Неточные совпадения
Бальзаминов. Что сон! Со мной наяву то было, что никому
ни в жизнь не приснится. У своей был… и у той был, что сваха-то говорила, у Белотеловой, я фамилию на
воротах прочел,
как выходил оттуда; а туда через забор…
— Ты фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, бог тебя рассудит… а теперь беги скорее
в задние
ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет
ни гроша, — вот полтинник; но старайся исправить свою душу — от бога не уйдешь,
как от будочника!
Для меня деревня была временем воскресения, я страстно любил деревенскую жизнь. Леса, поля и воля вольная — все это мне было так ново, выросшему
в хлопках, за каменными стенами, не смея выйти
ни под
каким предлогом за
ворота без спроса и без сопровождения лакея…
В обеденную пору Иван Федорович въехал
в село Хортыще и немного оробел, когда стал приближаться к господскому дому. Дом этот был длинный и не под очеретяною,
как у многих окружных помещиков, но под деревянною крышею. Два амбара
в дворе тоже под деревянною крышею;
ворота дубовые. Иван Федорович похож был на того франта, который, заехав на бал, видит всех, куда
ни оглянется, одетых щеголеватее его. Из почтения он остановил свой возок возле амбара и подошел пешком к крыльцу.
Сборы переселенцев являлись обидой:
какие ни на есть, а все-таки свои туляки-то. А
как уедут, тут с голоду помирай… Теперь все-таки Мавра кое-как изворачивалась: там займет,
в другом месте перехватит,
в третьем попросит. Как-то Федор Горбатый
в праздник целый воз хворосту привез, а потом
ворота поправил. Наташка попрежнему не жаловалась, а только молчала, а старая Мавра боялась именно этого молчания.
Да с тех-то пор и идет у них дебош: то женский пол соберет,
в горнице натопит, да
в чем есть и безобразничает, или зазовет к себе приказного
какого ни на есть ледящего: «Вот, говорит, тебе сто рублев, дозволь, мол, только себя выпороть!» Намеднись один пьянчужка и согласился, да только что они его, сударь, выпустили, он стал
в воротах, да и кричит караул.
Между тем дом Желвакова давно уже горит
в многочисленных огнях, и у
ворот поставлены даже плошки, что привлекает большую толпу народа, который, несмотря
ни на дождь,
ни на грязь, охотно собирается поглазеть,
как веселятся уездные аристократы.
Санин проворно снял сюртук с лежавшего мальчика, расстегнул
ворот, засучил рукава его рубашки — и, вооружившись щеткой, начал изо всех сил тереть ему грудь и руки. Панталеоне так же усердно тер другой — головной щеткой — по его сапогам и панталонам. Девушка бросилась на колени возле дивана и, схватив обеими руками голову, не мигая
ни одной векою, так и впилась
в лицо своему брату. Санин сам тер — а сам искоса посматривал на нее. Боже мой!
какая же это была красавица!
— Стой!
Ни шагу! — крикнул он, хватая его за локоть. Ставрогин рванул руку, но не вырвал. Бешенство овладело им: схватив Верховенского за волосы левою рукой, он бросил его изо всей силы об земь и вышел
в ворота. Но он не прошел еще тридцати шагов,
как тот опять нагнал его.
— Э, зови меня,
как хочешь! Твоя брань
ни у кого на
вороту не повиснет… Я людей не убивала,
в карты и на разные плутни не обыгрывала, а что насчет баломута ты говоришь, так это ты, душенька, не ври, ты его подкладывал Лябьеву: это еще и прежде замечали за тобой. Аркаша, я знаю, что не делал этого, да ты-то хотел его руками жар загребать. Разве ты не играл с ним
в половине, одно скажи!
Было раннее утро; заря едва занялась; город спал; пустынные улицы смотрели мертво.
Ни единого звука, кроме нерешительного чириканья кое-где просыпающихся воробьев;
ни единого живого существа, кроме боязливо озирающихся котов, возвращающихся по домам после ночных похождений (
как он завидовал им!). Даже собаки — и те спали у
ворот, свернувшись калачиком и вздрагивая под влиянием утреннего холода. Над городом вился туман; тротуары были влажны; деревья
в садах заснули, словно повитые волшебной дремой.
