Неточные совпадения
За спором
не заметили,
Как село
солнце красное,
Как вечер наступил.
Наверно б ночку целую
Так шли — куда
не ведая,
Когда б им баба встречная,
Корявая Дурандиха,
Не крикнула: «Почтенные!
Куда вы на ночь глядючи
Надумали идти...
Мне вдруг ясно, как
солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор
не посмел и
не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто все за хвост и стряхнуть к черту!
Варвара сидела на борту, заинтересованно разглядывая казака, рулевой добродушно улыбался, вертя колесом; он уже поставил баркас носом на
мель и заботился, чтоб течение
не сорвало его; в машине ругались два голоса, стучали молотки, шипел и фыркал пар. На взморье, гладко отшлифованном
солнцем и тишиною, точно нарисованные, стояли баржи, сновали, как жуки, мелкие суда, мухами по стеклу ползали лодки.
А после обеда, когда гости, пользуясь скупыми лучами сентябрьского
солнца, вышли на широкое крыльцо, служившее и балконом, пить кофе, ликер и курить, Татьяна Марковна продолжала ходить между ними, иногда
не замечая их, только передергивала и поправляла свою турецкую шаль. Потом спохватится и вдруг заговорит принужденно.
Нас предупреждали, чтоб мы
не ходили в полдень близ кустов: около этого времени выползают змеи греться на
солнце, но мы
не слушали, шевелили палками в кустах,
смело прокладывая себе сквозь них дорогу.
Нехлюдов так задумался, что и
не заметил, как погода переменилась:
солнце скрылось за передовым низким, разорванным облаком, и с западного горизонта надвигалась сплошная светлосерая туча, уже выливавшаяся там, где-то далеко, над полями и лесами, косым спорым дождем.
Я вот думал давеча, собираясь к тебе, для шутки предстать в виде отставного действительного статского советника, служившего на Кавказе, со звездой Льва и
Солнца на фраке, но решительно побоялся, потому ты избил бы меня только за то, как я
смел прицепить на фрак Льва и
Солнце, а
не прицепил по крайней мере Полярную звезду али Сириуса.
С утра погода была удивительно тихая. Весь день в воздухе стояла сухая мгла, которая после полудня начала быстро сгущаться.
Солнце из белого стало желтым, потом оранжевым и, наконец, красным; в таком виде оно и скрылось за горизонтом. Я
заметил, что сумерки были короткие: как-то скоро спустилась ночная тьма. Море совершенно успокоилось, нигде
не было слышно ни единого всплеска. Казалось, будто оно погрузилось в сон.
Нечего делать, пришлось остановиться здесь, благо в дровах
не было недостатка. Море выбросило на берег много плавника, а
солнце и ветер позаботились его просушить. Одно только было нехорошо: в лагуне вода имела солоноватый вкус и неприятный запах. По пути я
заметил на берегу моря каких-то куликов. Вместе с ними все время летал большой улит. Он имел белое брюшко, серовато-бурую с крапинками спину и темный клюв.
Утром я проснулся позже других. Первое, что мне бросилось в глаза, — отсутствие
солнца. Все небо было в тучах.
Заметив, что стрелки укладывают вещи так, чтобы их
не промочил дождь, Дерсу сказал...
Перед
СолнцемОчистка нам: приказано,
мол, было,
Не слушают, так их вина; нельзя же
По сторожу ко всякому приставить.
Завет отца и матери, о милый,
Не смею я нарушить. Вещим сердцем
Прочуяли они беду, — таить
Велели мне мою любовь от
Солнца.
Погибну я. Спаси мою любовь,
Спаси мое сердечко! Пожалей
Снегурочку!
День был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня в саду. Он сидел под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив свои седые волосы. Перед ним стоял без шляпы, на самом
солнце, статный плешивый протопоп и читал вслух какую-то бумагу; лицо его было багрово, и крупные капли пота выступали на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной
солнцем, — и ни он
не смел подвинуться, ни архиерей ему
не говорил, чтоб он отошел.
Тихо выпустила меня горничная, мимо которой я прошел,
не смея взглянуть ей в лицо. Отяжелевший месяц садился огромным красным ядром — заря занималась. Было очень свежо, ветер дул мне прямо в лицо — я вдыхал его больше и больше, мне надобно было освежиться. Когда я подходил к дому — взошло
солнце, и добрые люди, встречавшиеся со мной, удивлялись, что я так рано встал «воспользоваться хорошей погодой».
