Неточные совпадения
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на
особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких
историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
Досказав всю
историю и всю гадость ее и еще с
особенным удовольствием
историю о том, как украдены разными высокопоставленными людьми деньги, собранные на тот всё недостраивающийся памятник, мимо которого они проехали сегодня утром, и еще про то, как любовница такого-то нажила миллионы на бирже, и такой-то продал, а такой-то купил жену, адвокат начал еще новое повествование о мошенничествах и всякого рода преступлениях высших чинов государства, сидевших не в остроге, а на председательских креслах в равных учреждениях.
Это совпадает с периодами
особенного духовного подъема, когда судьбами
истории данный народ призывается совершить что-либо великое и новое для мира.
Он, вероятно, заметил, что открытие это не принесло мне
особенного удовольствия, и потому счел нужным рассказать мне, вроде извинения,
историю о потере носа и его восстановлении.
Этот конфликт достиг для меня
особенной остроты в
истории с Г. П. Федотовым, которого хотели удалить из Богословского института за статьи в «Новой России», в которых видели «левый» уклон.
Я всегда имел
особенный интерес к проблемам философии
истории.
У меня также всегда было
особенное почитание святого Франциска, которого я считаю величайшим явлением в
истории христианства, и я непременно хотел посетить Ассизы.
Вскоре после
истории с барином случилась еще одна. Меня давно уже занимал тихий дом Овсянникова, мне казалось, что в этом сером доме течет
особенная, таинственная жизнь сказок.
Тема о столкновении личности и
истории, личности и мировой гармонии есть очень русская тема, она с
особенной остротой и глубиной пережита русской мыслью.
Сам Достоевский был писателем петровского периода русской
истории, он более петербургский, чем московский писатель, у него было острое чувство
особенной атмосферы города Петра, самого фантастического из городов.
Вечера мои были свободны, я рассказывал людям о жизни на пароходе, рассказывал разные
истории из книг и, незаметно для себя, занял в мастерской какое-то
особенное место — рассказчика и чтеца.
Согнувшись над ручьем, запертым в деревянную колоду, под стареньким, щелявым навесом, который не защищал от снега и ветра, бабы полоскали белье; лица их налиты кровью, нащипаны морозом; мороз жжет мокрые пальцы, они не гнутся, из глаз текут слезы, а женщины неуемно гуторят, передавая друг другу разные
истории, относясь ко всем и ко всему с какой-то
особенной храбростью.
— Не стоит жить, — закончила она свою исповедь. — А сегодня у меня какая-то
особенная тоска… К сестре я попала совершенно случайно — и вдруг попадаю на эту глупую
историю. Я серьезно против ее увлечения…
— О да! — Ирина вздохнула. — Тут есть
особенные причины… Вы, конечно, слыхали про Элизу Бельскую… Вот та, что умерла в позапрошлом году такой ужасной смертью?.. Ах, да ведь я забыла, что вам неизвестны наши
истории… К счастью, к счастью, неизвестны. Оh, quelle chance! Наконец-то, наконец один человек, живой человек, который нашего ничего не знает! И по-русски можно с ним говорить, хоть дурным языком, да русским, а не этим вечным приторным, противным, петербургским французским языком!
— Он не верит в свою победу, убежден, что, говоря ему — «ты прав!» — она лгала, чтобы утешить его. Его жена думает так же, оба они любовно чтят память о ней, и эта тяжелая
история гибели хорошего человека, возбуждая их силы желанием отомстить за него, придает их совместной работе неутомимость и
особенный, широкий, красивый характер.
Но это-то именно и наполняет мое сердце каким-то загадочным страхом. По мнению моему, с таким критериумом нельзя жить, потому что он прямо бьет в пустоту. А между тем люди живут. Но не потому ли они живут, что представляют собой
особенную породу людей, фасонированных ad hoc [для этой именно цели (лат.)] самою
историей, людей, у которых нет иных перспектив, кроме одной: что, может быть, их и не перешибет пополам, как они того всечасно ожидают…
— Нет, послушайте, Потапов. Вы ошибаетесь, — сказал он. — Она не просто генеральская дочка… Ее
история —
особенная… Только, пожалуйста, пусть это останется между нами. Я слышал все это от жены профессора N и не хотел бы, чтобы это распространилось среди студентов. Она действительно дочь Ферапонтьева… То есть, собственно, он не Ферапонтьев, а Салманов… Но она — американка…
Никогда не изобличая
особенного знакомства с русской
историей и геральдикой, Шульц вдруг заговорил о Строгановых, о госте Петре Строганове и немце Даниле Эйлофе, восставших за Шуйского против царика Тушинского.
Да и вообще, если мы допускаем во всех великих людях
истории особенные, личные страсти, если мы понимаем в Августе охоту к стихотворству, в Фридрихе — к игре на флейте, в Наполеоне — к шахматам, то отчего же не допустим мы в Петре пристрастия к токарной и плотничьей работе, особенно корабельной, как отчасти удовлетворявшей собою и его страсть к морю?
Она удивительно изменилась. Это бледное лицо приобрело какой-то отпечаток достоинства, совершенно не идущий к ее общественному положению. Она скромна и в то же время как будто бы горда. Чем ей гордиться?! Пристально вглядываясь в лицо Лопатина, я думал прочесть на нем
историю его отношений к ней. Ничего
особенного: он несколько возбужден, но, по-видимому, только своей картиной. Это будет превосходная вещь. Она стоит в холсте как живая.
