Неточные совпадения
— Следовательно, ты находишь, что его нужно прекратить? — перебил его Алексей Александрович. — Но как? — прибавил он, сделав непривычный жест руками пред глазами, —
не вижу никакого возможного
выхода.
Вожеватов (указывая на среднюю дверь). Здесь пройдите, Мокий Парменыч! Тут прямо
выход в переднюю, никто вас и
не увидит.
Когда наша шлюпка направилась от фрегата к берегу, мы
увидели, что из деревни бросилось бежать множество женщин и детей к горам, со всеми признаками боязни. При
выходе на берег мужчины толпой старались
не подпускать наших к деревне, удерживая за руки и за полы. Но им написали по-китайски, что женщины могут быть покойны, что русские съехали затем только, чтоб посмотреть берег и погулять. Корейцы уже
не мешали ходить, но только старались удалить наших от деревни.
И
не было из этой лжи, по крайней мере он
не видел из этой лжи никакого
выхода.
Тогда он был бодрый, свободный человек, перед которым раскрывались бесконечные возмояжости, — теперь он чувствовал себя со всех сторон пойманным в тенетах глупой, пустой, бесцельной, ничтожной жизни, из которых он
не видел никакого
выхода, да даже большей частью и
не хотел выходить.
— Вижу-с. Вот потому-то я хотел, чтобы вы ко мне в комнату зашли. Там отдельный
выход. Приятели собрались… В картишки поиграть. Ведь я здесь
не живу…
Когда же этому конец?» «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования?» В последней записи «Дневника» написано: «Страшная эпоха для России, в которой мы живем и
не видим никакого
выхода».
В примере Торцова можно отчасти
видеть и
выход из темного царства: стоило бы и другого братца, Гордея Карпыча, также проучить на хлебе, выпрошенном Христа ради, — тогда бы и он, вероятно, почувствовал желание «иметь работишку», чтобы жить честно… Но, разумеется, никто из окружающих Гордея Карпыча
не может и подумать о том, чтобы подвергнуть его подобному испытанию, и, следовательно, сила самодурства по-прежнему будет удерживать мрак над всем, что только есть в его власти!..
Кажется, чего бы лучше: воспитана девушка «в страхе да в добродетели», по словам Русакова, дурных книг
не читала, людей почти вовсе
не видела,
выход имела только в церковь божию, вольнодумных мыслей о непочтении к старшим и о правах сердца
не могла ниоткуда набраться, от претензий на личную самостоятельность была далека, как от мысли — поступить в военную службу…
Жизнь Полиньки была невыносима: ум ее словно присох, и она жила,
не видя никакого
выхода из своего печального положения.
Я сидел за столом и смеялся — отчаянным, последним смехом — и
не видел никакого
выхода из всего этого нелепого положения.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы развивалось естественным путем — но тут вдруг новая, внешняя, слагающая: зазвонил телефон.
Я кинулся назад — в ту комнату, где она (вероятно) еще застегивала юнифу перед зеркалом, вбежал — и остановился. Вот — ясно
вижу — еще покачивается старинное кольцо на ключе в двери шкафа, а I — нет. Уйти она никуда
не могла —
выход из комнаты только один — и все-таки ее нет. Я обшарил все, я даже открыл шкаф и ощупал там пестрые, древние платья: никого…
Всегда одинокий, больной и угрюмый, Василий Федорыч считал себя оброшенным и
не видел иного
выхода из этой оброшенности, кроме смерти.
К сумеркам он отшагал и остальные тридцать пять верст и,
увидев кресты городских церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые с
выхода своего задумал попитаться: он достал перенедельничавшие у него в кармане лепешки и, сложив их одна с другою исподними корками, начал уплетать с сугубым аппетитом, но все-таки
не доел их и, сунув опять в тот же карман, пошел в город. Ночевал он у знакомых семинаристов, а на другой день рано утром пришел к Туганову, велел о себе доложить и сел на коник в передней.
Другое отношение — это отношение трагическое, людей, утверждающих, что противоречие стремления и любви к миру людей и необходимости войны ужасно, но что такова судьба человека. Люди эти большею частью чуткие, даровитые люди,
видят и понимают весь ужас и всю неразумность и жестокость войны, но по какому-то странному повороту мысли
не видят и
не ищут никакого
выхода из этого положения, а, как бы расчесывая свою рану, любуются отчаянностью положения человечества.
За последнее время ей, здоровой и сильной, все чаще приходила в голову мысль о замужестве, — иного
выхода из своего одиночества она
не видела.
Весною 1855 года, после
выхода этой книжки, случилось мне собственными глазами
увидеть то, о чем я прежде даже и
не слыхивал и что рыбакам по ремеслу должно быть непременно известно.
Мне случалось
видеть хвостуши, До того полные рыбами, что задние или последние к
выходу не умещались и до половины были наружи.
К этому присоединялось еще и то, что надежда
увидеть где-нибудь
выход из лесу на дорогу долго держалась во всей ватаге путников, равно, как долго
не терялась и уверенность в дальнозоркости передовых людей, взобравшихся на дерево.
