Неточные совпадения
Но не слышал
никто из них, какие «наши» вошли в город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на
земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие
к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку.
Но каким образом умудрился вор украсть ночью, из запертой конюшни, Малек-Аделя? Малек-Аделя, который и днем
никого чужого
к себе не подпускал, — украсть его без шума, без стука? И как растолковать, что ни одна дворняжка не пролаяла? Правда, их было всего две, два молодых щенка, и те от холоду и голоду в
землю зарывались — но все-таки!
К сумеркам мы дошли до водораздела. Люди сильно проголодались, лошади тоже нуждались в отдыхе. Целый день они шли без корма и без привалов. Поблизости бивака нигде травы не было. Кони так устали, что, когда с них сняли вьюки, они легли на
землю.
Никто не узнал бы в них тех откормленных и крепких лошадей, с которыми мы вышли со станции Шмаковка. Теперь это были исхудалые животные, измученные бескормицей и гнусом.
«Куда могла она пойти, что она с собою сделала?» — восклицал я в тоске бессильного отчаяния… Что-то белое мелькнуло вдруг на самом берегу реки. Я знал это место; там, над могилой человека, утонувшего лет семьдесят тому назад, стоял до половины вросший в
землю каменный крест с старинной надписью. Сердце во мне замерло… Я подбежал
к кресту: белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!» Дикий голос мой испугал меня самого — но
никто не отозвался…
Никто не знает,
никто не видел и не увидит никогда, как, призванное
к жизни и расцветанию, наливается и зреет зерно в лоне
земли.
— И она говорила мне еще, — продолжала Нелли, все более и более оживляясь и как будто желая возразить Николаю Сергеичу, но обращаясь
к Анне Андреевне, — она мне говорила, что дедушка на нее очень сердит, и что она сама во всем перед ним виновата, и что нет у ней теперь на всей
земле никого, кроме дедушки.
Он вышел из дому. Теплый весенний воздух с нежной лаской гладил его щеки.
Земля, недавно обсохшая после дождя, подавалась под ногами с приятной упругостью. Из-за заборов густо и низко свешивались на улицу белые шапки черемухи и лиловые — сирени. Что-то вдруг с необыкновенной силой расширилось в груди Ромашова, как будто бы он собирался летать. Оглянувшись кругом и видя, что на улице
никого нет, он вынул из кармана Шурочкино письмо, перечитал его и крепко прижался губами
к ее подписи.
Ходишь по
земле туда-сюда, видишь города, деревни, знакомишься со множеством странных, беспечных, насмешливых людей, смотришь, нюхаешь, слышишь, спишь на росистой траве, мерзнешь на морозе, ни
к чему не привязан,
никого не боишься, обожаешь свободную жизнь всеми частицами души…
К счастию, эти варварские времена давно прошли, и с тех пор, как
никто не мешает нам употреблять наши способности на личное и общественное благо, с тех пор, как из нас не выбивают податей и не ставят
к нам экзекуций, мы стали усердно прилагать
к земле наш труд и нашу опытность, и
земля возвращает нам за это сторицею.
С этим дьякон, шатаясь, подошел
к Данилке, толкнул его за двери и, взявшись руками за обе притолки, чтобы
никого не выпустить вслед за Данилкой, хотел еще что-то сказать, но тотчас же почувствовал, что он растет, ширится, пышет зноем и исчезает. Он на одну минуту закрыл глаза и в ту же минуту повалился без чувств на
землю.
На
земле, на коврах, каких больше нет, — триста золотых кувшинов с вином и всё, что надо для пира царей, сзади Тимура сидят музыканты, рядом с ним —
никого, у ног его — его кровные, цари и князья, и начальники войск, а ближе всех
к нему — пьяный Кермани-поэт, [Кермани — придворный поэт Тимура.] тот, который однажды, на вопрос разрушителя мира...
Дети начали кланяться в
землю, и молитва, по-видимому, приходила
к концу. Дорушка заметила это: она тихо встала с колен, подняла с травы лежавший возле нее бумажный мешок с плодами, подошла
к окну, положила его на подоконнике и, не замеченная
никем из семьи молочной красавицы, скоро пошла из садика.
— Ты очень счастлив; твоя душа в день рождества была — как ясли для святого младенца, который пришел на
землю, чтоб пострадать за несчастных. Христос озарил для тебя тьму, которою окутывало твое воображение — пусторечие темных людей. Пугало было не Селиван, а вы сами, — ваша
к нему подозрительность, которая
никому не позволяла видеть его добрую совесть. Лицо его казалось вам темным, потому что око ваше было темно. Наблюди это для того, чтобы в другой раз не быть таким же слепым.
Мужики стояли толпой возле, ничего не делая, и смотрели на огонь.
Никто не знал, за что приняться,
никто ничего не умел, а кругом были стога хлеба, сено, сараи, кучи сухого хвороста. Стояли тут и Кирьяк, и старик Осип, его отец, оба навеселе. И, как бы желая оправдать свою праздность, старик говорил, обращаясь
к бабе, лежащей на
земле...
