— Вы думаете дождаться конца года, чтобы действовать, как начали его зимою, под Эррастфером. Вспомните, что шведы так же северные жители, как и русские, что они
не боятся морозов, ближе к своим магазинам, ко всем способам продовольствия съестного и боевого; к тому ж зима не всегда верная помощница войны: она скорее враг ее, особенно в чужом краю. Вспомните, что мы обязаны только усердию незнакомца спасением нашей артиллерии и приводом ее на место сражения под Эррастфером.
Неточные совпадения
Ну, так вот я в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне
морозы? А ничего. Сижу в своей открытой повозке, как в комнате; а прежде
боялся, думал, что в 30˚
не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи; у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.
На последних пятистах верстах у меня начало пухнуть лицо от
мороза. И было от чего: у носа постоянно торчал обледенелый шарф: кто-то будто держал за нос ледяными клещами. Боль невыносимая! Я спешил добраться до города,
боясь разнемочься, и гнал более двухсот пятидесяти верст в сутки, нигде
не отдыхал,
не обедал.
— Признаться сказать, я дома уж два пуншика выпил. Да
боюсь, что горло на
морозе, чего доброго, захватило. Извозчик попался: едет
не едет.
Княгине холодно; в ту ночь
Мороз был нестерпим,
Упали силы; ей невмочь
Бороться больше с ним.
Рассудком ужас овладел,
Что
не доехать ей.
Ямщик давно уже
не пел,
Не понукал коней,
Передней тройки
не слыхать.
«Эй! жив ли ты, ямщик?
Что ты замолк?
не вздумай спать!»
— «
Не бойтесь, я привык...
Ходишь по земле туда-сюда, видишь города, деревни, знакомишься со множеством странных, беспечных, насмешливых людей, смотришь, нюхаешь, слышишь, спишь на росистой траве, мерзнешь на
морозе, ни к чему
не привязан, никого
не боишься, обожаешь свободную жизнь всеми частицами души…
Иногда он встречал её в сенях или видел на крыльце зовущей сына. На ходу она почти всегда что-то пела, без слов и
не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались. Лицо её часто казалось задорным и как-то
не шло к её крупной, стройной и сильной фигуре. Было заметно, что холода она
не боится, ожидая сына, подолгу стоит на
морозе в одной кофте, щёки её краснеют, волосы покрываются инеем, а она
не вздрагивает и
не ёжится.
Но бывают гнилые зимы, с оттепелями, дождями и гололедицей. Это гибель для табунов — лед
не пробьешь, и лошади голодают.
Мороза лошадь
не боится — обросшие, как медведь, густой шерстью, бродят табуны в открытой степи всю зиму и тут же, с конца февраля, жеребятся. Но плохо для лошадей в бураны. Иногда они продолжаются неделями — и день и ночь метет, ничего за два шага
не видно: и сыпет, и кружит, и рвет, и заносит моментально.
— Да, сударь! Обо мне, кажется, всё еще думают; что я русской… Русской! Боже мой! да меня от одного этого имени
мороз подирает по коже! Господин Дерикур хитер на выдумки; я
боюсь, чтоб ему
не вздумалось для испытания, точно ли я русской или итальянец, посадить меня на ледник. Вперед вам говорю, что я в четверть часа замерзну.
Отец и мать ездили в собор помолиться и еще куда-то, по своим делам, но меня с собою
не брали,
боясь жестоких крещенских
морозов.
И вдруг то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я
не испытывал с самого детства, нахлынуло на меня вместе с сознанием, что я далек от смерти, что впереди еще целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя с трудом, повернулся на бок, поджал ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как в детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда в окно стучит ветер, и в трубе жалобно воет буря, и бревна дома стреляют, как из пистолета, от лютого
мороза, и начнешь тихонько плакать, и
боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь с отрадой в маленькой душе.
И затем много времени проходит в молчании. Гусев думает, бредит и то и дело пьет воду; ему трудно говорить, трудно слушать, и
боится он, чтоб с ним
не заговорили. Проходит час, другой, третий; наступает вечер, потом ночь, но он
не замечает этого, а все сидит и думает о
морозе.
А на самом деле ему лень было вставать и страх
не хотелось идти на
мороз из теплой хаты; но только и свинью ему было жалко, и он встал, накинул свитку и вышел за двери. Но тут и произошло то неразгаданное событие, которое несомненнейшими доказательствами укрепило за Керасивною такую ведьмовскую славу, что с сей поры всяк
боялся Керасивну у себя в доме видеть, а
не только в кумы ее звать, как это сдедал надменный Дукач.