Неточные совпадения
— Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня за
обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж
начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
Третьего дня, за
обедом, я не знал, куда смотреть, хоть под стол залезть, когда
началось терзание репутаций отсутствующих: «Тот глуп, этот низок, другой вор, третий смешон» — настоящая травля!
— Времени мало было, — начал он, запинаясь, — утром встанешь, убирают комнаты, мешают, потом
начнутся толки об
обеде, тут хозяйские дети придут, просят задачу поверить, а там и
обед. После
обеда… когда читать?
25-го сентября — ровно год, как на «Палладе» подняли флаг и она вышла на кронштадтский рейд: значит, поход
начался. У нас праздник, молебен и большой
обед. Вызвали японцев: приехал Хагивари-Матаса, старший из баниосов, только что прибывший из Едо с новым губернатором.
Только мы разошлись по фанзам и принялись за
обед, как вдруг снаружи донесся звон колокольчика. Китайцы прибежали с известием, что приехал пристав. Через несколько минут кто-то в шубе ввалился в фанзу. И вдруг пристав этот превратился в А.И. Мерзлякова. Мы поздоровались.
Начались расспросы. Оказалось, что он (а вовсе не пристав) хотел было идти мне навстречу, но отложил свою поездку вследствие глубокого снега.
А после
обеда Маше дается 80 кол. сер. на извозчика, потому что она отправляется в целых четыре места, везде показать записку от Лопухова, что, дескать, свободен я, господа, и рад вас видеть; и через несколько времени является ужасный Рахметов, а за ним постепенно набирается целая ватага молодежи, и
начинается ожесточенная ученая беседа с непомерными изобличениями каждого чуть не всеми остальными во всех возможных неконсеквентностях, а некоторые изменники возвышенному прению помогают Вере Павловне кое-как убить вечер, и в половине вечера она догадывается, куда пропадала Маша, какой он добрый!
Рождественское утро
начиналось спозаранку. В шесть часов, еще далеко до свету, весь дом был в движении; всем хотелось поскорее «отмолиться», чтобы разговеться. Обедня
начиналась ровно в семь часов и служилась наскоро, потому что священнику, независимо от поздравления помещиков, предстояло обойти до
обеда «со святом» все село. Церковь, разумеется, была до тесноты наполнена молящимися.
На другой день, с осьми часов, мы отправились к обедне в ближайшую городскую церковь и, разумеется, приехали к «часам». По возвращении домой
началось именинное торжество, на котором присутствовали именитейшие лица города. Погода была отличная, и именинный
обед состоялся в саду. Все сошло, как по маслу; пили и ели вдоволь, а теленок, о котором меня заранее предупреждала тетенька, оказался в полном смысле слова изумительным.
Сходились только за
обедом и вечерним чаем, и тут
начинался настоящий погром.
После
обеда дедушка часа два отдыхает; потом ему подают колоду старых замасленных карт, и
начинается игра.
Началось с охотничьих собеседований, устройства выставок, семейных вечеров, охотничьих
обедов и ужинов по субботам с дамами и хорами певиц, цыганским и русским.
Обед вышел поздний и прошел так же натянуто, как и
начался. Лука Назарыч вздыхал, морщил брови и молчал. На дворе уже спускался быстрый весенний вечер, и в открытую форточку потянуло холодком. Катря внесла зажженные свечи и подставила их под самый нос Луке Назарычу.
Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время
обеда. Алексей хлопнул пробкой,
начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за нее. [За нее — за революцию.] Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искрометным няню, а всех других — хозяйской наливкой. Все домашнее население несколько развеселилось; кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание.
Со вчерашнего дня
начались, в первый раз по возобновлении,
обеды в полном составе.
В четыре часа Прорвич накроет на стол, подаст чашу с супом,
начнется обед и всегда непременно с наставительною беседою.
В
обед пришла костоправка, старушка-однодворка. Стали будить Помаду, но он ничего не слыхал. У него был глубокий обморок, вслед за которым почти непосредственно
начался жестокий бред и страшный пароксизм лихорадки.
Началась беготня и хлопоты, чтоб накормить нас
обедом.