Однажды старуха-нищая взяла тихонько сушёного судака и спрятала его
в своих лохмотьях; приказчик видел это; он схватил старуху за
ворот, отнял украденную рыбу, а потом нагнул голову старухи и правой рукой, снизу вверх, ударил её по лицу. Она не охнула и не сказала
ни слова, а, наклонив голову, молча пошла прочь, и Илья видел,
как из её разбитого носа
в два ручья текла тёмная кровь.
Курослепов. Ежели которого нет, не отпирай, пусть за
воротами ночует; только хозяйку пусти. А ежели посторонних кого к ним, хоть знакомый-раззнакомый,
ни под
каким видом. У меня тоже дочь невеста. (Уходит
в дом).
Гаврило. Вот тебе, бабушка, Юрьев день! Куда ты теперь, Гаврилка, денешься! Куда
ни сунься, скажут, за воровство прогнали. Срам головушке! Убыток-то убытком, а мораль-то
какая. На
какой я теперь линии? Прямая моя теперь линия — из
ворот да
в воду. Сам на дно, пузырики вверх. Ай, ай, ай, ай!
Братия молча поклонилась игумену
в землю, и никто не проронил
ни одного слова на игуменский увет. Какое-то смущение овладело всеми, а когда игуменская колымага, запряженная четверней цугом, выехала из
ворот, неизвестный голос сказал...
Настя лежала
в больнице. С тех пор
как она тигрицею бросилась на железные
ворота тюрьмы за уносимым гробиком ее ребенка, прошло шесть недель. У нее была жестокая нервная горячка. Доктор полагал, что к этому присоединится разлитие оставшегося
в грудях молока и что Настя непременно умрет. Но она не умерла и поправлялась. Состояние ее духа было совершенно удовлетворительное для тюремного начальства: она была
в глубочайшей апатии, из которой ее никому ничем не удавалось вывести
ни на минуту.
Зная, вероятно, по опыту, что такой хлопок может только мгновенно вспыхнуть, проказница Прасковья однажды, когда я очень надоел ей, бросила
в отверстие моей палатки, т. е.
в разверстый
ворот рубахи, такой зажженный хлопок; не успели мы все ахнуть,
как фейерверк внутри палатки потух, не причинив мне
ни малейшего вреда. Но и такой рискованный урок не отбил у меня охоты к сказкам.
Мне, собственно, не хотелось останавливаться у ней, но деваться было некуда; «не больно у нас фатер-то припасено»,
как говорил мне
в прошлый раз старик на земской станции, значит все равно не миновать; домик Фатевны не изменился за год
ни на одну иоту, и сама Фатевна встретила меня у
ворот,
как в прошлый раз, так же заслонила ручкой глаза от солнца и так же улыбнулась: дескать, милости просим.
Главная выгода их привольного положения
в моих глазах состояла
в том, что они не имели на себе
ни обуви,
ни белья, так
как рубашонки их были сняты и
ворот их рукавами связаны.
В таком приспособлении рубашки получали вид небольших мешков, и ребятишки, ставя их против течения, налавливали туда крохотную серебристую рыбешку. Она так мала, что ее нельзя чистить, и это признавалось достаточным основанием к тому, чтобы ее варить и есть нечищеною.
В один жаркий июльский день, под вечер, когда по улице гнали городское стадо и весь двор наполнился облаками пыли, вдруг кто-то постучал
в калитку. Оленька пошла сама отворять и,
как взглянула, так и обомлела: за
воротами стоял ветеринар Смирнин, уже седой и
в штатском платье. Ей вдруг вспомнилось все, она не удержалась, заплакала и положила ему голову на грудь, не сказавши
ни одного слова, и
в сильном волнении не заметила,
как оба потом вошли
в дом,
как сели чай пить.
— Что такое они говорили, того я, — сказывала она, —
ни одного слова не расслышала, но точно нож слова их мне резали сердце. И
как въехал
в это время
в вороты навозник Филипп, я и говорю ему...
