тени его, которую солнце бросало от столпа на землю, и отходили, находя, что чувствуют облегчение. А он все
молчал, вперяя ум в молитву или читая на
память три миллиона стихов Оригена и двести пятьдесят тысяч стихов Григория, Пиерия и Стефана.
Слова эти сильно подействовали на Василия Ивановича, так же, как и Ганнибал, благоговевшего перед
памятью своего царственного крестного отца. Он, видимо, был тронут, но
молчал.
— Столько, сколько греки осаждали Трою! Вероятно, сильное время, походы, удары неприятельские стерли с орудия шведского надпись, где оно вылито, и прочее и прочее. Я разумею, что время, странствия, несчастья твои, Вольдемар, могли истребить отечество из
памяти и сердца. Ты
молчишь? Да, отечество.
Когда я прочел на
память одно из своих произведений отцу моему, он назвал меня сумасшедшим и с угрозами посадил за работу; когда я прочел его одноземцам своим, они покачали головою и
молча со страхом отошли от меня, как от чумного.