Неточные совпадения
Анна Андреевна, жена его, провинциальная кокетка, еще не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах
в своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что
отвечать ей; но власть эта распространяется только на мелочи и состоит
в выговорах и насмешках. Она четыре раза переодевается
в разные платья
в продолжение пьесы.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не
в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…»
В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь
отвечать моим чувствам, не то я смертью окончу жизнь свою».
Надумал свекор-батюшка
Вожжами поучить,
Так я ему
ответила:
«Убей!» Я
в ноги кланялась:
«Убей! один конец!»
Повесил вожжи батюшка.
Не так ли, благодетели?»
— Так! —
отвечали странники,
А про себя подумали:
«Колом сбивал их, что ли, ты
Молиться
в барский дом?..»
«Зато, скажу не хвастая,
Любил меня мужик!
И немец
в яму бухнулся,
Кричит: «Веревку! лестницу!»
Мы девятью лопатами
Ответили ему.
Впопад ли я
ответила —
Не знаю… Мука смертная
Под сердце подошла…
Очнулась я, молодчики,
В богатой, светлой горнице.
Под пологом лежу;
Против меня — кормилица,
Нарядная,
в кокошнике,
С ребеночком сидит:
«Чье дитятко, красавица?»
— Твое! — Поцаловала я
Рожоное дитя…
Влас
отвечал задумчиво:
— Бахвалься! А давно ли мы,
Не мы одни — вся вотчина…
(Да… все крестьянство русское!)
Не
в шутку, не за денежки,
Не три-четыре месяца,
А целый век… да что уж тут!
Куда уж нам бахвалиться,
Недаром Вахлаки!
В каморку постучалися.
Макар ушел… Сидела я,
Ждала, ждала, соскучилась.
Приотворила дверь.
К крыльцу карету подали.
«Сам едет?» — Губернаторша! —
Ответил мне Макар
И бросился на лестницу.
По лестнице спускалася
В собольей шубе барыня,
Чиновничек при ней.
— Постой! мы люди бедные,
Идем
в дорогу дальную, —
Ответил ей Пахом. —
Ты, вижу, птица мудрая,
Уважь — одежу старую
На нас заворожи!
— Уж будто вы не знаете,
Как ссоры деревенские
Выходят? К муженьку
Сестра гостить приехала,
У ней коты разбилися.
«Дай башмаки Оленушке,
Жена!» — сказал Филипп.
А я не вдруг
ответила.
Корчагу подымала я,
Такая тяга: вымолвить
Я слова не могла.
Филипп Ильич прогневался,
Пождал, пока поставила
Корчагу на шесток,
Да хлоп меня
в висок!
«Ну, благо ты приехала,
И так походишь!» — молвила
Другая, незамужняя
Филиппова сестра.
На это
отвечу: цель издания законов двоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие — для того, чтобы законодатели не коснели
в праздности…"
— Ни сам я тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя оной
в глаза не видывал, а напечатана она
в столичном городе Москве
в университетской типографии, иждивением книгопродавцев Манухиных! — твердо
отвечал Линкин.
— А на что мне тебя… гунявого? [Гуня́вый — гнусавый,
в другом значении — плешивый, неуклюжий.] —
отвечала Аленка, с наглостью смотря ему
в глаза, — у меня свой муж хорош.
— Если вы изволите быть
в нем настоятельницей, то я хоть сейчас готов дать обет послушания, — галантерейно
отвечал Грустилов.
Но пастух на все вопросы
отвечал мычанием, так что путешественники вынуждены были, для дальнейших расспросов, взять его с собою и
в таком виде приехали
в другой угол выгона.
Но
в том виде,
в каком Глупов предстал глазам его, город этот далеко не
отвечал его идеалам.
Смотритель подумал с минуту и
отвечал, что
в истории многое покрыто мраком; но что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал.
— Надо орудовать, —
отвечал помощник градоначальника, — вот что! не пустить ли, сударь,
в народе слух, что оная шельма Анелька заместо храмов божиих костелы везде ставить велела?
Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона
в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы.
В оправдание свое он мог сказать только то, что никогда глуповцы
в столь тучном состоянии не были, как при нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать,
ответили на него так, что"правее бы он был, если б глуповцев совсем
в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
— Перуновы именины справляют, ваше высокородие! —
отвечали в один голос квартальные.
И действительно,
в городе вновь сделалось тихо; глуповцы никаких новых бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же проезжие спрашивали: как дела? — то
отвечали...
С полною достоверностью
отвечать на этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить
в столь важном предмете догадки, то можно предположить одно из двух: или что
в Двоекурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он не оправдал, или что на него было возложено поручение, которого он, сробев, не выполнил.
— Ты сказал, два слова, а я
в двух словах
ответить не могу, потому что… Извини на минутку…
На второй месяц муж бросил ее и на восторженные ее уверения
в нежности
отвечал только насмешкой и даже враждебностью, которую люди, знавшие и доброе сердце графа и не видевшие никаких недостатков
в восторженной Лидии, никак не могли объяснить себе.
Левин не
отвечал. Сказанное ими
в разговоре слово о том, что он действует справедливо только
в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели только отрицательно можно быть справедливым?» спрашивал он себя.