И предадут ее сырой
земле;
Глаза, волшебные уста,
к которым
Мой дерзкий взор прикован был так часто,
И грудь, и эти длинные ресницы
Песок засыплет, червь переползет без страха
Недвижное, бесцветное, сырое,
Холодное чело…
никто и не помыслит
Об том… и может быть над той
Могилой проклянут мое названье,
Где будет гнить всё, что любил я в жизни!
Ужель
никто из них не добежал
До рубежа отчизны драгоценной?
Нет, прах Кремля
к подошвам их пристал,
И русский бог отмстил за храм священный…
Сердитый Кремль в огне их принимал
И проводил, пылая, светоч грозный…
Он озарил им путь в степи морозной —
И степь их поглотила, и о том,
Кто нам грозил и пленом и стыдом,
Кто над
землей промчался, как комета,
Стал говорить с насмешкой голос света.
Проходя мимо открытого окна, Фленушка заглянула в него… Как в темную ночь сверкнет на один миг молния, а потом все, и небо, и
земля, погрузится в непроглядный мрак, так неуловимым пламенем вспыхнули глаза у Фленушки, когда она посмотрела в окно… Миг один — и, подсевши
к столу, стала она холодна и степенна, и
никто из девиц не заметил мимолетного ее оживления. Дума, крепкая, мрачная дума легла на высоком челе, мерно и трепетно грудь поднималась. Молчала Фленушка.
Она заснула сладко и крепко и видела радостные и страстные сны. Многие прекрасные юноши приходили
к ней и осыпали ее такими пламенными поцелуями, каких, казалось,
никто еще не ведал ни на
земле, ни на небе. И снилось Мафальде, что сила ее нескончаема и что она может перецеловать всех юношей того города и многих других городов и всех их одарить пламенными ласками до утомления, до смерти.
— Кто-то зарезал царицу поцелуев! — завопил он свирепо. — Кто-то злой помешал нам насладиться ласками, которых еще
никто не знал на
земле, потому что первый раз
к нам сошла царица поцелуев.
Юродивые Бог знает отколь
к ним приходили, нередко из самой Москвы какой-то чудной человек приезжал — немой ли он был, наложил ли подвиг молчания на себя, только от него
никто слова не слыхивал — из чужих с кем ни встретится, только в
землю кланяется да мычит себе, а в келейных рядах чтут его за великого человека…
Кушая грибки и запивая их малагой, княгиня мечтала о том, как ее окончательно разорят и покинут, как все ее управляющие, приказчики, конторщики и горничные, для которых она так много сделала, изменят ей и начнут говорить грубости, как все люди, сколько их есть на
земле, будут нападать на нее, злословить, смеяться; она откажется от своего княжеского титула, от роскоши и общества, уйдет в монастырь, и
никому ни одного слова упрека; она будет молиться за врагов своих, и тогда все вдруг поймут ее, придут
к ней просить прощения, но уж будет поздно…
Смайлевские плужки, которыми старый Шкот хотел научить пришедших с выпаханных полей переселенцев «воздымать» тучные
земли их нового поселения на заволжском просторе, я видел в пятидесятых годах в пустом каменном сарае села Райского, перешедшего
к Александру Шкоту от
Ник. Ал. Всеволожского.
И какое же зато было там у китайцев отношение
к русским! Мы часто целыми днями сидели без самого необходимого, — там был полный избыток во всем: китайцы, как из-под
земли, доставали русским решительно все, что они спрашивали.
Никто там не боялся хунхузов, глухою ночью все ходили по деревне безоружные.
— Неправда, — гневно сказала она, — сколько знаю Стабровского, я никогда не замечала, чтоб он был занят собой. Что ж до его красоты, то
никто, конечно, кроме вас не найдет в ней ничего женоподобного. Скорее,
к его энергической, одушевленной физиономии шли бы латы, каска с конским хвостом, чем одежда мирного гражданина. Воображаю, как он хорош бы был на коне, с палашом в руке, впереди эскадрона латников, когда они несутся на неприятеля, когда от топота лошадей ходит
земля и стонет воздух от звука оружий.
Из сотни грудей связанных жертв вырвался тяжелый стонущий вздох, от которого не только дрогнули все присутствующие, но и сама
земля и камни, казалось, повторили этот вздох, поднявшийся высоко
к небесам, так как кругом
никого не было, кроме мучителей.
Пьер вернулся, но не
к костру,
к товарищам, а
к отпряженной повозке, у которой
никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную
землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа.
Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно-одинокий смех.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко
к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины
земли сыпались на всё тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул, на Пьера, чтоб он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и
никто не отгонял его.
Он говорил развязно и с большим достоинством, но страх не покидал его и маленькой мышкой бегал по телу, а минутами воздух точно застревал в груди и
земля уходила из-под ног. Хотелось скорее
к баррикаде, казалось, что, когда он возьмется за работу,
никто уже не посмеет его тронуть. Дорогою — нужно было пройти с четверть версты — он старался быть дальше от Петрова и ближе
к молодому, сияющему, и даже вступил с последним в беседу...
24-го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове,
земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил,
никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24-го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал
к Можайску.