Неточные совпадения
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать никого, она быстро встала и села
к противоположному
окну в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого
окна, нагибаясь
к колесам вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа
от страха, отошла
к противоположной
двери. Кондуктор отворял
дверь, впуская мужа с женой.
За
дверью справа, за тою самою
дверью, которая отделяла квартиру Сони
от квартиры Гертруды Карловны Ресслих, была комната промежуточная, давно уже пустая, принадлежавшая
к квартире г-жи Ресслих и отдававшаяся
от нее внаем, о чем и выставлены были ярлычки на воротах и наклеены бумажечки на стеклах
окон, выходивших на канаву.
Он ощущал позыв
к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия
окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю
от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у
дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Она, кажется, только тогда и была счастлива, когда вся вымажется, растреплется
от натиранья полов, мытья
окон, посуды,
дверей, когда лицо, голова сделаются неузнаваемы, а руки до того выпачканы, что если понадобится почесать нос или бровь, так она прибегает
к локтю.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и
от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда
к барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что не только
окно, но и
дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволял стучать
к себе.
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом
к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге
двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал
от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного
к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Выйдя
от Луковникова, Галактион решительно не знал, куда ему идти. Раньше он предполагал завернуть
к тестю, чтобы повидать детей, но сейчас он не мог этого сделать. В нем все точно повернулось. Наконец, ему просто было совестно. Идти на квартиру ему тоже не хотелось. Он без цели шел из улицы в улицу, пока не остановился перед ссудною кассой Замараева. Начинало уже темнеть, и кое-где в
окнах мелькали огни. Галактион позвонил, но ему отворили не сразу. За
дверью слышалось какое-то предупреждающее шушуканье.
…Не знаю, говорил ли тебе наш шафер, что я желал бы, чтоб ты, друг мой, с ним съездила
к Энгельгардту… Надеюсь, что твое отвращение
от новых встреч и знакомств не помешает тебе на этот раз. Прошу тебя! Он тебе покажет мой портрет еще лицейский, который у него висит на особой стенке между рисунками П. Борисова, представляющими мой петровский NoMep
от двери и
от окна. Я знаю, что и Егору Антоновичу и Марье Яковлевне будет дорого это внимание жены их старого Jeannot…
В
окно тихо стукнули — раз, два… Она привыкла
к этим стукам, они не пугали ее, но теперь вздрогнула
от радостного укола в сердце. Смутная надежда быстро подняла ее на ноги. Бросив на плечи шаль, она открыла
дверь…
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера, был как на иголках; он то усаживался плотно на своем кресле, то вскакивал и подбегал
к окну, из которого можно было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло таким образом около часу. Но вот входная
дверь нумера скрипнула. Понятно, что это прибыл Антип Ильич; но он еще довольно долго снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало
от нетерпения. Наконец камердинер предстал перед ним.
Малюта вышел. Оставшись один, Максим задумался. Все было тихо в доме; лишь на дворе гроза шумела да время
от времени ветер, ворвавшись в
окно, качал цепи и кандалы, висевшие на стене, и они, ударяя одна о другую, звенели зловещим железным звоном. Максим подошел
к лестнице, которая вела в верхнее жилье,
к его матери. Он наклонился и стал прислушиваться. Все молчало в верхнем жилье. Максим тихонько взошел по крутым ступеням и остановился перед
дверью, за которою покоилась мать его.
Ровно в шесть часов вечера приехал добродушный немец в Голубиную Солободку,
к знакомому домику; не встретив никого в передней, в зале и гостиной, он хотел войти в спальню, но
дверь была заперта; он постучался,
дверь отперла Катерина Алексевна; Андрей Михайлыч вошел и остановился
от изумления: пол был устлан коврами;
окна завешены зелеными шелковыми гардинами; над двуспальною кроватью висел парадный штофный занавес; в углу горела свечка, заставленная книгою; Софья Николавна лежала в постели, на подушках в парадных же наволочках, одетая в щегольской, утренний широкий капот; лицо ее было свежо, глаза блистали удовольствием.
— Он запер
дверь. Произошла сцена, которую я постараюсь забыть. Я не испугалась, но была так зла, что сама могла бы убить его, если бы у меня было оружие. Он обхватил меня и, кажется, пытался поцеловать. Когда я вырвалась и подбежала
к окну, я увидела, как могу избавиться
от него. Под
окном проходила лестница, и я спрыгнула на площадку. Как хорошо, что вы тоже пришли туда!
