Неточные совпадения
Цыфиркин. А наш брат и век так живет. Дела
не делай,
от дела
не бегай. Вот беда нашему брату, как кормят плохо, как сегодни к здешнему обеду провианту
не стало…
Бабы-скотницы, подбирая поневы, босыми, еще белыми,
не загоревшими ногами шлепая по грязи, с хворостинами
бегали за мычавшими, ошалевшими
от весенней радости телятами, загоняя их на двор.
Велев седлать лошадей, я оделся и
сбежал к купальне. Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа
не зависит
от тела!..
Лучше бы одеты они были дурно, в простых пестрядевых юбках и рубашках,
бегали себе по двору и ничем
не отличались
от простых крестьянских детей!
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху
от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой
бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда
не видывал.
Бросила прочь она
от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером,
пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустью остановившийся путник,
не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего
от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
Они себя
не помнили
от испуга, когда услышали, что он «сегодня
сбежал», больной и, как видно из рассказа, непременно в бреду!
Девочка говорила
не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того испугалась, что
сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом и просидела здесь в углу всю ночь, плача, дрожа
от сырости,
от темноты и
от страха, что ее теперь больно за все это прибьют.
Но лодки было уж
не надо: городовой
сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах
от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего
не говорила.
Огудалова. И притворяйся, и лги! Счастье
не пойдет за тобой, если сама
от него
бегаешь.
Нет, в Петербурге институт
Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут:
Там упражняются в расколах и в безверьи
Профессоры!! — у них учился наш родня
И вышел! хоть сейчас в аптеку, в подмастерьи.
От женщин
бегает, и даже
от меня!
Чинов
не хочет знать! Он химик, он ботаник,
Князь Федор, мой племянник.
— Патриот! — откликнулся Бердников, подмигнув Самгину. — Патриот и социалист
от неудачной жизни. Открытие сделал — украли, жена —
сбежала, в картах —
не везет.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко
бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который
не торопясь переходил с угла на угол.
Она изумительно
бегала, легко отскакивая
от земли, точно и
не касаясь ее; кроме брата, никто
не мог ни поймать, ни перегнать ее.
— Папашей именует меня, а право на это — потерял, жена
от него
сбежала, да и
не дочью она мне была, а племянницей. У меня своих детей
не было: при широком выборе
не нашел женщины, годной для материнства, так что на перекладных ездил… — Затем он неожиданно спросил: — К политической партии какой-нибудь принадлежите?
Тут Гаврило,
не будь глуп, удержал ее: «Нельзя, говорит, тебе, царица, за любовниками
бегать!» Тогда она опамятовалась: «Верно, Гаврила, и заслужил ты награду за охрану моей царско-женской чести, за то, что удержал державу
от скандала».
Он очень торопился, Дронов, и был мало похож на того человека, каким знал его Самгин. Он, видимо, что-то утратил, что-то приобрел, а в общем — выиграл. Более сытым и спокойнее стало его плоское, широконосое лицо,
не так заметно выдавались скулы,
не так раздерганно
бегали рыжие глаза, только золотые зубы блестели еще более ярко. Он сбрил усы. Говорил он более торопливо, чем раньше, но
не так нагло. Как прежде, он отказался
от кофе и попросил белого вина.
Нет, Безбедов
не мешал, он почему-то приуныл, стал молчаливее, реже попадал на глаза и
не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он
бегал по двору в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый
от злобы, заявил...
Бальзаминов. Ну уж, маменька, что будет то будет, а мне
от своего счастья
бегать нельзя. Все сделано отлично, так чтоб теперь
не испортить. Прощайте.
Там караулила Ольга Андрея, когда он уезжал из дома по делам, и, завидя его, спускалась вниз,
пробегала великолепный цветник, длинную тополевую аллею и бросалась на грудь к мужу, всегда с пылающими
от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья, несмотря на то, что уже пошел
не первый и
не второй год ее замужества.
— Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня, ты, что ли, будешь
бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я
не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. — Только и разговора! Да я измучусь, слягу
от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
Он, наконец, остановился, уверенный, что она
не уйдет
от него. И она
сбежала к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за собой.
