Неточные совпадения
Носила я Демидушку
По поженкам… лелеяла…
Да взъелася свекровь,
Как зыкнула, как рыкнула:
«
Оставь его у дедушки,
Не много с ним нажнешь!»
Запугана, заругана,
Перечить не
посмела я,
Оставила дитя.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком
смел, и его
оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он ни на кого не сердился, не считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб его
оставили в покое, потому что ему весело.
Она при мне не
смеет пускаться с Грушницким в сентиментальные прения и уже несколько раз отвечала на его выходки насмешливой улыбкой, но я всякий раз, как Грушницкий подходит к ней, принимаю смиренный вид и
оставляю их вдвоем; в первый раз была она этому рада или старалась показать; во второй — рассердилась на меня; в третий — на Грушницкого.
Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою
месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец,
оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности.
Предположения,
сметы и соображения, блуждавшие по лицу его, видно, были очень приятны, ибо ежеминутно
оставляли после себя следы довольной усмешки.
А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны…
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня
оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость, и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна».
Этих двух часов он не
заметил, как они прошли все в той же внутренней музыке, не оставлявшей его сознания, как пульс не
оставляет артерий.
— «Лети-ка, Летика», — сказал я себе, — быстро заговорил он, — когда я с кабельного
мола увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши ребята, поплевывая в ладони. У меня глаз, как у орла. И я полетел; я так дышал на лодочника, что человек вспотел от волнения. Капитан, вы хотели
оставить меня на берегу?
Но тот, казалось, приближался таинственно и осторожно. Он не взошел на мост, а остановился в стороне, на тротуаре, стараясь всеми силами, чтоб Раскольников не увидал его. Дуню он уже давно
заметил и стал делать ей знаки. Ей показалось, что знаками своими он упрашивал ее не окликать брата и
оставить его в покое, а звал ее к себе.
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант
заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне
оставить стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.
— Я вам
оставлю свой адрес на случай, если выйдет история, —
заметил небрежно Базаров.
Самгин зажег спичку, — из темноты ему улыбнулось добродушное, широкое, безбородое лицо. Постояв, подышав сырым прохладным воздухом, Самгин
оставил дверь открытой, подошел к постели, —
заметив попутно, что Захарий не спит, — разделся, лег и, погасив ночник, подумал...
— Передавили друг друга. Страшная штука. Вы — видели? Черт… Расползаются с поля люди и
оставляют за собой трупы.
Заметили вы: пожарные едут с колоколами, едут и — звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты с колокольчиками… Вообще, я скажу…
— Прошу
оставить меня в покое, — тоже крикнул Тагильский, садясь к столу, раздвигая руками посуду. Самгин
заметил, что руки у него дрожат. Толстый офицер с седой бородкой на опухшем лице, с орденами на шее и на груди, строго сказал...
Он видел, что Макаров и Лидия резко расходятся в оценке Алины. Лидия относилась к ней заботливо, даже с нежностью, чувством, которого Клим раньше не
замечал у Лидии. Макаров не очень зло, но упрямо высмеивал Алину. Лидия ссорилась с ним. Сомова, бегавшая по урокам, мирила их, читая длинные, интересные письма своего друга Инокова, который,
оставив службу на телеграфе, уехал с артелью сергачских рыболовов на Каспий.
Наконец обратился к саду: он решил
оставить все старые липовые и дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и на место их посадить акации; подумал было о парке, но, сделав в уме примерно
смету издержкам, нашел, что дорого, и, отложив это до другого времени, перешел к цветникам и оранжереям.
Ведь случай свел и сблизил их. Она бы его не
заметила: Штольц указал на него, заразил молодое, впечатлительное сердце своим участием, явилось сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой души, потом
оставить ее.
Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и
смело, громко произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью, не пропадает даром,
оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.
В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли
заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только: «
Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени: дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою;
Она сама вам всё расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради господа
молю,
Теперь
оставь меня в покое.
— Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и не
заметит меня. Есть у меня книги, хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты
оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена: она меня любит…
— Здесь ничего нет, —
заметила она, оглядываясь внимательно, как будто спрашивая глазами, не
оставила ли она что-нибудь.
— Я вам в самом начале сказала, как заслужить ее: помните? Не наблюдать за мной,
оставить в покое, даже не
замечать меня — и я тогда сама приду в вашу комнату, назначим часы проводить вместе, читать, гулять… Однако вы ничего не сделали…
Никакой искренней своей мысли не высказала она, не обнаружила желания, кроме одного, которое высказала категорически, — это быть свободной, то есть чтобы ее
оставляли самой себе, не
замечали за ней, забыли бы о ее существовании.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление,
замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не
оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Последняя отметка сделана была в дневнике перед самым выстрелом, и он
замечает в ней, что пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не хочет, боясь
оставить после себя пожар.
— Я очень дурная. Она, может быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно,
оставь. Слушай: мама просит тебя о том, «чего сама сказать не
смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый,
молю тебя… мама тоже…
Люди наши, заслышав приказ, вытащили весь багаж на палубу и стояли в ожидании, что делать. Между вещами я
заметил зонтик, купленный мной в Англии и валявшийся где-то в углу каюты. «Это зачем ты взял?» — спросил я Тимофея. «Жаль
оставить», — сказал он. «Брось за борт, — велел я, — куда всякую дрянь везти?» Но он уцепился и сказал, что ни за что не бросит, что эта вещь хорошая и что он охотно повезет ее через всю Сибирь. Так и сделал.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и
молим о нем.
Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да не около одного, а около обоих.
Но тут маменька Коли бросилась
молить начальство за своего мальчика и кончила тем, что его отстоял и упросил за него уважаемый и влиятельный учитель Дарданелов, и дело
оставили втуне, как не бывшее вовсе.
Здесь кстати
заметим, что Алеша очень изменился с тех пор, как мы его
оставили: он сбросил подрясник и носил теперь прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко обстриженные волосы.
Здесь случилось маленькое происшествие, которое задержало нас почти на целый день. Ночью мы не
заметили, как вода подошла к биваку. Одна нарта вмерзла в лед. Пришлось ее вырубать топорами, потом оттаивать полозья на огне и исправлять поломки. Наученные опытом, дальше на биваках мы уже не
оставляли нарты на льду, а ставили их на деревянные катки.
Он не тотчас лишился памяти; он мог еще признать Чертопханова и даже на отчаянное восклицание своего друга: «Что,
мол, как это ты, Тиша, без моего разрешения
оставляешь меня, не хуже Маши?» — ответил коснеющим языком: «А я П…а…сей Е…е…ич, се… да ад вас су… ша… ся».
— И пошел. Хотел было справиться, не
оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я,
мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю? Да и сын твой ничего, говорит, не
оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
Я поспешил исполнить ее желание — и платок ей
оставил. Она сперва отказывалась… на что,
мол, мне такой подарок? Платок был очень простой, но чистый и белый. Потом она схватила его своими слабыми пальцами и уже не разжала их более. Привыкнув к темноте, в которой мы оба находились, я мог ясно различить ее черты, мог даже
заметить тонкий румянец, проступивший сквозь бронзу ее лица, мог открыть в этом лице — так по крайней мере мне казалось — следы его бывалой красоты.
Было каникулярное время, и потому нас
поместили в школе, лошадей
оставили на дворе, а все имущество и седла сложили под навесом.
Мы посоветовались и решили
оставить тропу и пойти целиной. Взобравшись на первую попавшуюся сопку, мы стали осматриваться. Впереди, в 4 км от нас, виднелся залив Пластун; влево — высокий горный хребет, за которым, вероятно, должна быть река Синанца; сзади — озеро Долгое, справа — цепь размытых холмов, за ними — море. Не
заметив ничего подозрительного, я хотел было опять вернуться на тропу, но гольд посоветовал спуститься к ключику, текущему к северу, и дойти по нему до реки Тхетибе.
— Может быть, мы никогда больше не увидимся, — сказал он мне, — перед разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли
заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю и чувствую: мне было бы тягостно
оставить в вашем уме несправедливое впечатление.
— Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как бог свят! продам и промотаю, и тебе полушки не
оставлю. Даю тебе три дня на размышление, а покамест не
смей на глаза мне показаться.
— Вы честолюбивы, —
заметил я, — вы хотите прожить не даром, след за собой
оставить…
Я нашел Асю точно такою же, какою я ее
оставил; как я ни старался наблюдать за нею — ни тени кокетства, ни признака намеренно принятой роли я в ней не
заметил; на этот раз не было возможности упрекнуть ее в неестественности.
Какая-то барыня держала у себя горничную, не имея на нее никаких документов, горничная просила разобрать ее права на вольность. Мой предшественник благоразумно придумал до решения дела
оставить ее у помещицы в полном повиновении. Мне следовало подписать; я обратился к губернатору и
заметил ему, что незавидна будет судьба девушки у ее барыни после того, как она подавала на нее просьбу.
— В таком случае… конечно… я не
смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. — У меня был родственник дальний, он сидел с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это на душе, вы, кажется, все еще сердитесь? Я человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через минуту все прошло. Я вашего жандарма
оставлю в покое, черт с ним совсем…
Судья обещает печься об деле; мужика судят, судят, стращают, а потом и выпустят с каким-нибудь легким наказанием, или с советом впредь в подобных случаях быть осторожным, или с отметкой: «
оставить в подозрении», и мужик всю жизнь
молит бога за судью.
Дело это было мне знакомое: я уже в Вятке поставил на ноги неофициальную часть «Ведомостей» и
поместил в нее раз статейку, за которую чуть не попал в беду мой преемник. Описывая празднество на «Великой реке», я сказал, что баранину, приносимую на жертву Николаю Хлыновскому, в стары годы раздавали бедным, а нынче продают. Архиерей разгневался, и губернатор насилу уговорил его
оставить дело.
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие
оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто не
смел заикнуться о несчастных.
— Орудие промысла,
меч в руках господних, его пращ… потому-то он и вознес его и
оставил его в святой простоте его…
— Сказал, чтоб не сумлевался, блины,
мол, будут. Матвея схоронили, блинов и водки попу дали, а все-то это
оставило за собой длинную темную тень, мне же предстояло еще ужасное дело — известить его мать.
Ряд ловких мер своих для приема наследника губернатор послал к государю, — посмотрите,
мол, как сынка угощаем. Государь, прочитавши, взбесился и сказал министру внутренних дел: «Губернатор и архиерей дураки,
оставить праздник, как был». Министр намылил голову губернатору, синод — архиерею, и Николай-гость остался при своих привычках.
Так шли годы. Она не жаловалась, она не роптала, она только лет двенадцати хотела умереть. «Мне все казалось, — писала она, — что я попала ошибкой в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой дом?.. уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб снега на могиле моего отца; моя мать,
оставляя меня в Москве, скрылась на широкой, бесконечной дороге… я горячо плакала и
молила бога взять меня скорей домой».