В обширном покое, за дубовым столом, покрытым остатками ужина, сидел Кручина-Шалонский с задушевным своим другом, боярином Истомою-Турениным; у
дверей комнаты дремали, прислонясь
к стене, двое слуг; при каждом новом порыве ветра,
от которого стучали ставни и раздавался по лесу глухой гул, они, вздрогнув, посматривали робко друг на друга и, казалось, не смели взглянуть на
окна, из коих можно было различить, несмотря на темноту, часть западной стены и сторожевую башню, на которых отражались лучи ярко освещенного покоя.
"Зачем я это ей сказал?" — думал на следующее утро Литвинов, сидя у себя в комнате, перед
окном. Он с досадой пожал плечами: он именно для того и сказал это Татьяне, чтоб отрезать себе всякое отступление. На
окне лежала записка
от Ирины; она звала его
к себе
к двенадцати часам. Слова Потугина беспрестанно приходили ему на память; они проносились зловещим, хотя слабым, как бы подземным гулом; он сердился и никак не мог отделаться
от них. Кто-то постучался в
дверь.
— раздавалось за стеной. Потом околоточный густо захохотал, а певица выбежала в кухню, тоже звонко смеясь. Но в кухне она сразу замолчала. Илья чувствовал присутствие хозяйки где-то близко
к нему, но не хотел обернуться посмотреть на неё, хотя знал, что
дверь в его комнату отворена. Он прислушивался
к своим думам и стоял неподвижно, ощущая, как одиночество охватывает его. Деревья за
окном всё покачивались, а Лунёву казалось, что он оторвался
от земли и плывёт куда-то в холодном сумраке…
Он машинально побрел во двор дома. Направо
от ворот стояла дворницкая сторожка,
окно которой приветливо светилось. «Погреться хоть», — решил он и, подойдя
к двери, рванул за скобу. Что-то треснуло, и
дверь отворилась. Сторожка была пуста, на столе стояла маленькая лампочка. Подле лампы лежал каравай хлеба, столовый нож, пустая чашка и ложка.
Прибежала я в ее комнату с Патрикеем Семеновичем почти зараз: он только что вошел и у
дверей у порога стал, а она идет
от окна вся как плат бледная, я уже ясно вижу, что она, сердечная, все поняла. Подошла она молча
к голубому помпадуру, что посередине комнаты стоял, толкнула его немножко ножкою в сторону и села как раз супротив Патрикеева лица.
Бедная, но чистенькая комната. В глубине
дверь в переднюю; слева
от зрителей
дверь во внутренние комнаты; с той же стороны, ближе
к зрителям, диван; перед ним стол, покрытый цветною скатертью; два кресла. На правой стороне два
окна с чистыми белыми занавесками; на
окнах цветы, между
окон зеркало; ближе
к зрителям пяльцы.
Проснулась Елена Петровна и видит, что это был сон и что она у себя на постели, а в светлеющее
окно машут ветви, нагоняют тьму. В беспокойстве, однако, поднялась и действительно пошла
к Саше, но
от двери уже услыхала его тихое дыхание и вернулась. А во все
окна, мимо которых она проходила, босая, машут ветви и словно нагоняют тьму! «Нет, в городе лучше», — подумала про свой дом Елена Петровна.
В кабинете слышались монотонные шаги — это Персиков, не зажигая огня, мерил большую комнату
от окна к дверям.
Я помнил и провел его в коридор, второй
дверью налево. Здесь,
к моему восхищению, повторилось то же, что у Дюрока: потянув шнур, висевший у стены, сбоку стола, мы увидели, как откинулась в простенке меж
окон металлическая доска и с отверстием поравнялась никелевая плоскость, на которой были вино, посуда и завтрак. Он состоял из мясных блюд, фруктов и кофе. Для храбрости я выпил полный стакан вина и, отделавшись таким образом
от стеснения, стал есть, будучи почти пьян.
Гостиная, с левой стороны (
от актеров)
окно, далее
дверь в залу. С правой —
дверь в спальню Зои. Ближе
к зрителям — камин с экраном, большие щипцы для угля и прочие каминные принадлежности; недалеко
от камина небольшой диванчик; мебель мягкая.
Они прибыли в Плодомасово с твердым намерением проникнуть
к пленнице в
окна или в
двери и избавить ее смертью
от срама.
В синем форменном фраке с золотыми пуговицами, в безукоризненном белье, он, бывало, ходит-ходит по классу
от окон к дверям и вдруг, точно мимоходом, юркнет за доску.