Как старый боевой конь, он почувствовал, что тут где-то, вероятно, опять
начнется какое-то оживление, откроются горизонты, пойдут
обеды и речи.
Вслед за
обедом наступали ранние декабрьские сумерки и
начиналась тоскливая ходьба по длинной анфиладе парадных комнат.
Запои Жихарева
начинались всегда по субботам. Это, пожалуй, не была обычная болезнь алкоголика-мастерового;
начиналось это так: утром он писал записку и куда-то посылал с нею Павла, а перед
обедом говорил Ларионычу...
Потом
начались тосты за Барятинского, за Воронцова, за офицеров, за солдат, и гости вышли от
обеда опьяненные и выпитым вином, и военным восторгом, к которому они и так были особенно склонны.
На льду реки Путаницы
начались бои: каждый праздник, после
обеда, из слободки, засыпанной снегом до крыш и не видной на земле, серыми комьями выкатывались мальчишки. Перебежав реку, они кричали на гору...
Однажды
начались воспоминания и продолжались, с перерывами, целый день, за завтраком,
обедом, прогулкой, между завтраком и
обедом и между работой и прогулкой.
Лучшим и роскошнейшим блюдом был жареный павлин; им и
начался обед; потом стали подавать лапшу с курицею, ленивые щи, разные похлебки, пирог с бараниной, курник, подсыпанный яйцами, сырники и различные жаркие.
Видно было, что он не спал всю ночь, вероятно, играл в карты и много пил. Зинаида Федоровна уложила его в постель, и все мы потом до самого вечера ходили на цыпочках.
Обед прошел вполне благополучно, но когда ушли в кабинет пить кофе,
началось объяснение. Зинаида Федоровна заговорила о чем-то быстро, вполголоса, она говорила по-французски, и речь ее журчала, как ручей, потом послышался громкий вздох Орлова и его голос.
Заседание кончилось;
начался обед.
Без меня
начинается в доме ералаш: то не так, — другое не по вас; то кофей горек, то
обед опоздал; то у вас в кабинете не убрано, а если убрано, так на столе бумаги и книги не на том месте, где им нужно.
Но, несмотря на то, что я не ревновал, я всё-таки был ненатурален с ним и с нею и во время
обеда и первую половину вечера, пока но
началась музыка.
Можно судить, что сталось с ним: не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него
началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные
обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
Да, так вот как было дело. Сначала пришли поздравить Ваньку деревянные кубики… Нет, опять не так.
Началось совсем не с этого. Кубики действительно пришли, но всему виной была черноглазая Катя. Она, она, — верно!.. Эта хорошенькая плутовка еще в конце
обеда шепнула Ане...
Повеселившись, все уселись за стол, и
начался уже настоящий пир.
Обед прошел, как на настоящих именинах, хотя дело и не обошлось без маленьких недоразумений. Медведь по ошибке чуть не съел Зайчика вместо котлетки; Волчок чуть не подрался с Цыганом из-за Ложечки — последний хотел ее украсть и уже спрятал было к себе в карман. Петр Иваныч, известный забияка, успел поссориться с женой и поссорился из-за пустяков.
У меня уже все готово, я после
обеда отправляю свои вещи. Мы с бароном завтра венчаемся, завтра же уезжаем на кирпичный завод, и послезавтра я уже в школе,
начинается новая жизнь. Как-то мне поможет бог! Когда я держала экзамен на учительницу, то даже плакала от радости, от благости…
«
Обед у них
начнется не раньше как в пятом или даже в пять часов, — думал господин Голядкин, — не рано ль теперь?
В воскресенье и праздники можно было рассматривать в церкви всевозможные прически и красивые платья приезжих дам. А после
обеда небольшие фортепьяны переносились из гостиной в залу, и под танцы, наигрываемые Анной Сергеевной с аккомпанементом скрипки Николая Николаевича,
начинались бесконечные вальсы, кадрили и котильоны. Помню, как вальсировала моя мать, приглашенная однажды вечером Николаем Зыбиным.
Начинались его придирки всегда перед самым
обедом и часто, именно когда он начинал есть, за супом.
После
обеда музыка заревела и
начались пляски и танцы.
