Неточные совпадения
Все в ней было полно какого-то скромного и в то же
время не безрасчетного изящества,
начиная от духов violettes de Parmes, [Пармские фиалки (франц.).] которым опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку.
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало
от времени до
времени спрашивать: не пора ли
начать войну?
Я не виню вас, и Бог мне свидетель, что я, увидев вас во
время вашей болезни,
от всей души решился забыть всё, что было между нами, и
начать новую жизнь.
Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска
начала сказываться ему в последнее
время. В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но
от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные годы этой холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства». В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней
начинало его мучить.
В
начале июля, в чрезвычайно жаркое
время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал
от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Почти все
время, как читал Раскольников, с самого
начала письма, лицо его было мокро
от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром
начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во
время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять
от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во
время бедственной оренбургской осады.
— Толстой-то, а? В мое
время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе
начал. С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение
от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
Клим уже знал, что газетная латынь была слабостью редактора, почти каждую статью его пестрили словечки: ab ovo, о tempora, о mores! dixi, testimonium paupertatis [Ab ovo — букв. «
от яйца» — с самого
начала; о tempora, о mores! — о
времена, о нравы! dixi — я сказал; testimonium paupertatis — букв. «свидетельство о бедности» (употребляется в значении скудоумия).] и прочее, излюбленное газетчиками.
Мрачный тон статьи позволял думать, что в ней глубоко скрыта
от цензора какая-то аллегория, а по начальной фразе Самгин понял, что статья написана редактором, это он довольно часто
начинал свои гражданские жалобы фразой, осмеянной еще в шестидесятых годах: «В настоящее
время, когда».
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор
начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости.
От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное
время ровно ничего не делал.
— Вот вы этак все на меня!.. — Ну, ну, поди, поди! — в одно и то же
время закричали друг на друга Обломов и Захар. Захар ушел, а Обломов
начал читать письмо, писанное точно квасом, на серой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии,
от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным большим пятном.
— А если, —
начала она горячо вопросом, — вы устанете
от этой любви, как устали
от книг,
от службы,
от света; если со
временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о которой некогда мечтал вслух при Штольце. По
временам он
начинал веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населенная добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье на террасе, раздумье
от полноты удовлетворенного счастья.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал
от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того
времени; мы ведь только тогда
начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Утверждали (Андроников, говорят, слышал
от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то есть до
начала чувств молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его другом, даже экзальтированная им некоторое
время, но постоянно ему не верившая и противоречившая, встретила это объяснение Версилова с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
Я в разное
время,
начиная от пяти до восьми часов, обедал в лучших тавернах, и почти никогда менее двухсот человек за столом не было.
Тут целые океаны снегов, болот, сухих пучин и стремнин, свои сорокаградусные тропики, вечная зелень сосен, дикари всех родов, звери,
начиная от черных и белых медведей до клопов и блох включительно, снежные ураганы, вместо качки — тряска, вместо морской скуки — сухопутная, все климаты и все
времена года, как и в кругосветном плавании…
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это дно было наруже; этот остров произошел
от огня, а тот
от сырости;
начало этой страны относится к такому
времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как?
Тут целые страны из гипса, с выпуклыми изображениями гор, морей, и потом все пособия к изучению всеобщей географии: карты, книги,
начиная с младенческих
времен географии, с аравитян, римлян, греков, карты
от Марко Паоло до наших
времен.
И в первое
время это отречение
от себя было неприятно, но продолжалось это неприятное чувство очень недолго, и очень скоро Нехлюдов, в это же
время начав курить и пить вино, перестал испытывать это неприятное чувство и даже почувствовал большое облегчение.
[В
начале 80-х годов пять человек арестантов умерло в один день
от солнечного удара, в то
время как их переводили из Бутырского замка на вокзал Нижегородской железной дороги.]
Время от святок до масленицы, а затем и покаянные дни великого поста для Привалова промелькнули как длинный сон,
от которого он не мог проснуться. Волею-неволею он втянулся в жизнь уездного города, в его интересы и злобы дня. Иногда его
начинала сосать тихая, безотчетная тоска, и он хандрил по нескольку дней сряду.