Желтые крашеные полы сияют, и
от дверей к передним углам идут дорожками узкие ковры с ярко-синими полосами, а солнце так и режет в
окна.
С товарищами по общежитию Славянов-Райский держался надменно и был презрительно неразговорчив. По целым дням он лежал на кровати, молчал и без перерыва курил огромные самодельные папиросы. Иногда же, внезапно вскочив, он принимался ходить взад и вперед по зале,
от окон к дверям и обратно, мелкими и быстрыми шагами. И во время этой лихорадочной беготни он делал руками перед лицом короткие негодующие движения и отрывисто бормотал непонятные фразы…
Когда
дверь передней затворилась за кузнецом, Иван Гаврилович отправился во внутренние покои. Проходя мимо большой залы, выходившей боковым фасом на улицу, он подошел
к окну. Ему пришла вдруг совершенно бессознательно мысль взглянуть на мину, которую сделает Силантий, получив
от него такое неожиданное приказание касательно свадьбы сына.
Он отошел
от окна, взглянул на икону Христа в терновом венке. «Господи, помоги мне, господи, помоги мне», — проговорил он, крестясь и кланяясь в пояс, и подошел
к двери, отворил ее в сенцы. В сенях ощупал крючок и стал откидывать его. С той стороны он слышал шаги. Она
от окна переходила
к двери. «Ай!» — вдруг вскрикнула она. Он понял, что она ногой попала в лужу, натекшую у порога. Руки его дрожали, и он никак не мог поднять натянутый
дверью крючок.
Пускай она с Фернандо,
Как нищая, под
окнами блуждает:
Я отвергаю
от себя ее!
Эмилия не дочь мне; пусть она
Найдет отца себе другого; я отвергнул
Бесстыдную
от сердца своего.
Когда б она пришла
к моим
дверям,
Усталая, голодная, худая,
Как смерть, когда б она просила
Кусочка хлеба у меня, и этого
Я б не дал ей; пускай она умрет
На обесчещенном моем пороге!..
На дворе было тихо и пусто. Григорий, идя
к двери гармониста, одновременно чувствовал озноб страха и острое удовольствие
от того, что из всех обитателей дома один он смело идёт
к больному. Это удовольствие ещё более усилилось, когда он заметил, что из
окон второго этажа на него смотрят портные. Он даже засвистал, ухарски тряхнув головой. Но у
двери в каморку гармониста его ждало маленькое разочарование в образе Сеньки Чижика.
Когда ж безумца увели
И шум шагов умолк вдали,
И с ним остался лишь Сокол,
Боярин
к двери подошел;
В последний раз в нее взглянул,
Не вздрогнул, даже не вздохнул
И трижды ключ перевернул
В ее заржавленном замке…
Но… ключ дрожал в его руке!
Потом он отворил
окно:
Всё было на небе темно,
А под
окном меж диких скал
Днепр беспокойный бушевал.
И в волны ключ
от двери той
Он бросил сильною рукой,
И тихо ключ тот роковой
Был принят хладною рекой.
В передней, столовой, зале и гостиной захлопали
двери, и в гостиную, как вихрь, влетел Грохольский. Он был бледен и дрожал. Руками он махал, мял свою дорогую шляпу. Сюртук болтался на нем, как на вешалке. Он олицетворял собою сильнейшую лихорадку. Увидев его, Бугров отошел
от жены и стал смотреть в другое
окно. Грохольский подлетел
к нему и, махая руками, тяжело дыша и ни на кого не глядя, заговорил дрожащим голосом...
При этих словах все поднялось, взмешалось, и кто бежал
к двери, кто бросался
к окнам; а в
окна чрез двойные рамы врывался сплошной гул, и во тьме, окружающей дом, плыло большое огненное пятно,
от которого то в ту, то в другую сторону отделялись светлые точки. Невозможно было понять, что это такое. Но вот все это приближается и становится кучей народа с фонарями и пылающими головнями и сучьями в руках.
Почувствовав, что поезд тронулся и покатился, Иосаф Платонович заметался, затрясся, кинулся внутрь вагона, наступив на ноги двум спавшим пассажирам, потом метнулся назад, высунулся в
окно, звал, кричал и наконец, быстро оторвавшись
от окна, кинулся опрометью
к двери и едва был удержан на вагонной ступени кондуктором: иначе он непременно слетел бы вниз и был бы или разрезан на рельсах, или сдавлен между буферами.