— На самоё бы надо взглянуть, да ходу мне
в вашу обитель нет… Ну — не беда: дам я тебе корешков да травок, зашей ты их
в какую ни на есть одежу Марьи Гавриловны, да чтоб она про то не знала, не ведала… Всего бы лучше
в рубаху да поближе к
вороту… А станешь те травы вшивать, сорок раз «Богородицу» читай. Без того не будет пользы… Ну вот и пришли…
— Да-с. Сторож Николай сидел у
ворот и сказал мне, что господ дома нет и что они на охоте. Я изнемогал от усталости, но желание видеть жену было сильнее боли. Пришлось,
ни минуты не отдыхая, идти пешком к месту, где охотились. По дороге я не пошел, а отправился лесочками… Мне каждое дерево знакомо, и заблудиться
в графских лесах мне так же трудно,
как в своей квартире.
Воротов занимался уж без всякой охоты. Зная, что из занятий не выйдет никакого толку, он дал француженке полную волю, уж
ни о чем не спрашивал ее и не перебивал. Она переводила
как хотела, по десяти страниц
в один урок, а он не слушал, тяжело дышал и от нечего делать рассматривал то кудрявую головку, то шею, то нежные белые руки, вдыхал запах ее платья…
— Да хоть полверсты. Коли нельзя, так и нельзя. Выедете только за
ворота, там ад кромешный,
в одну минуту собьетесь с дороги.
Ни за что не отпущу,
как вам угодно.
Отец Илиодор заснул и, ныряя по кочкам, воображает самого себя кораблем, погибающим
в волнах. И
как отец Илиодор
ни хочет спастись,
как он
ни старается выбиться, — никак не выбьется: за ноги его сцапал и тянет тяжелый,
как тяга земная, мучинко с разорванным
воротом, а на макушке сидит давешний королевское еруслание и пихает ему
в рот красную пробку.
— Что же ты за наглец, — сказал, ободрившись, Фома, — что незваный ворвался
в мои
ворота,
как медведь
в свою берлогу?
В светлицу вошел не скинув шишаки своего и даже не перекрестился
ни разу на святые иконы. За это ты стоишь, чтобы сшибить тебе шишак вместе с головою.
И действительно, подъезжая по Шпалерной улице к этому «заведению», не замечаешь ничего тюремного: дом,
как дом, у
ворот ни будки,
ни часового, а дворник
в красной рубашке и фартуке, с метлой
в руках.
— Что же ты за наглец, — сказал ободрившись Фома, — что незваный ворвался
в мои
ворота,
как медведь
в свою берлогу?
В светлицу вошел, не скинув шишака своего, и даже не перекрестился
ни разу на святые иконы. За это ты стоишь, чтобы сшибить тебе шишак вместе с головой.
«Каждый день старуха Ушакова ездила на могилу сына.
Какая бы
ни была погода, шел ли дождь, или бушевала злая вьюга, каждое утро часу
в десятом ее лошади стояли у
ворот кладбища, а она сама сидела у могилы, плакала и с жадностью, точно любуясь, глядела на надпись: „Погиб от руки убийцы“».
Однажды на его двор ставили к
воротам новую дубовую верею. Тогдашние дубы не то, что нынешние, а для верей уже и обыкновенно берется что
ни на есть самый толстый дуб. Десять человек мужиков с самого раннего утра возились с вереею, спустили ее
в яму, но никак не могли установить ее
как следует. Бились, бились, да, наконец, и из сил выбились.
Какая-то святая тишина налегла на весь дом:
ни дверь не стукнет,
ни кольцо
в ворота не брякнет и слово неосторожное не канет
в эту глубокую тишь.
Так Зинка начала страдать, и пряталась от всех, и покрывала платком косу, боясь, чтобы нравственные соседи не вымазали ночью дегтем
ворот у ее матери. Ее почти никто не видал, но если кто видел, тот замечал, что она «ужасно красива», и почитал себя вправе мануть ее на грех. И
в самом деле,
как ни глодало ее горе, она все хорошела и, наконец, попала на глаза пожилому сапожнику, который так ею пленился, что прямо спросил ее...
— Спасибо отскочил, а то бы она тебя смазала. — Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали,
как подле самих их ядро попало
в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом — ядра, то с приятным посвистыванием — гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но
ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился
в кибиточку. Хозяин стоял
в воротах.