— Откуда я? —
отвечал он на вопрос жены посланника. — Что же делать, надо признаться. Из Буфф. Кажется,
в сотый раз, и всё с новым удовольствием. Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но
в опере я сплю, а
в Буффах до последней минуты досиживаю, и весело. Нынче…
— Впрочем, — нахмурившись сказал Сергей Иванович, не любивший противоречий и
в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с одного на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что нельзя было знать, на что
отвечать, — впрочем, не
в том дело. Позволь. Признаешь ли ты, что образование есть благо для народа?
Он чувствовал, что если б они оба не притворялись, а говорили то, что называется говорить по душе, т. е. только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели
в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы
отвечал: «знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили только по душе.
Третий, артиллерист, напротив, очень понравился Катавасову. Это был скромный, тихий человек, очевидно преклонявшийся пред знанием отставного гвардейца и пред геройским самопожертвованием купца и сам о себе ничего не говоривший. Когда Катавасов спросил его, что его побудило ехать
в Сербию, он скромно
отвечал...
— Это помещение для доктора и аптеки, —
отвечал Вронский, увидав подходившего к нему
в коротком пальто архитектора, и, извинившись перед дамами, пошел ему навстречу.
— Право, я не знаю, что
в нем можно осуждать. Направления его я не знаю, но одно — он отличный малый, —
отвечал Степан Аркадьич. — Я сейчас был у него, и, право, отличный малый. Мы позавтракали, и я его научил делать, знаешь, это питье, вино с апельсинами. Это очень прохлаждает. И удивительно, что он не знал этого. Ему очень понравилось. Нет, право, он славный малый.
Долли утешилась совсем от горя, причиненного ей разговором с Алексеем Александровичем, когда она увидела эти две фигуры: Кити с мелком
в руках и с улыбкой робкою и счастливою, глядящую вверх на Левина, и его красивую фигуру, нагнувшуюся над столом, с горящими глазами, устремленными то на стол, то на нее. Он вдруг просиял: он понял. Это значило: «тогда я не могла иначе
ответить».
Он взглянул на небо, надеясь найти там ту раковину, которою он любовался и которая олицетворяла для него весь ход мыслей и чувств нынешней ночи. На небе не было более ничего похожего на раковину. Там,
в недосягаемой вышине, совершилась уже таинственная перемена. Не было и следа раковины, и был ровный, расстилавшийся по целой половине неба ковер всё умельчающихся и умельчающихся барашков. Небо поголубело и просияло и с тою же нежностью, но и с тою же недосягаемостью
отвечало на его вопрошающий взгляд.
— Нет, зачем же? —
отвечал Левин, рассчитавший, что
в Васеньке должно быть не менее шести пудов веса. — Я кучера пошлю.
— Да если тебе так хочется, я узнаю прежде о ней и сама подойду, —
отвечала мать. — Что ты
в ней нашла особенного? Компаньонка, должно быть. Если хочешь, я познакомлюсь с мадам Шталь. Я знала её belle-soeur, — прибавила княгиня, гордо поднимая голову.
Кити
отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити
ответила совершенную правду. Она не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась
в такой вещи, которую она не могла сказать матери, которой она не говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
Ни у кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно
отвечая на вопросы своих друзей о том, как идет его книга, не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его книга
в обществе и
в литературе.
Она вспомнила, как она рассказала почти признание, которое ей сделал
в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович
ответил, что, живя
в свете, всякая женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности.
— Красивее. Я тоже венчалась вечером, —
отвечала Корсунская и вздохнула, вспомнив о том, как мила она была
в этот день, как смешно был влюблен ее муж и как теперь всё другое.
Красавец обер-кельнер с начинавшимся от шеи пробором
в густых напомаженных волосах, во фраке и с широкою белою батистовою грудью рубашки, со связкой брелок над округленным брюшком, заложив руки
в карманы, презрительно прищурившись, строго
отвечал что-то остановившемуся господину.
Всё это она говорила весело, быстро и с особенным блеском
в глазах; но Алексей Александрович теперь не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он
отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
— Да мы разминаем, —
отвечал Василий, набирая семян и
в ладонях растирая землю.
Кроме того, хотя он долго жил
в самых близких отношениях к мужикам как хозяин и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ, был бы
в таком же затруднении
ответить, как на вопрос, любит ли он народ.
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену
в покое, не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что не мог ничего сам решить, не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись
в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на всё
отвечал согласием.
И противнее всех была Кити тем, как она поддалась тому тону веселья, с которым этот господин, как на праздник для себя и для всех, смотрел на свой приезд
в деревню, и
в особенности неприятна была тою особенною улыбкой, которою она
отвечала на его улыбки.
— Вы желаете, — не поднимая глаз,
отвечал адвокат, не без удовольствия входя
в тон речи своего клиента, — чтобы я изложил вам те пути, по которым возможно исполнение вашего желания.
Он помнил, как он пред отъездом
в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно
отвечал, как о деле,
в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
― Никогда, мама, никакой, —
отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо
в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если бы хотела, я не знаю, что сказать как… я не знаю…
— Да, славный, —
ответил Левин, продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние,
в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
— Что же, поезжайте, —
отвечала княгиня, вглядываясь
в смущенное лицо дочери и стараясь угадать причину ее смущения.