Просто некуда стало податься, и что мне делать,
не знаю, потому что
выходу себе
не вижу.
Чеглов. А мое дело
не допустить тебя ни до чего… ни до иоты… Скрываться теперь нечего, и она, бедная, даже
не желает того. Тут,
видит бог,
не только что тени какого-нибудь насилья, за которое я убил бы себя, но даже простой хитрости
не было употреблено, а было делом одной только любви: будь твоя жена барыня, крестьянка, купчиха, герцогиня, все равно… И если в тебе оскорблено чувство любви, чувство ревности, вытянем тогда друг друга на барьер и станем стреляться: другого
выхода я
не вижу из нашего положения.
После поверки, в те четверть часа, которые еще оставались до прогулки, я наскоро переоделся в другое платье, надел под пальто чекмень, в котором никто
не видел меня в тюрьме, спрятал в карман барашковую шапку, вид на жительство и, готовый к
выходу, стал ожидать прогулки.
—
Видите ли-с, — продолжал он, — я хотел обратиться к вам по-дружески… извините за вольность… хотел испросить у вас, чтоб вы ходили — по той стороне и со стороны переулка, где черный
выход, эдак, покоем, описывая букву П, то есть. Я тоже, с своей стороны, буду ходить-с у главного подъезда, так что мы
не пропустим; а я все боялся один пропустить; я
не хочу пропустить. Вы, как
увидите ее, то остановите и закричите мне…Но я сумасшедший! Только теперь
вижу всю глупость и неприличие моего предложения!
Лев говорит: «Плохо. Да ты отчего же
не входишь?» А лисица говорит: «Оттого
не вхожу, что по следам
вижу — входов много, а
выходов нет».
Через два дня был назначен его
выход вместе с «замечательной обезьяной, которая никогда
не поддается дрессировке, выписанной из тропических стран Южной Африки и Америки»…впрочем, вы сами знаете эти объявления. Для этого случая я привез в ложу жену и детей. Мы
видели балансирующих на канате медведей, людей с несгораемым желудком, великолепные упражнения на турниках и т. п. Вот, наконец, наступает номер с обезьяной. Клоун в ударе. Он смешит публику. Обезьяна все время начеку. Наконец ее выпускают.
«Положение мое тем более невыносимо, что тут нет никого виноватого», — пишет самоубийца в «Приговоре». Герой подполья
видит для себя лишь один
выход, — «молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе
не на кого, что предмета
не находится».
Надо было
видеть его досаду. Единственный раз иметь возможность стрелять в стоячего зверя и лишиться такого ценного трофея. И ради чего? Вследствие простой забывчивости. Никогда он
не забывал заряжать свое ружье перед
выходом на охоту, а тут как на грех такая оплошность. Глегола был готов расплакаться.
— Но она их
не возьмет, сударь! Ее нежные руки никогда
не должны знать этой золотой грязи. Ее чистые глаза никогда
не увидят иного зрелища, нежели эта безбрежная и безгрешная Кампанья. Здесь ее монастырь, м-р Вандергуд, и
выход отсюда для нее только один: в неземное светлое царство, если только оно есть!
«Бог есть, смерть непременно придет, надо о душе подумать. Если Оля сию минуту
увидит свою смерть, то ей
не будет страшно. Она готова. А главное, она уже решила для себя вопрос жизни. Бог есть… да… Но неужели нет другого
выхода, как только идти в монастырь? Ведь идти в монастырь — значит отречься от жизни, погубить ее…»
— Я из всего этого
не вижу никакого
выхода. Умерло непосредственное чувство, — умерло все. Его нельзя заменить никаким божеством, никакими философскими категориями и нормами, никакими «я понял». Раз же это так, то, конечно, вы в сущности правы: для чего оставаться жить?
Не для того же, в самом деле, чтоб бичевать себя и множить число «лишних людей»…
Про Седан я на месте слышал много рассказов от тамошних обывателей,
не скрывавших и от иностранца того, до какой степени армия Наполеона III была деморализована во всех смыслах. Предательство маршала Базена, сдавшего Мец, еще ярче встало передо мною, когда я
видел выход французской гвардии, безоружной, исхудалой, в изношенных мундирах и шинелях, под конвоем прусских гусар. Такие картины
не забываются!
— Очень просто, — говорит Гиезий, — наши им в окно кукиши казать стали, а те оттуда плюнули, и наши
не уступили, — им то самое, наоборот. Хотели войну сделать, да полковник
увидел и закричал: «Цыть! всех изрублю». Перестали плеваться и опять запели, и всю службу до конца доправили и разошлись. А теперь дедушка один остался, и страсть как вне себя ходит. Он ведь завтра
выход сделает.
Слез бедный Сафроныч с крыши, вошел в свое жилье, достал контракт со старым владельцем, надел очки — и ну перечитывать бумагу. Читал он ее и перечитывал, и
видит, что действительно бедовое его положение: в контракте
не сказано, что, на случай продажи участка иному лицу, новый владелец
не может забивать Сафроновы ворота и калитку и посадить его таким манером без
выхода. Но кому же это и в голову могло прийти, кроме немца?
