Неточные совпадения
«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже
женой моей, так же буду
обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
— Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли
обвинить вас… чтобы вы не видали его. Кажется, это не много. И за это вы будете пользоваться правами честной
жены, не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
И между соседями разошлись слухи о несогласиях в молодой семье Бурмакиных. Но тут уже положительно во всем
обвиняли Валентина, а к
жене его относились более нежели снисходительно.
Доктор волновался молча и глухо и как-то всем телом чувствовал, что не имеет никакого авторитета в глазах
жены, а когда она была не в духе или капризничала, он начинал
обвинять себя в чем-то ужасном, впадал тоже в мрачное настроение и готов был на все, чтобы Прасковья Ивановна не дулась.
Поселенец Тымовского округа Бышевец при мне содержался в карцере в Дуэ — его
обвиняли в покушении на убийство;
жена его и дети жили поблизости в казармах для семейных, а дом и хозяйство были брошены.
— Я не хочу того! — сказала она почти униженным тоном. — Я это сказала не подумав, под влиянием ужасного страха, что неужели же мне непременно суждено быть
женой человека, которого могут
обвинить в убийстве.
Открыто никто не жаловался, прямо никто не
обвинял; но обиняками и намеками дали ему почувствовать, что
жена его бессовестно ластится к одному свекру для того, чтобы потом наплевать на всю остальную семью, что хитрости ее понимают и поймет со временем и сам Алексей Степаныч, когда очутится ее холопом.
Потом являлась Александра Викторовна Травкина с мужем, — высокая, тонкая, рыжая, она часто сморкалась так странно, точно коленкор рвали. А муж её говорил шёпотом, — у него болело горло, — но говорил неустанно, и во рту у него точно сухая солома шуршала. Был он человек зажиточный, служил по акцизу, состоял членом правления в каком-то благотворительном обществе, и оба они с
женой постоянно ругали бедных,
обвиняли их во лжи, в жадности, в непочтительности к людям, которые желают им добра…
—
Обвинять человека в том, что он полюбил или разлюбил, это глупо, — убеждал он себя, лежа и задирая ноги, чтобы надеть сапоги. — Любовь и ненависть не в нашей власти. Что же касается мужа, то я, быть может, косвенным образом был одною из причин его смерти, но опять-таки виноват ли я в том, что полюбил его
жену, а
жена — меня?
Всхлипывания
жены, ее вздохи
обвиняли меня в чем-то, и, чтобы оправдать себя, я припоминал всю нашу ссору, начиная с того, как мне пришла в голову несчастная мысль пригласить
жену на совещание, и кончая тетрадками и этим плачем.
У гроба Феодорова сидел грустный игумен — и с ним тот самый александриец, который так усердно ждал свою
жену у храма Петра. Александриец плакал, игумен молился; никто не прерывал тишины — она продолжалась некоторое время. Но вдруг отворилась дверь, и взошел игумен энатский с монахом, которого он присылал
обвинять Феодора. Тело усопшего было покрыто; игумен Октодекадского монастыря открыл голову и спросил своего собрата — это ли Феодор?
Он доказывал Кишенскому, что поступки его с Висленевым превосходят всякую меру человеческой подлости; что терпение жертвы их, очевидно, перепилено, что это нерасчетливо и глупо доводить человека до отчаяния, потому что человек без надежды на спасение готов на все, и что Висленев теперь именно в таком состоянии, что он из мести и отчаяния может пойти и сам
обвинить себя неведомо в каких преступлениях, лишь бы предать себя в руки правосудия, отомстя тем и Кишенскому, и
жене.
Как Ермий задумал, так он и сделал по своему рассуждению. Царю Феодосию он ни на что не жаловался и никого перед ним не
обвинял, а только просился отставить его от дел. Царь уговаривал Ермия остаться при должности, но потом отпустил. Ермий получил полную отставку («отложи от себя всяку власть»). А в это же самое время скончалась
жена Ермия, и бывший вельможа, оставшись один, начал рассуждать еще иначе...
Он начал упрекать свою
жену в том, что она натолкнула его на этот путь, который привел их к разрыву, он
обвинял ее в холодности, в несправедливости, он даже не остановился перед упреком в ее нравственной чистоте, будто бы отталкивающей мужа.
И без всякого риска для меня — не правда ли? — продолжал он. Несчастье — вот и все, случайность, промах, как это часто случается в нашем ремесле. За что меня
обвинили бы? Кто подумал бы даже меня
обвинить? Нечаянное убийство — это немного. Меня скорее бы пожалели, нежели
обвинили! Моя
жена! Моя бедная
жена, сказал бы я, рыдая. Моя
жена, которая была для меня так необходима, которая играла главную роль в моем заработке. Поверьте, меня только бы пожалели бы!
— И с ней я должен жить под одной кровлей!.. Я не могу крикнуть ей: «убийца!» Не смею
обвинить ее в этом преступлении явно, хотя не сомневаюсь в том, что она совершила его… Я должен даже жить с ней как с
женой, так как порабощен ею и не в силах сбросить с себя оковы этого рабства, одна смерть только освободит меня от них. Господи, умери мою жизнь!..
По свойственному всем подобным ему людям эгоизму, он
обвинял всех, кроме себя:
жену и даже малютку-дочь, отнявшую у него первую.
— Простите, — говорил Ихменьев все тем же прерывистым голосом. — Не
обвиняйте меня! Не называйте это болезненною щепетильностью… Такое время, Антонина Сергеевна; зачем же и вас подводить?.. Вы завтра будете
женой официального лица… Но каждый из нас имеет право и даже обязан уклоняться от даровых оскорблений.
Еще перед своею женитьбой, Николай,
обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей
жене всё, чтò было между ним и Соней.