Неточные совпадения
Вронский любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем, что мог пить как бочка,
не спать и быть всё таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам,
вызывая к себе
страх и уважение, и в игре, которую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском Клубе.
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные
страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас
не жил?
Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и
вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!
Паратов.
Не беспокойтесь, я за это на дуэль
не вызову: ваш жених цел останется; я только поучу его. У меня правило: никому ничего
не прощать; а то
страх забудут, забываться станут.
— У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль,
не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних
вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
Но вообще мы хладнокровно выслушивали возмутительные выражения семейной свары, и она
не вызывала в нас никакого чувства, кроме безотчетного
страха перед матерью и полного безучастия к отцу, который
не только кому-нибудь из нас, но даже себе никакой защиты дать
не мог.
Чуждость
вызывает не страх, а тоску.
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою душу, но дедов бог
вызывал у меня
страх и неприязнь: он
не любил никого, следил за всем строгим оком, он прежде всего искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что он
не верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать.
Наказание розгами от слишком частого употребления в высшей степени опошлилось на Сахалине, так что уже
не вызывает во многих ни отвращения, ни
страха, и говорят, что между арестантами уже немало таких, которые во время экзекуции
не чувствуют даже боли.
И смотрела на людей за решеткой уже без
страха за них, без жалости к ним — к ним
не приставала жалость, все они
вызывали у нее только удивление и любовь, тепло обнимавшую сердце; удивление было спокойно, любовь — радостно ясна.
И все собирались и хохотали, а Кусака вертелась, кувыркалась и падала, и никто
не видел в ее глазах странной мольбы. И как прежде на собаку кричали и улюлюкали, чтобы видеть ее отчаянный
страх, так теперь нарочно ласкали ее, чтобы
вызвать в ней прилив любви, бесконечно смешной в своих неуклюжих и нелепых проявлениях.
Не проходило часа, чтобы кто-нибудь из подростков или детей
не кричал...
«Всех, кто видел это, оковал
страх, — впервые при них так убивали женщину. И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами и окровавленным ртом, и на него, который стоял один против всех, рядом с ней, и был горд, —
не опустил своей головы, как бы
вызывая на нее кару. Потом, когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что убить сейчас же — слишком просто и
не удовлетворит их».
Удобный миг настал!.. теперь иль никогда.
Теперь я все свершу, без
страха и труда.
Я докажу, что в нашем поколенье
Есть хоть одна душа, в которой оскорбленье,
Запав, приносит плод… О! я
не их слуга,
Мне поздно перед ними гнуться…
Когда б, крича, пред них я
вызвал бы врага,
Они б смеялися… теперь
не засмеются!
О нет я
не таков… позора целый час
На голове своей
не потерплю я даром.
Но,
вызывая всё это в памяти, Лунёв
не чувствовал ни
страха, ни раскаяния, — он смотрел на гробницу с ненавистью, с обидой в душе, с болью.
Иногда, выпив водки, она привлекала его к себе и тормошила,
вызывая в нём сложное чувство
страха, стыда и острого, но
не смелого любопытства. Он плотно закрывал глаза, отдаваясь во власть её бесстыдных и грубых рук молча, безвольно, малокровный, слабый, подавленный обессиливающим предчувствием чего-то страшного.
Страха действительно
не было. И
не только
не было
страха, но нарастало что-то как бы противоположное ему — чувство смутной, но огромной и смелой радости. И ошибка, все еще
не найденная, уже
не вызывала ни досады, ни раздражения, а также говорила громко о чем-то хорошем и неожиданном, словно счел он умершим близкого дорогого друга, а друг этот оказался жив и невредим и смеется.
Артамонов хорошо помнил, что она ни на минуту
не возбудила в нём желания обладать ею, а только внушала
страх,
вызывала тяжкое стеснение в груди, от неё веяло колдовской жутью.