Лоскутов уезжал на прииски только на несколько дней. Работы зимой были приостановлены, и у него было много свободного
времени. Привалов как-то незаметно привык к обществу этого совершенно особенного человека, который во всем так резко отличался
от всех других людей. Только иногда какое-нибудь неосторожное слово нарушало это мирное настроение Привалова, и он опять
начинал переживать чувство предубеждения к своему сопернику.
Веревкин только вздохнул и припал своим красным лицом к тарелке. После ботвиньи Привалов чувствовал себя совсем сытым, а в голове
начинало что-то приятно кружиться. Но Половодов
время от времени вопросительно посматривал на дверь и весь просиял, когда наконец показался лакей с круглым блюдом, таинственно прикрытым салфеткой. Приняв блюдо, Половодов торжественно провозгласил, точно на блюде лежал новорожденный...
Жесток и болезнен переход
от патриархального строя жизни к иному, более сложному строю, в котором подымается личное
начало, до того
времени дремавшее.
Он уже успел вполне войти в тон, хотя, впрочем, был и в некотором беспокойстве: он чувствовал, что находится в большом возбуждении и что о гусе, например, рассказал слишком уж
от всего сердца, а между тем Алеша молчал все
время рассказа и был серьезен, и вот самолюбивому мальчику мало-помалу
начало уже скрести по сердцу: «Не оттого ли де он молчит, что меня презирает, думая, что я его похвалы ищу?
Он мог очнуться и встать
от глубокого сна (ибо он был только во сне: после припадков падучей болезни всегда нападает глубокий сон) именно в то мгновение, когда старик Григорий, схватив за ногу на заборе убегающего подсудимого, завопил на всю окрестность: «Отцеубивец!» Крик-то этот необычайный, в тиши и во мраке, и мог разбудить Смердякова, сон которого к тому
времени мог быть и не очень крепок: он, естественно, мог уже час тому как
начать просыпаться.
Погревшись у огня, мы напились горячего чая и тронулись в путь. Все
время начиная от самого моря по сторонам, в горах, тянулись сплошные гари.
После этого мы дружно взялись за топоры. Подрубленная ель покачнулась. Еще маленькое усилие — и она стала падать в воду. В это
время Чжан Бао и Чан Лин схватили концы ремней и закрутили их за пень. Течение тотчас же
начало отклонять ель к порогу, она стала описывать кривую
от середины реки к берегу, и в тот момент, когда вершина проходила мимо Дерсу, он ухватился за хвою руками. Затем я подал ему палку, и мы без труда вытащили его на берег.
В это
время,
от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака
начинает «чистить охотнику шпоры», то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается.
Край
начал утрачивать свою оригинальность и претерпевать то превращение, которое неизбежно несет за собой цивилизация. Изменения произошли главным образом в южной части страны и в низовьях правых притоков реки Уссури, горная же область Сихотэ-Алинь к северу
от 45° широты и поныне осталась такой же лесной пустыней, как и во
времена Будищева и Венюкова (1857–1869).
После чая я объявил, что пойду дальше. Ли Тан-куй стал уговаривать меня, чтобы я остался еще на один день, обещал заколоть чушку и т.д. Дерсу в это
время подмигнул мне, чтобы я не соглашался. Тогда Ли Тан-куй
начал навязывать своего проводника, но я отказался и
от этих услуг. Как ни хитрил Ли Тан-куй, но обмануть ему нас так и не удалось.
За этот день мы так устали, как не уставали за все
время путешествия. Люди растянулись и шли вразброд. До железной дороги оставалось 2 км, но это небольшое расстояние далось нам хуже 20 в
начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь 200–300 шагов, сели отдыхать на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились тому, что мы отдыхаем так близко
от станции. Один мастеровой даже пошутил.
Дерсу поднялся раньше других и
начал греть чай. В это
время стало всходить солнце. Словно живое, оно выглянуло из воды одним краешком, затем отделилось
от горизонта и стало взбираться вверх по небу.