Блеснет день, взойдет
солнце, его
не видно; изредка только
замечали горцы, что по горам мелькает чья-то длинная тень, а небо ясно, и тучи
не пройдет по нем.
В середину же Днепра они
не смеют глянуть: никто, кроме
солнца и голубого неба,
не глядит в него.
Чтобы
не сесть на
мель, г. Л.
не решился плыть ночью, и мы после захода
солнца бросили якорь у мыса Джаоре.
Все лысухи без исключения, и самцы и самки (между которыми различия я никогда
не замечал), имеют эту бляху, которая лоснится на
солнце.
— С первым краешком
солнца я улягусь, князь, я сказал; честное слово: увидите! — вскричал Ипполит. — Но… но… неужели вы думаете, что я
не в состоянии распечатать этот пакет? — прибавил он, с каким-то вызовом обводя всех кругом глазами и как будто обращаясь ко всем безразлично. Князь
заметил, что он весь дрожал.
— Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я
не видал как следует восхода
солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела.
Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты
смело обопрешься на мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы с жизнью!
Через минуту мы уже были на вышке, в маленькой комнате, которой стены были разрисованы деревьями на манер сада.
Солнце в упор палило сюда своими лучами, но капитан и его товарищ, по-видимому,
не замечали нестерпимого жара и порядком-таки урезали, о чем красноречиво свидетельствовал графин с водкой, опорожненный почти до самого дна.
Вот: она сидит на горячей от
солнца стеклянной скамье — на самой верхней трибуне, куда я ее принес. Правое плечо и ниже — начало чудесной невычислимой кривизны — открыты; тончайшая красная змейка крови. Она будто
не замечает, что кровь, что открыта грудь… нет, больше: она видит все это — но это именно то, что ей сейчас нужно, и если бы юнифа была застегнута, — она разорвала бы ее, она…
Сонный инвалид, порыжелая на
солнце фигура, олицетворение безмятежной дремоты, лениво поднимает шлагбаум, и — вы в городе, хотя, быть может,
не замечаете этого сразу.
—
Солнце заходит, —
заметил другой, глядя на
солнце, которое
не заходило еще, но стояло над горою.
С проникновенной и веселой ясностью он сразу увидел и бледную от зноя голубизну неба, и золотой свет
солнца, дрожавший в воздухе, и теплую зелень дальнего поля, — точно он
не замечал их раньше, — и вдруг почувствовал себя молодым, сильным, ловким, гордым от сознания, что и он принадлежит к этой стройной, неподвижной могучей массе людей, таинственно скованных одной незримой волей…
— Любил, — говорит, — любил, злодей, любил, ничего
не жалел, пока
не был сам мне по сердцу, а полюбила его — он покинул. А за что?.. Что она, моя разлучница, лучше меня, что ли, или больше меня любить его станет… Глупый он, глупый!
Не греть
солнцу зимой против летнего,
не видать ему век любви против того, как я любила, так ты и скажи ему:
мол, Груша, умирая, так тебе ворожила и на рок положила.
Она с неудовольствием опустилась опять в кресло и опять с трепетным ожиданием устремила взгляд на рощу,
не замечая ничего вокруг. А вокруг было что
заметить: декорация начала значительно изменяться. Полуденный воздух, накаленный знойными лучами
солнца, становился душен и тяжел Вот и
солнце спряталось. Стало темно. И лес, и дальние деревни, и трава — все облеклось в безразличный, какой-то зловещий цвет.
Было
не жарко.
Солнце склонялось. Дорога, омоченная утренним дождем,
не пылила. Тележка ровно катилась по мелкому щебню, унося из города четырех седоков; сытая серая лошадка бежала, словно
не замечая их тяжести, и ленивый, безмолвный работник Игнатий управлял ее бегом при помощи заметных лишь опытному взору движений вожжами.
Ах, Андрей, Андрей, прекрасно это
солнце, это небо, все, все вокруг нас прекрасно, а ты грустишь; но если бы в это мгновение ты держал в своей руке руку любимой женщины, если б эта рука и вся эта женщина были твои, если бы ты даже глядел ее глазами, чувствовал
не своим, одиноким, а ее чувством, —
не грусть, Андрей,
не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и
не стал бы ты
замечать ее красоты; она бы сама радовалась и пела, она бы вторила твоему гимну, потому что ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!