— Как это вы делали, расскажите! Так же сидели, глядели на все покойно, так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце?
не вышли ни разу из себя, тысячу раз
не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли?
не изнемогли ни разу,
не покраснели
от напрасно потерянной минуты или
от счастья, увидя, что он там? И
не сбежала краска с лица,
не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
Он сжимался в комок и читал жадно, почти
не переводя духа, но внутренно разрываясь
от волнения, и вдруг в неистовстве бросал книгу и
бегал как потерянный, когда храбрый Ринальд или, в романе мадам Коттен, Малек-Адель изнывали у ног волшебницы.
— Это мой другой страшный грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и
не отвела тебя…
от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! — говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая руку к небу. У Веры
пробежала дрожь по телу. — Прости и ты, Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
Если сам он идет по двору или по саду, то пройти бы ему до конца,
не взглянув вверх; а он начнет маневрировать, посмотрит в противоположную
от ее окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то
бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
В темноте рисовались ей какие-то пятна, чернее самой темноты.
Пробегали, волнуясь, какие-то тени по слабому свету окон. Но она
не пугалась; нервы были убиты, и она
не замерла бы
от ужаса, если б из угла встало перед ней привидение, или вкрался бы вор, или убийца в комнату,
не смутилась бы, если б ей сказали, что она
не встанет более.
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что
от них в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке,
не выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали
бегать и скакать, только прутья
от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
Она поручила свое дитя Марье Егоровне, матери жениха, а последнему довольно серьезно заметила, чтобы он там, в деревне, соблюдал тонкое уважение к невесте и особенно при чужих людях, каких-нибудь соседях, воздерживался
от той свободы, которою он пользовался при ней и своей матери, в обращении с Марфенькой, что другие, пожалуй, перетолкуют иначе — словом, чтоб
не бегал с ней там по рощам и садам, как здесь.
От Крицкой узнали о продолжительной прогулке Райского с Верой накануне семейного праздника. После этого Вера объявлена была больною, заболела и сама Татьяна Марковна, дом был назаперти, никого
не принимали. Райский ходил как угорелый,
бегая от всех; доктора неопределенно говорили о болезни…
Она скрылась, с негодованием хлопнув дверью. В бешенстве
от наглого, бесстыдного цинизма самых последних ее слов, — цинизма, на который способна лишь женщина, я выбежал глубоко оскорбленный. Но
не буду описывать смутных ощущений моих, как уже и дал слово; буду продолжать лишь фактами, которые теперь все разрешат. Разумеется, я
пробежал мимоходом опять к нему и опять
от няньки услышал, что он
не бывал вовсе.
Скоро все успокоились: это оказался
не пароход, а китоловное судно, поймавшее кита и вытапливавшее из него жир.
От этого и дым. Неприятель все
не показывался. «
Бегает нечестивый, ни единому же ему гонящу!» — слышу я голос сзади себя.
— Да еще мы просим сказать жителям, — продолжали мы, — чтоб они
не бегали от нас: мы им ничего
не сделаем.
Сторожа то быстро ходили, то рысью даже,
не поднимая ног
от пола, но шмыгая ими, запыхавшись
бегали взад и вперед с поручениями и бумагами. Пристава, адвокаты и судейские проходили то туда, то сюда, просители или подсудимые
не под стражей уныло бродили у стен или сидели, дожидаясь.
Но такого человека, который бы пожалел его,
не нашлось ни одного во всё то время, когда он, как зверок, жил в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб
не разводить вшей,
бегал мастерам за покупкой; напротив, всё, что он слышал
от мастеров и товарищей с тех пор, как он живет в городе, было то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.
И мыслью
пробежав по всем тем лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих веру и воспитывающих народ, —
от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за поджог, и банкира за расхищение, и тут же эту несчастную Лидию за то только, что
от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение православия, и Гуркевича за желание конституции, — Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали, запирали или ссылали совсем
не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа.
Нехлюдов отошел и пошел искать начальника, чтоб просить его о рожающей женщине и о Тарасе, но долго
не мог найти его и добиться ответа
от конвойных. Они были в большой суете: одни вели куда-то какого-то арестанта, другие
бегали закупать себе провизию и размещали свои вещи по вагонам, третьи прислуживали даме, ехавшей с конвойным офицером, и неохотно отвечали на вопросы Нехлюдова.