Мучим голодом, страхом томимый,
Сановит и солиден на вид,
В сильный ветер, в мороз нестерпимый,
Кто по Невскому быстро бежит?
И кого он на Невском встречает?
И о чем
начался разговор?
В эту пору никто не гуляет,
Кроме мнительных, тучных обжор.
Говоря меж собой про удары,
Повторяя обеты не есть,
Ходят эти угрюмые пары,
До
обеда не смея присесть,
А потом наедаются вдвое,
И на утро разносится слух,
Слух ужасный — о новом герое,
Испустившем нечаянно дух!
Разумеется,
началось смятение сердец. У нас был офицер, которого мы звали Фоблаз, потому что он удивительно как скоро умел обворожать женщин, — пройдет, бывало, мимо дома, где какая-нибудь мещаночка хорошенькая сидит, — скажет всего три слова: «милые глазки ангелочки», — смотришь, уже и знакомство завязывается. Я сам был тоже предан красоте до сумасшествия. К концу
обеда я вижу — у него уже все рыльце огнивцем, а глаза буравцом.
Потом оба продолжали есть молча, как незнакомые; но после
обеда пошли рядом — и
начался шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных, которым все равно, куда бы ни идти, о чем ни говорить.
Разговор продолжался в том же роде, как
начался, до самого
обеда, беспрестанно переходя от одного предмета к другому, чего не случается, когда разговор становится действительно занимательным.
По уходе барина
начинается бесконечный день, состоящий почти в обязательном ничегонеделанье, и прерывается только походом в казарму за
обедом с ротной кухни.
В определенный час подавался
обед, снова чай и ужин, а в девять часов электрическая лампочка задергивалась синим матерчатым абажуром, и
начиналась такая же длинная и пустая ночь.
Через час после
обеда собор
начался. Середь келарни ставлен был большой стол, крытый красным кумачом. На нем положили служебное евангелие в окладе, с одной стороны его на покрытом пеленою блюде большой серебряный крест, с другой — кормчую книгу. Десятка полтора других книг в старинных, почерневших от времени переплетах положены были по разным местам стола.
В острог попадал он в первый раз в жизни. Все тут было тесно, с грязцой, довольно шумно, —
начался обед арестантов, и отовсюду доносился гул мужских голосов.
В ту зиму уже
началась Крымская война. И в Нижнем к весне собрано было ополчение. Летом я нашел больше толков о войне; общество несколько живее относилось и к местным ополченцам. Дед мой командовал ополчением 1812 года и теперь ездил за город смотреть на ученье и оживлялся в разговорах. Но раньше, зимой. Нижний продолжал играть в карты, давать
обеды, плясать, закармливать и запаивать тех офицеров, которые попадали проездом, отправляясь „под Севастополь“ и „из-под Севастополя“.
Машенька вспомнила, что у нее в корзине под простынями лежат сладости, которые она, по старой институтской привычке, прятала за
обедом в карман и уносила к себе в комнату. От мысли, что эта ее маленькая тайна уже известна хозяевам, ее бросило в жар, стало стыдно, и от всего этого — от страха, стыда, от обиды —
началось сильное сердцебиение, которое отдавало в виски, в руки, глубоко в живот.
Как-то обедал я у него. После
обеда пошли в сад, бывший при доме. Бросались снежками, расчищали лопатами дорожки от снега. Потом разговорились. Месяца два назад
началась японская война. Говорили мы о безумии начатой войны, о чудовищных наших неурядицах, о бездарности наместника на Дальнем Востоке, адмирала Алексеева. Были серые зимние сумерки, полные снежимой тишины. Вдруг из-за забора раздался громкий ядовитый голос...
И так далее, всё в таком роде. Но ни в какое другое время Степан Степаныч не бывает так рассудителен, добродетелен, строг и справедлив, как за
обедом, когда около него сидят все его домочадцы.
Начинается обыкновенно с супа. Проглотив первую ложку, Жилин вдруг морщится и перестает есть.
За
обедом Сысоева посадили между инспектором и Бруни. После первого же блюда, по давно заведенному обычаю,
начались тосты.