Швеи несколько
времени не могли опомниться
от удивления, потом
начали благодарить. Вера Павловна дала им довольно поговорить о их благодарности за полученные деньги, чтобы не обидеть отказом слушать, похожим на равнодушие к их мнению и расположению; потом продолжала...
Снимая в коридоре свою гороховую шинель, украшенную воротниками разного роста, как носили во
время первого консулата, — он, еще не входя в аудиторию,
начинал ровным и бесстрастным (что очень хорошо шло к каменному предмету его) голосом: «Мы заключили прошедшую лекцию, сказав все, что следует, о кремнеземии», потом он садился и продолжал: «о глиноземии…» У него были созданы неизменные рубрики для формулярных списков каждого минерала,
от которых он никогда не отступал; случалось, что характеристика иных определялась отрицательно: «Кристаллизация — не кристаллизуется, употребление — никуда не употребляется, польза — вред, приносимый организму…»
От времени до
времени, впрочем, замечали, что он
начинает забываться, бормочет нескладицу и не узнает людей.
Хотя
время еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже
начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий и душный день. Беседа идет о том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай
от жары и духоты.
От времени до
времени он отлучается в соседнее поле посмотреть, как наливается рожь, но сейчас же возвращается назад и опять
начинает ходить взад и вперед по рядам валов, поглядывая в то же
время вперед.
А «хамкам» и совсем ничего не давали (я помню, как матушка беспокоилась во
время сбора ягод, что вот-вот подлянки ее объедят); разве уж когда, что называется, ягоде обору нет, но и тут непременно дождутся, что она
от долговременного стояния на погребе
начнет плесневеть.
— Что ж, одета как одета… — нетерпеливо отвечает матушка, которая, ввиду обступившего ее судачанья,
начинает убеждаться, что к ближним не мешает
от времени до
времени быть снисходительною.
Несчастье культурного ренессанса
начала XX века было в том, что в нем культурная элита была изолирована в небольшом круге и оторвана
от широких социальных течений того
времени.
Как-то в память этого объединявшего артистический мир учреждения В. А. Михайловский предложил устраивать
время от времени артистические ужины, а для
начала в ближайшую субботу собраться в Большой Московской гостинице.
— Рррра-ррр-ра-а! К
началу! У нас Юлия Пастраны [Женщина с бородой, которую в то
время показывали в цирках и балаганах.] — двоюродная внучка
от облизьяны! Дыра на боку, вся в шелку!.. — И пойдет и пойдет…
«Пройдясь по залам, уставленным столами с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной, где уж знаменитый „Пучин“
начал свою партию против „компании“, постояв несколько
времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в своего шара, и, заглянув в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа
от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, он направился в комнату, где собирались умные люди разговаривать».
Через некоторое
время душевная пустота, веявшая
от мертвой жизни мертвого городка,
начинала наполняться: из-за нее выходили тени прошлого.
Вскоре выяснилось, что мой сон этого не значил, и я стал замечать, что Кучальский
начинает отстраняться
от меня. Меня это очень огорчало, тем более что я не чувствовал за собой никакой вины перед ним… Напротив, теперь со своей задумчивой печалью он привлекал меня еще более. Однажды во
время перемены, когда он ходил один в стороне
от товарищей, я подошел к нему и сказал...
— О, она плохо кончит! — уверял Стабровский в отчаянии и сам
начинал смотреть на врачей, как на чудотворцев,
от которых зависело здоровье его Диди. — Теперь припадки на
время прекратились, но есть двадцать первый год. Что будет тогда?
Парень долго не мог успокоиться и
время от времени начинал причитать как-то по-бабьи. Собственно, своим спасеньем Михей Зотыч обязан был ему. Когда били Ермилыча, кучер убежал и спрятался, а когда толпа погналась за Михеем Зотычем, он окончательно струсил: убьют старика и за него примутся. В отчаянии он погнал на лошадях за толпой, как-то пробился и, обогнав Михея Зотыча, на всем скаку подхватил его в свою кошевку.