Но в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому
не дам защищать подсудимого, я
не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных
от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно,
не мог же ведь такой человек и
не помнить, все эти двадцать три года, как он
бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
На биваке Дерсу проявлял всегда удивительную энергию. Он
бегал от одного дерева к другому, снимал бересту, рубил жерди и сошки, ставил палатку, сушил свою и чужую одежду и старался разложить огонь так, чтобы внутри балагана можно было сидеть и
не страдать
от дыма глазами. Я всегда удивлялся, как успевал этот уже старый человек делать сразу несколько дел. Мы давно уже разулись и отдыхали, а Дерсу все еще хлопотал около балагана.
Через час наблюдатель со стороны увидел бы такую картину: на поляне около ручья пасутся лошади; спины их мокры
от дождя. Дым
от костров
не подымается кверху, а стелется низко над землей и кажется неподвижным. Спасаясь
от комаров и мошек, все люди спрятались в балаган. Один только человек все еще торопливо
бегает по лесу — это Дерсу: он хлопочет о заготовке дров на ночь.
— А ведь я до двух часов
не спала
от радости, мой друг. А когда я уснула, какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало много подруг, тоже, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших
от паралича, и нам было так весело, так весело
бегать по просторному полю!
Не сбылся сон! А я думала, что уж
не ворочусь домой.
Минутами разговор обрывается; по его лицу, как тучи по морю,
пробегают какие-то мысли — ужас ли то перед судьбами, лежащими на его плечах, перед тем народным помазанием,
от которого он уже
не может отказаться? Сомнение ли после того, как он видел столько измен, столько падений, столько слабых людей? Искушение ли величия? Последнего
не думаю, — его личность давно исчезла в его деле…
Шли пререкания; ходили по рукам анекдоты;
от дела
не бегали и дела
не делали.
От капитана и его рассказов осталось у нас после этого смешанное впечатление: рассказы были занимательны. Но он
не верит в бога, а верит в нечистую силу, которая называется магнетизм и
бегает на птичьих лапах. Это смешно.
Выходило все-таки «
не то»… И странно: порой, когда я
не делал намеренных усилий, в уме
пробегали стихи и рифмы, мелькали какие-то периоды, плавные и красивые… Но они
пробегала непроизвольно и
не захватывали ничего из жизни… Форма как будто рождалась особо
от содержания и упархивала, когда я старался охватить ею что-нибудь определенное.
Еще раз в отцовском доме сошлись все сестры. Даже пришла Серафима,
не показывавшаяся нигде. Все ходили с опухшими
от слез глазами. Сошлись и зятья. Самым деятельным оказался Замараев. Он взял на себя все хлопоты, суетился,
бегал и старался изо всех сил.
Вахрушка
пробежал село из конца в конец раз десять. Ноги уже плохо его слушались, но жажда оставалась. Ведь другого раза
не будет, и Вахрушка пробивался к кабацкой стойке с отчаянною энергией умирающего
от жажды. Закончилась эта проба тем, что старик, наконец, свалился мертвецки пьяным у прохоровского кабака.
В первое мгновение Прохоров молчит и даже выражение лица у него
не меняется, но вот по телу
пробегает судорога
от боли и раздается
не крик, а визг.
А вот и любовь. Ссыльнокаторжный Артем, — фамилии его
не помню, — молодой человек лет 20, служил в Найбучи сторожем при казенном доме. Он был влюблен в аинку, жившую в одной из юрт на реке Найбе, и, говорят, пользовался взаимностью. Его заподозрили как-то в краже и в наказание перевели в Корсаковскую тюрьму, то есть за 90 верст
от аинки. Тогда он стал
бегать из поста в Найбучи для свидания с возлюбленной и
бегал до тех пор, пока его
не подстрелили в ногу.
Начальник завода или смотритель тюрьмы почитал для себя за наказание свыше, если его арестанты почему-либо
не бегали, и радовался, когда они уходили
от него целыми толпами.