Говоря мальчику обычные слова увещаний, Пётр вспоминал время, когда он сам выслушивал эти же слова и они
не доходили до сердца его,
не оставались в памяти,
вызывая только скуку и лишь ненадолго
страх.
Она
не замечала, что сама
вызвала его на эту любовь, о которой он, дрожа от
страха, и подумать
не смел.
Приписать опять чувство это врожденной робости Акулины, тому, что она была загнана, забита и запугана, или «идее», которую составляют себе о власти вообще все люди, редко находящиеся с нею в соприкосновении и по тому самому присваивающие ей какое-то чересчур страшное значение, — было бы здесь неуместно, ибо отчаяние бедной девки могло
не только победить в ней пустые эти
страхи, но легко даже могло
вызвать ее на дело несравненно более смелое и отважное.
Страх перед разумом
вызывает у победителей стремление подорвать его силы: они начинают говорить об ограниченности разума, о том, что исследование
не способно разрешить загадки бытия, ставят на место изучения умозрение, на место исследования — созерцание.
Губернатор быстро, искоса, огляделся: грязная пустыня площади, с втоптанными в грязь соломинками сена, глухой забор. Все равно уже поздно. Он вздохнул коротким, но страшно глубоким вздохом и выпрямился — без
страха, но и без
вызова; но была в чем-то, быть может в тонких морщинах на большом, старчески мясистом носу, неуловимая, тихая и покорная мольба о пощаде и тоска. Но сам он
не знал о ней,
не увидали ее и люди. Убит он был тремя непрерывными выстрелами, слившимися в один сплошной и громкий треск.
Но в Ницше хмеля жизни нет. Отрезвевший взгляд его
не может
не видеть открывающихся кругом «истин». И вот он старается уверить себя: да, я
не боюсь их
вызывать, эти темные ужасы! Я хочу их видеть, хочу смотреть им в лицо, потому что хочу испытать на себе, что такое
страх. Это у меня — только интеллектуальное пристрастие ко всему ужасному и загадочному… Вот оно, высшее мужество, — мужество трагического философа! Заглянуть ужасу в самые глаза и
не сморгнуть.
Страх человека перед жизнью, боязливое взвешивание возможных опасностей, бездеятельное преклонение перед необходимостью
вызывают только нетерпеливое негодование в боге-«бойце»: нет и
не должно быть в жизни никаких
страхов, никаких душевных «стеснений».
Смерть
вызывает не только
страх перед событием, разыгрывающимся ещё в эмпирическом обыденном мире, но и ужас перед трансцендентным.
Не низменный
страх, но глубокая тоска и ужас, который
вызывает в нас смерть, есть показатель того, что мы принадлежим
не только поверхности, но и глубине,
не только обыденности жизни во времени, но и вечности.
Но мы, собственные его дети, чувствовали к нему некоторый почтительный
страх; как мне и теперь кажется, он был слишком серьезен и ригористичен, детской души
не понимал, самые естественные ее проявления
вызывали в нем недоумение.
Старик молчал и крупные слезы струились по его щекам. Самое воспоминание о застенке, в котором он уже побывал в молодые годы, производило на него панический
страх,
не прошедший в десятки лет.
Страх этот снова охватил его внутреннею дрожью и невольно
вызвал на глаза слезы, как бы от пережитых вновь мук. А между тем, он понимал, что угроза Кузьмы, которому он сам выложил всю свою жизнь, может быть осуществлена, и «застенок» является уже
не далеким прошедшим, а близким будущим.
И
не нравилась, как кажется, именно эта самая покорность его и предупредительность: сам он никогда
не смеялся и даже
не улыбался, но если кто-нибудь из взрослых шутил, он предупредительно хохотал; сам он ничего
не выражал на своем плоском белом лице, но если кто-нибудь из взрослых желал
вызвать в нем
страх, удивление, или восторг, или радость, лицо тотчас же покорно принимало требуемое выражение.