Она шла,
не замечая, что
солнце давно скрылось, заслоненное тяжелыми черными тучами, что ветер порывисто шумел в деревьях и клубил ее платье, что пыль внезапно поднималась и неслась столбом по дороге…
Нужно было только перенести все это на бумагу, чтобы и читатель увидел и почувствовал величайшее чудо, которое открывается каждым восходящим
солнцем и к которому мы настолько привыкли, что даже
не замечаем его.
Глеб и сын его подошли к избушке; осмотревшись на стороны, они увидели шагах в пятнадцати дедушку Кондратия, сидевшего на берегу озера. Свесив худощавые ноги над водою, вытянув вперед белую как лунь голову, освещенную
солнцем, старик удил рыбу. Он так занят был своим делом, что
не заметил приближения гостей: несколько пескарей и колюшек, два-три окуня, плескавшиеся в сером глиняном кувшине, сильно, по-видимому, заохотили старика.
Есть женщины в русских селеньях
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц, —
Их разве слепой
не заметит,
А зрячий о них говорит:
«Пройдет — словно
солнце осветит!
Посмотрит — рублем подарит...
Лето промелькнуло незаметно.
Солнце сделалось точно холоднее, а день короче. Начались дожди, подул холодный ветер. Канарейка почувствовала себя самой несчастной птицей, особенно когда шел дождь. А Ворона точно ничего
не замечает.
Наташа. И они тоже, я им скажу. Они добрые… (Идет.) К ужину я велела простокваши. Доктор говорит, тебе нужно одну простоквашу есть, иначе
не похудеешь. (Останавливается.) Бобик холодный. Я боюсь, ему холодно в его комнате, пожалуй. Надо бы хоть до теплой погоды
поместить его в другой комнате. Например, у Ирины комната как раз для ребенка: и сухо, и целый день
солнце. Надо ей сказать, она пока может с Ольгой в одной комнате… Все равно днем дома
не бывает, только ночует…
—
Не всякий может, — сказал он внушительно; и, расставив длинные ноги и раскрыв от удовольствия рот, критически уставился на Сашу. И с легким опасением
заметил, что тот немного побледнел и как-то медленно переложил револьвер из левой руки в правую: точно лип к руке холодный и тяжелый, сверкнувший под
солнцем браунинг. «Волнуется юноша, — думает, что в Телепнева стреляет. Но руку держит хорошо».
Самого хозяина здесь
не было: он с кривым ножом в руках стоял над грушевым прививком, в углу своего сада, и с такой пристальностью смотрел на
солнце, что у него беспрестанно моргали его красные глаза и беспрестанно на них набегали слезы. Губы его шептали молитву, читанную тоже в саду. «Отче! — шептал он. —
Не о всем мире
молю, но о ней, которую ты дал мне,
молю тебя: спаси ее во имя твое!»
Помню, что я потом приподнялся и, видя, что никто
не обращает на меня внимания, подошел к перилам, но
не с той стороны, с которой спрыгнул Давыд: подойти к ней мне казалось страшным, — а к другой, и стал глядеть на реку, бурливую, синюю, вздутую; помню, что недалеко от моста, у берега, я
заметил причаленную лодку, а в лодке несколько людей, и один из них, весь мокрый и блестящий на
солнце, перегнувшись с края лодки, вытаскивал что-то из воды, что-то
не очень большое, какую-то продолговатую темную вещь, которую я сначала принял за чемодан или корзину; но, всмотревшись попристальнее, я увидал, что эта вещь была — Давыд!
— Слухи! слухи! а кто им верил? напасть божия на нас грешных, да и только!.. Живи теперь, как красный зверь в зимней берлоге, и
не смей носа высунуть… сиди,
не пей,
не ешь, а чужой мальчишка, очень ненадежный,
не принесет тебe куска хлеба… вот он сказал, что будет сегодня поутру, а всё нет, как нет!.. чай,
солнце уж закатилось, Юрий?.. Юрий?
