Неточные совпадения
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в
голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили
освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
А когда подняли ее тяжелое стекло, старый китаец не торопясь
освободил из рукава руку, рукав как будто сам, своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной руки опустились в витрину, сковырнули с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял камень на уровень своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув
головой, спрятал руку с камнем в рукав.
Засовывая палец за воротник рубахи, он крутил шеей,
освобождая кадык, дергал галстук с крупной в нем жемчужиной, выставлял вперед то одну, то другую ногу, — он хотел говорить и хотел, чтоб его слушали. Но и все тоже хотели говорить, особенно коренастый старичок, искусно зачесавший от правого уха к левому через
голый череп несколько десятков волос.
Затем они расступились,
освобождая дорогу Вере Петровне Самгиной, она шла под руку со Спивак, покрытая с
головы до ног черными вуалями, что придавало ей сходство с монументом, готовым к открытию.
Он вошел в комнату, почтительно поцеловал руку у бабушки и у Марфеньки, которая теперь только решилась
освободить свою
голову из-под подушки и вылезть из постели, куда запряталась от грозы.
Утром поздно уже, переспав два раза срок, путешественник вдруг
освобождает с трудом
голову из-под спуда подушек, вскакивает, с прической а l’imbecile [как у помешанного — фр.], и дико озирается по сторонам, думая: «Что это за деревья, откуда они взялись и зачем он сам тут?» Очнувшись, шарит около себя, ища картуза, и видит, что в него вместо
головы угодила нога, или ощупывает его под собой, а иногда и вовсе не находит.
— Да, я очень рад был, что ее можно было
освободить, — спокойно сказал он, кивая
головой и совсем уже иронически, как показалось Нехлюдову, улыбаясь под усами. — Я пойду курить.
Мужик глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало
освободить бедняка. Он сидел неподвижно на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка улеглась на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись
головою на руки. Кузнечик кричал в углу… дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
Сильным встряхиванием
головы один олень отломал у другого верхний отросток рога и только этим
освободил себя и противника.
Около полудня мы сделали большой привал. Люди тотчас же стали раздеваться и вынимать друг у друга клещей из тела. Плохо пришлось Паначеву. Он все время почесывался. Клещи набились ему в бороду и в шею. Обобрав клещей с себя, казаки принялись вынимать их у собак. Умные животные отлично понимали, в чем дело, и терпеливо переносили операцию. Совсем не то лошади: они мотали
головами и сильно бились. Пришлось употребить много усилий, чтобы
освободить их от паразитов, впившихся в губы и в веки глаз.
Чиновник повторил это во второй и в третьей. Но в четвертой
голова ему сказал наотрез, что он картофель сажать не будет ни денег ему не даст. «Ты, — говорил он ему, —
освободил таких-то и таких-то; ясное дело, что и нас должен
освободить». Чиновник хотел дело кончить угрозами и розгами, но мужики схватились за колья, полицейскую команду прогнали; военный губернатор послал казаков. Соседние волости вступились за своих.
— Подождите! — говорил хохол, не глядя на них, мотая
головой и все
освобождая руку. — Это не я, — но я мог не позволить…
Думалось, что на меня все смотрят с каким-то напряженным любопытством, словно у всех — даже у кельнеров — одна мысль в
голове:
освободят его или окончательно упекут?
— Так
освободите вы меня? — вдруг подняв
голову, спросил Фома, и Маякин отвел глаза в сторону от его горящего взгляда. — Дайте вздохнуть… дайте мне в сторону отойти от всего! Я присмотрюсь, как все происходит… и тогда уж… А так — сопьюсь я…
Он доходил до мысли: как
освободить много, много угнетенных людей за один прием, сразу, и в пылающей
голове его неслись план за планом, один другого смелее и один другого несбыточнее.
Мать его, вероятно, несколько жадная по характеру дама, не удержалась, вся вспыхнула и дала сыну такого щелчка по
голове, что ребенок заревел на всю залу, и его принуждены были увести в дальние комнаты и успокоивать там конфектами; другая, старая уже мать, очень рассердилась тоже: дочь ее, весьма невинное, хоть и глупое, как видно это было по глазам, существо, выиграла из библиотеки Николя «Девственницу» [«Девственница» («La pucelle») — знаменитая поэма Вольтера, имевшая целью
освободить образ Жанны д'Арк от религиозной идеализации.]