— Губят нас, можно сказать, пустячные дела, — продолжал захмелевший Лизар. — Бессмертная сила народу набилась, а сунуться некуда, концов-выходов нету. А каждый на то
не смотрит, старается со своей бабой… Э-эх!
Не глядели бы мои глаза, что делается!.. Уж наказываешь сынам своим: быдьте, ребятушки, посмирнее, — сами
видите, дело наше маленькое, пустячное. И понимают, а глядишь, — то одна сноха неладивши породит, то другая…
Но если она
не убьется, ей только два
выхода: или она пойдет и повезет, и
увидит, что тяжесть
не велика и езда
не мука, а радость, или отобьется от рук, и тогда хозяин сведет ее на рушильное колесо, привяжет арканом к стене, колесо завертится под ней, и она будет ходить в темноте на одном месте, страдая, но ее силы
не пропадут даром: она сделает свою невольную работу, и закон исполнится и на ней.
В этом же разговоре Толстой категорически заявил жене, что
видит для себя только два
выхода из создавшегося положения: либо отдать землю крестьянам и отказаться от имущества, либо уйти из дома. Попытки первого исхода разбились об упорное сопротивление Софьи Андреевны. Оставался второй исход, — казалось бы, самый простой и для обеих сторон наиболее безболезненный. Но
не так оказалось на деле.
Даже любовь и милосердие могли понять как аскетическое упражнение для спасения, т. е.
не увидели в них реального
выхода из себя к другим.
Чем больше думала Маргарита, тем больше она постигала, как загрязнено ее прошедшее, а
выхода из этого лабиринта мучений она
не видела.
Мы знаем, что обстоятельства его дела сложились так, что из них
не было
выхода. Мы
видели, что Сиротинин понимал это сам, понимал, конечно, и судебный следователь.
Видеть друг друга заключенные
не могли, так как в коридорах им было строго запрещено оглядываться, да и кроме того, каждый из них до
выхода из своей камеры, куда бы он ни выходил, обязан был надеть имеющуюся у каждого маску с капюшоном, закрывающим совершенно
не только лицо, но и всю голову.
— Нет, — резко ответил Иван Осипович, — очарование улетучилось уже в первый год. Я слишком ясно
видел все, но меня останавливала мысль, что, решившись на развод, я выставлю напоказ свой домашний ад; я терпел до тех пор, пока у меня
не оставалось другого
выхода, пока… Но довольно об этом.
— Он вышел от нее, приехав к ней из театра… Я
видел его в театре и
не мог ошибиться… Это он… Исполняя поручение светлейшего, я привез его прямо сюда… Вы разве
не знаете, что светлейший пригрозил ему, что если он еще раз будет у ней, он его на ней женит, а мне поручил следить за ним… Молодой князь, казалось, образумился и, боясь исполнения угрозы, оборвал связь… Но сегодня, видимо,
не выдержал и, получив от нее записку, помчался… а я за ним… Прождал я, пока они там амурились, и захватил его… при
выходе…
Для истинно военного человека, каким был Суворов с его подготовкою и славолюбием, —
видеть войну, проходящую перед глазами, и
не принимать в ней участия — тяжелейшее испытание. Перед соблазном любимого дела спасовали гордость и самолюбие. Находясь в Мемеле, Александр Васильевич всячески искал себе
выхода в армию и, наконец, добился.
Я, как разбойник, знал, что жил и живу скверно,
видел, что большинство людей вокруг меня живет так же. Я так же, как разбойник, знал, что я несчастлив и страдаю и что вокруг меня люди также несчастливы и страдают, и
не видал никакого
выхода, кроме смерти, из этого положения. Я так же, как разбойник к кресту, был пригвожден какой-то силой к этой жизни страданий и зла. И как разбойника ожидал страшный мрак смерти после бессмысленных страданий и зла жизни, так и меня ожидало то же.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер
не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m-lle Bourienne, княжна Марья и княгиня. Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с-глазу-на-глаз хотел проститься с ним. Все ждали их
выхода.
— Нет, — сказал мне пастор, с которым я вступил в разговор при его
выходе из кирки: — нет, они этого еще
не делали, и им пока
не в чем раскаиваться. Но мои прихожане живут в тесном соседстве и в беспрестанном общении с русскими, у которых это делается, — я
видел вред такого ужасного поведения со стороны русских родителей и счел долгом предупредить своих слушателей, чтобы они
не научились следовать примеру своих русских соседей. Мои прихожане плакали от сожаления к чужим детям.
— Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье
не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас
видеть, но
не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на
выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Те, которые
видели этот
выход, единогласно утверждают, что мир никогда
не видел зрелища великолепнее этого.
Во время своего выздоровления, Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев, и привыкал к тому, что его никто никуда
не погонит завтра, что теплую постель его никто
не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго
видел себя всё в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего
выхода из плена; смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.