В толпе нищих был один — он
не вмешивался в разговор их и неподвижно смотрел на расписанные святые врата; он был горбат и кривоног; но члены его казались крепкими и привыкшими к трудам этого позорного состояния; лицо его было длинно, смугло; прямой нос, курчавые волосы; широкий лоб его был желт как лоб ученого, мрачен как облако, покрывающее
солнце в день бури; синяя жила пересекала его неправильные морщины; губы, тонкие, бледные, были растягиваемы и сжимаемы каким-то судорожным движением, и в глазах блистала целая будущность; его товарищи
не знали, кто он таков; но сила души обнаруживается везде: они боялись его голоса и взгляда; они уважали в нем какой-то величайший порок, а
не безграничное несчастие, демона — но
не человека: — он был безобразен, отвратителен, но
не это пугало их; в его глазах было столько огня и ума, столько неземного, что они,
не смея верить их выражению, уважали в незнакомце чудесного обманщика.
Я желал возненавидеть человечество — и поневоле стал презирать его; душа ссыхалась; ей нужна была свобода, степь, открытое небо… ужасно сидеть в белой клетке из кирпичей и судить о зиме и весне по узкой тропинке, ведущей из келий в церковь;
не видать ясное
солнце иначе, как сквозь длинное решетчатое окно, и
не сметь говорить о том, чего нет в такой-то книге…
Я, вдыхая апрельский дух, приносимый с черных полей, слушал вороний грохот с верхушек берез, щурился от первого
солнца, шел через двор добриваться. Это было около трех часов дня. А добрился я в девять вечера. Никогда, сколько я
заметил, такие неожиданности в Мурьеве, вроде родов в кустах,
не приходят в одиночку. Лишь только я взялся за скобку двери на своем крыльце, как лошадиная морда показалась в воротах, телегу, облепленную грязью, сильно тряхнуло. Правила баба и тонким голосом кричала...
Не будет ли слишком однообразно всегда освещать сцены счастливой любви лучами радостного
солнца и
помещать среди смеющейся зелени лугов, и притом еще весною, когда «вся природа дышит любовью», а сцены преступлений освещать молниею и
помещать среди диких скал?
«А
заметили ли вы, господа, — сказал он, — что у нас в высокоторжественные дни всегда играет ясное
солнце на ясном и безоблачном небе? что ежели, по временам, погода с утра и
не обещает быть хорошею, то к вечеру она постепенно исправляется, и правило о предоставлении обывателям зажечь иллюминацию никогда
не встречает препон в своем исполнении?» Затем он вздохнул, сосредоточился на минуту в самом себе и продолжал: «Стоя на рубеже отдаленного Запада и
не менее отдаленного Востока, Россия призвана провидением» и т. д. и т. д.
—
Не к добру это, — прошептала она, —
не к добру. Ты
заметил, — обратилась она ко мне, — он говорит, а сам будто от
солнца все щурится; знай: это примета дурная. У такого человека тяжело на́ сердце бывает и несчастье ему грозит. Поезжай послезавтра с Викентием Осиповичем и с Сувениром.
Шаховской представлял из себя большую копну сена, на которой лежала голова, покрытая белой фуражкой с длинным козырьком от
солнца, из-под которого торчал длинный, птичий его нос, готовый, казалось, клюнуть подбородок; он
не выпускал из рук удилища, но в маленьких и прищуренных его глазах можно было
заметить, что он думает
не об рыбе, а скорее о каком-нибудь действующем лице в своих «Игроках»…
А вокруг — тишина. Даже звон колокольный
не доходит ко мне, нечем время мерить, нет для меня ни дня, ни ночи, — кто же
смеет свет
солнца у человека отнимать?
Оставьте пряжу, сестры.
Солнце село.
Столбом луна блестит над нами. Полно,
Плывите вверх под небом поиграть,
Да никого
не трогайте сегодня,
Ни пешехода щекотать
не смейте,
Ни рыбакам их невод отягчать
Травой и тиной — ни ребенка в воду
Заманивать рассказами о рыбках.
Уныло юноша глядел
На опустелую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себе
не смел.
С ним черноокая Земфира,
Теперь он вольный житель мира,
И
солнце весело над ним
Полуденной красою блещет;
Что ж сердце юноши трепещет?
Какой заботой он томим?
Там она увидала старшую дочь Марьи, Мотьку, которая стояла неподвижно на громадном камне и глядела на церковь. Марья рожала тринадцать раз, но осталось у нее только шестеро, и все — девочки, ни одного мальчика, и старшей было восемь лет. Мотька, босая, в длинной рубахе, стояла на припеке,
солнце жгло ей прямо в темя, но она
не замечала этого и точно окаменела. Саша стала с нею рядом и сказала, глядя на церковь...