Неточные совпадения
— Во времена досюльные
Мы были тоже барские,
Да только ни помещиков,
Ни немцев-управителей
Не знали мы тогда.
Не правили мы барщины,
Оброков не
платили мы,
А так, когда рассудится,
В три года раз пошлем.
С ребятами, с дево́чками
Сдружился, бродит по лесу…
Недаром он бродил!
«Коли
платить не можете,
Работайте!» — А в чем твоя
Работа? — «Окопать
Канавками желательно
Болото…» Окопали мы…
«Теперь рубите лес…»
— Ну, хорошо! — Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел по ней возить.
Ну, словом: спохватились мы,
Как уж дорогу сделали,
Что
немец нас поймал!
Мы весь родительский долг исполнили,
немца приняли и деньги по третям наперед ему
платим.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля,
немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я
заплачу,
заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
— А — не буде ниякого дела с войны этой… Не буде. Вот у нас, в Старом Ясене, хлеб сжали да весь и сожгли, так же и в Халомерах, и в Удрое, — весь! Чтоб
немцу не досталось. Мужик
плачет, баба —
плачет. Что
плакать? Слезой огонь не погасишь.
— Детскость какая! Пришла к генералу дочь генерала и —
заплакала, дурочка: ах, я должна застрелить вас, а — не могу, вы — друг моего отца! Татьяна-то Леонтьева, которая вместо министра Дурново какого-то немца-коммивояжера подстрелила, тоже, кажется, генеральская дочь? Это уж какие-то семейные дела…
— И теперь
плачу,
немец, и теперь
плачу, Божий ты человек! — крикнул вдруг Митя со своего места.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было
платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется
платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
Плачет; говорит, один
немец, Шульц, дальний их родственник, часовщик, богатый и уж пожилой, изъявил желание на ней жениться, — «чтоб, говорит, и меня осчастливить, и самому на старости без жены не остаться; да и любит он меня, говорит, и давно уж намерение это держал, да все молчал, собирался.
Хозяева дружески подшучивали над ним и каждый вечер продолжали читать, слушать или играть в карты; если друг
немец выигрывал у них гривен шесть медью, то бывал очень доволен, говоря, что сегодня недорого
заплатит извозчику.
Прошло шестнадцатое, семнадцатое и восемнадцатое сентября, и как ни любил
немец Софью Николавну, но начинал очень сердиться, потому что принужден был
платить нанятому извозчику с лошадьми ежедневно по рублю меди, что казалось тогда неслыханною дороговизною и большим расходом.
Посмотрите на бледных, белокурых
немцев, отчего они мечтатели, отчего они держат голову на сторону, часто
плачут?
А статуя Командора, — мне один
немец божился до того, что
заплакал, — представляет совесть.
Отец Якова, бедный отставной майор, человек весьма честный, но несколько поврежденный в уме, привез его, семилетнего мальчика, к этому
немцу,
заплатил за него за год вперед, уехал из Москвы, да и пропал без вести…
Ну, дальше что же рассказывать! Разумеется, хоть лопни с досады — ничего не поделаешь! Опять все кончилось, как и в первом случае. Только я уже не истеричничал, не
плакал над своим вторым
немцем, а окончил объяснение в мажорном тоне.
Достигаев. Опровергнут? Не слыхали об этом. Ну, пускай он опровергнут, а привычка к нему всё-таки осталась, и
немцы отлично… приспособляются.
Немец социалиста не боится, он и социалисту кушать дает. И — что же мы видим? У нас в шестом году кадеты уговаривали народ: не
плати царю налогов, не давай солдат! Народ и ухом не повёл… да! А вот, немецкие рабочие, социалисты, в четырнадцатом году, глазом не моргнув, дали денег на войну.
Платит он ему поштучно, спрашивает в работе чистоты — и только: рассчитают, что следует, а там и распоряжайся жалованьем своим, как знаешь: хочешь, оброк высылай, а нет, так и пропей, пожалуй; у них хозяину еще барыш, как работник загуляет: он ему в глухую пору каждый день в рубль серебра поставит, а нам, хозяевам, этого делать нельзя: у нас, если парень загулял, так его надобно остановить, чтобы было чем барина в оброке удовлетворить да и в дом тоже выслать, потому что здесь все дело соседское, все на знати; а
немец ничего этого во внимание не берет…
Я, сын благородных родителей, христианин, получивший высшее образование, по природе не злой и не глупый, не чувствовал ни малейшего беспокойства, когда
платил женщинам, как говорят
немцы, Blutgeld или когда провожал гимназисток оскорбительными взглядами…
И Парижу надо было оправиться, а всей стране стряхнуть с себя позор военной оккупации
немцев, то есть
заплатить им пять миллиардов, что Тьер и выполнил блистательно.
— Дело дойдет, пожалуй, до стачки… А я этого не хочу.
Немца я разочту… Неустойку
плачу.
— О, бедний ребенок! Мой несшастный мальшик! — чуть не
плача лепетал, склоняясь над ним, добрый
немец. — О, зашэм ви не слюшал ваш папахен! О! О! Как ви бледний! Што с вам слюшился? Говорит, о, говорит, ради бога!
Немцы со своей стороны не принимали меры к ограждению себя от набегов русских и
платили им за ненависть ненавистью, не разрешая вопроса о том, что самовольно сидели на земле ненавистных им хозяев. Они и в описываемую нами отдаленную эпоху мнили себя хозяевами везде, куда вползли правдою или неправдою и зацепились своими крючковатыми лапами.
Немцы со своей стороны принимали меры к ограждению себя от набегов русских и
платили им за ненависть ненавистью, не разрешая вопроса о том, что самовольно сидели на земле ненавистных им хозяев. Они и в описываемую нами отдаленную эпоху мнили себя хозяевами везде, куда вползли правдою или неправдою и зацепились своими крючковатыми лапами.
Голова
заплатил обиженному старухою
немцу сто рублей и послал за только что приехавшим Пуговкиным. Иван Ильич и переодеваться даже не стал; лохматый и нечесанный, как был в пропыленном дорожном пальто, так он и поехал на головиной таратайке.
Но всего ужаснее то, что теперь по ночам, когда им овладевает бред, он яростно грызет свою подушку, воображая, что это
немец, грызет и
плачет, грызет и
плачет.