Он проводил где день, где ночь в течение целого месяца и… бог его знает, в каком состоянии была в это время его
голова и угнетенное несчастливою любовью сердце, но он часто говорил вздор, отвечал невпопад и во все это время мечтал о том, как бы
освободить из Сибири г-на Чернышевского.
Доползши до роженицы, Плодомасова увидала только одну совершенную невозможность
освободить мученицу от связывающих ее прочно уз и, сказав ей: «Терпи, друг! терпи, друг!» сама таким же точно образом, на коленях заколтыхала снова через все антресоли к лестнице; сползла на груди вниз по ступеням и, наконец, достигла запертых нижних дверей и застучала в них
головою.
— Ну, зачем, зачем ты это? — хрипя и задыхаясь, говорил он, вертя
головой, чтобы
освободить уши из ее рук.
Василий Андреич и сделал это и,
освободив повод, привязал Мухортого опять к железной скобе у передка к старому месту и стал заходить сзади лошади, чтобы оправить на ней шлею, седелку и веретье; — но в это время он увидал, что в санях зашевелилось что-то, и из-под снега, которым она была засыпана, поднялась
голова Никиты.
Удэхейцы жили в большой, просторной юрте. Старик предложил нам остановиться у него. Обе женщины тотчас
освободили нам одну сторону юрты. Они подмели пол, наложили новые берестяные подстилки и сверху прикрыли их медвежьими шкурами. Мы, можно сказать, разместились даже с некоторым комфортом, ногами к огню и
головами к берестяным коробкам, расставленным по углам и под самой крышей, в которых женщины хранят все свое имущество.
И как будто он ждал только слова — он падает на меня, сбивая меня с ног, все такой же огромный, разбросанный и безгласный. Я с содроганием
освобождаю придавленные ноги, вскакиваю и хочу бежать — куда-то в сторону от людей, в солнечную, безлюдную, дрожащую даль, когда слева, на вершине, бухает выстрел и за ним немедленно, как эхо, два других. Где-то над
головою, с радостным, многоголосым визгом, криком и воем проносится граната.
Отыскали наконец… Бедный, несчастный Антон! не застал царевича в живых. Даньяр лежал в беспамятстве на трупе сына; он не видел лекаря, а то б убил его. Татаре бросились было на Антона, но его
освободили недельщики, присланные уж с приказанием великого князя взять его под стражу и заковать в железа. Антон не противился; он знал, что участь его решена, он понимал Ивана Васильевича и помнил, что слово грозного владыки не мимо идет. Невинный, он должен был подклонить
голову под топор палача.
Глазам Антона представился старик необыкновенного роста, втрое согнувшийся. Он стоял на коленах, опустив низко
голову, которою упирался в боковую доску шкапа. Лица его не было видно, но лекарь догадался, что это
голова старика, потому что чернь ее волос пробрана была нитями серебра. В нем не обнаруживалось малейшего движения. С трудом
освободил Антон этого человека или этот труп от его насильственного положения и еще с большим трудом снес его на свою постель.
Он не понимал, что ни перемена места, ни даже самоубийство — мысль о нем приходила ему в
голову — не в силах
освободить его от его внутреннего «я», что оно всюду следует за человеком, не оставляя его даже за пределами видимого мира.
— Так-то оно так, да вам бы и в роте плохо не было, если бы служили. — Да ведь мне здесь покойнее, — говоришь им, чем вам в роте. — Уж что говорить, — насмешливо, иронически говорят они. — Хорошего мало. Четвертый год сидите. А кабы служили, домой давно бы уехали, а то когда вас теперь
освободят. — Да коли мне и здесь хорошо, — скажешь им. Покачают
головой и задумаются. — Чудно.
И тогда с диким ревом он бежит к дверям. Но не находит их и мечется, и бьется о стены, об острые каменные углы — и ревет. С внезапно открывшеюся дверью он падает на пол, радостно вскакивает, и — чьи-то дрожащие, цепкие руки обнимают его и держат. Он барахтается и визжит,
освободив руку, с железною силою бьет по
голове пытавшегося удержать его псаломщика и, отбросив ногою тело, выскакивает наружу.
Когда я
освободил ее, она заплакала, да и я взволновался, глядя на ее взлохмаченную детьми, трясущуюся
голову.