Помню, что увлеченный, вероятно, его примером, Тимофей Николаевич, которым в то время бредили московские барыни, в свою очередь, рассказал, своим
особенным невозмутимым тоном с пришепетыванием, анекдот об одном лице, державшем у него экзамен из
истории для получения права домашнего учителя.
Нил(спокойно). Вы мне приемный отец… Но сердиться и поднимать
истории не следует… Ничего
особенного не случилось…
Мы хотели указать на наших ученых — на то, как г. Вельтман считал Бориса Годунова дядею Федора Ивановича; как г. Сухомлинов находил черты народности у Кирилла Туровского, потому что у него, как и в народных песнях, говорится: весна пришла красная; как г. Беляев доказывал, что древнейший способ наследства — есть наследство по завещанию; как г. Лешков утверждал, что в древней Руси не обращались к знахарям и ворожеям, а к врачу, который пользовался
особенным почтением; как г. Соловьев (в «Атенее») уличал г. Устрялова в том, что он вместо
истории Петра сочинил эпическую поэму, даже с участием чудесного; как г. Вернадский сочинил
историю политической экономии по диксионеру Коклена и Гильомена; как г.
И пошла бесконечная
история о том, что Россия находится в
особенных сельскохозяйственных условиях, что она — шестая (теперь следовало бы уж говорить — седьмая) часть света, что ее ожидает великая будущность, и пошла писать губерния…
Молодой человек смотрел теперь на труд мыслителя с
особенной точки зрения; он хотел представить себе, что может почерпнуть из него человек, незнакомый со специальной
историей человеческой мысли, и он метался беспокойно, боясь, не дал ли он просившему камень вместо хлеба. Эта работа внимания и воображения утомила Семенова. Голова его отяжелела, тусклый свет огарка стал расплываться в глазах, темная фигура маячила точно в тумане.
Бася была женщина умная. Ни на другой день, ни в следующие дни, — никто в городе не говорил ничего об
истории с импровизированным бракосочетанием. А еще через некоторое время она, как ни в чем не бывало, явилась к тетке с своим узлом. Тетка была ей рада. Бася спокойно развертывала ткани, спокойно торговалась, и только, когда я вошел в комнату, ее глаза сверкнули
особенным блеском.
Брат Павлин с трогательной наивностью перепутывал исторические события, лица и отдельные факты, так что Половецкому даже не хотелось его разубеждать. Ведь наивность — проявление нетронутой силы, а именно такой силой являлся брат Павлин. Все у него выходило как-то необыкновенно просто. И обитель, и о. игумен, и удивительная
история города Бобыльска, и собственная жизнь — все в одном масштабе, и от всего веяло тем
особенным теплом, какое дает только одна русская печка.
Имея в руках Блуменбаха, Озерецковского [Озерецковский Николай Яковлевич (1750–1827) — ученый-путешественник, академик; Аксаков имеет, вероятно, в виду его книгу «Начальные основания естественной
истории» (СПБ. 1792).] и Раффа (двое последних тогда были известны мне и другим студентам, охотникам до натуральной
истории), имея в настоящую минуту перед глазами высушенных, нарисованных Кавалеров, рассмотрев все это с
особенным вниманием, я увидел странную ошибку: Махаона мы называли Подалириусом, а Подалириуса — Махаоном.
В чем же, стало быть, смысл появления болгара в этой
истории? Что тут значит болгар, почему не русский? Разве между русскими уже и нет таких натур, разве русские не способны любить страстно и решительно, не способны очертя голову жениться по любви? Или это просто прихоть авторского воображения, и в ней не нужно отыскивать никакого
особенного смысла? «Взял, мол, себе болгара, да и кончено; а мог бы взять и цыгана и китайца, пожалуй»…
В
истории прогресса целого человечества не имеют
особенного значения не только Станкевичи, но и Белинские, и не только Белинские, но и Байроны и Гете: не будь их — то, что сделано ими, сделали бы другие.
— Начинаю; но, господа, это
история особенная…
В тотемизме, столь распространенном в
истории, проявляется та же интуиция всеживотности человека, причем, избирая определенное животное своим тотемом и изображая его на своем гербе или знамени, данное племя выражает этим чувство нарочитой связи с ним,
особенной подчеркнутости этого свойства в своем характере.
С этим связана была
особенная проблема в
истории русской социалистической мысли — может ли Россия миновать капиталистическое развитие, господство буржуазии, может ли революция быть социалистической, можно ли применять к России теорию марксизма, не считаясь с особенностями русского пути.
До сих пор он держался «военной линии» и рассказывал о себе по секрету, что он через какое-то
особенное дело стал вроде французской «Железной маски» или византийского «Вылезария», а после
истории с «Талькой» он начал набожно вздыхать, креститься и полушепотом спрашивать: «Позвольте узнать, что нынче в газетах стоит про отца Иоанна и где посещает теперь протосвятитель армии — Флотов?»
Он взял ее под
особенное свое покровительство и с офицером (старым, израненным) послал, отдельно от других пленников, в Петербург, описав ее чудесную
историю, как сам слышал, государыне.
Пьер знал эту
историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту
историю и всегда с
особенным радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту
историю, он теперь прислушался к ней, как к чему-то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру.
История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Власть эта не может быть основана на преобладании нравственной силы, ибо, не говоря о людях-героях, как Наполеоны, о нравственных достоинствах которых мнения весьма разноречивы,
история показывает нам, что ни Людовики ХІ-е, ни Метернихи, управлявшие миллионами людей, не имели никаких
особенных свойств силы душевной, а напротив, были по бòльшей части нравственно слабее каждого из миллионов людей, которыми они управляли.