Стало безмерно страшно. Захотелось убежать, спрятаться куда-нибудь. Он сел
к столу и не спускал глаз с черного четырехугольника
двери. В соседней комнате было тихо. За
окном гудел сад, рамы стучали
от ветра… Сергей, может быть, взял здесь нож. Все это бог весть чем может кончиться! Хорошо еще, что бром он принял: бром — сильное успокаивающее, через полчаса уж не будет никакой опасности.
Аксинья отворила ей
дверь в большую низковатую комнату с тремя
окнами. Свет сквозь полосатые шторы ровно обливал ее. Воздух стоял в ней спертый.
Окна боялись отпирать. Хорошая рядская мебель в чехлах занимала две стены в жесткой симметрии: диван, стол, два кресла. В простенках узкие бронзовые зеркала. На стенах олеографии в рамах. Чистота отзывалась раскольничьим домом. Крашеный пол так и блестел. По нем
от одной
двери к другой шли белые половики. На
окнах цветы и бутыли с красным уксусом.
От входа направо два
окна, у стены — прямо письменное бюро, все заставленное разными вещицами; за ним, лицом
к двери, сидел Золя.
«Ну-с, — продолжал полковник, — как я ни старался уснуть, сон бежал
от меня. То мне казалось, что воры лезут в
окно, то слышался чей-то шёпот, то кто-то касался моего плеча — вообще чудилась чертовщина, какая знакома всякому, кто когда-нибудь находился в нервном напряжении. Но, можете себе представить, среди чертовщины и хаоса звуков я явственно различаю звук, похожий на шлепанье туфель. Прислушиваюсь — и что бы вы думали? — слышу я, кто-то подходит
к моей
двери, кашляет и отворяет ее…
От окна ее блуждающий взгляд перешел
к чистым белым стенам,
к деревянному столу и табуретке,
к затворенной массивной
двери.
Но еще до этого блеснувшая на небе молния осветила стоявшую среди поля полуразвалившуюся избушку, с выбитыми
окнами и неплотно притворенной покосившейся
дверью,
к которой вели три прогнившие ступени крыльца,
от навеса и перил которого осталось лишь два столбика.
Тотчас же он перешел
от стола
к окну, за трельяж, и сел подле часов на маленькой козетке. Лука Иванович последовал за ним и уместился покойно на кушетке, занимавшей другой угол, против
дверей в кабинетик Юлии Федоровны.
В начале одной из улиц, прилегающих
к Невскому проспекту
от Знаменской площади до Аничкова моста, находился вновь открытый магазин, с двумя зеркальными
окнами, на одном из которых стоял манекен дамы в прекрасном платье, а на другом — такой же манекен в верхнем модном пальто. В амбразуре
окон приделаны были медные крюки, на которых были развешены дамские шляпы. Над
дверью магазина красовалась вывеска, гласившая: «Дамские наряды. М-м Софи».
Они подошли
к находившемуся недалеко
от двери окну, заделанному крепкой и частой железной решеткой. Каземат представлял собой просторную горницу с койкой, лавкой и столом. За столом сидел пленный мурза, облокотившись и положив голову на руки. О чем он думал? О постигшей ли его неудаче, о просторе ли родных степей, а быть может, и об осиротевшей семье, жене и детях?
Неподалеку
от Гельмета, за изгибом ручья Тарваста, в уклоне берега его, лицом
к полдню, врыта была закопченная хижина. Будто крот из норы своей, выглядывала она из-под дерна, служившего ей крышею. Ветки дерев, вкравшись корнями в ее щели, уконопатили ее со всех сторон. Трубы в ней не было; выходом же дыму служили
дверь и узкое
окно. Большой камень лежал у хижины вместо скамейки. Вблизи ее сочился родник и спалзывал между камешков в ручей Тарваст.
Это была обширная комната, в переднем углу которой стояла царская кровать, а налево
от двери была лежанка; между кроватью и лежанкой было проделано в стене
окно, никогда не затворявшееся ставнем, так как Иоанн любил, чтобы
к нему проникали первые лучи восходящего солнца, а самое
окно глядело на восток.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в
окно и пошел
к двери. Вдруг — послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы,
от которой задрожали стекла.
И, уже леденея
от холода, словно открылось
окно наружу, в мороз и тьму зимней ночи, совсем позабыв о недавнем вечере с его танцами и музыкой, весь отдаваясь чувству дикой покорности и тоски, я медленно показал ему рукой на
дверь и по-вчерашнему, в темноте, направился
к выходу.