Неточные совпадения
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый,
то мораль была мне не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы шли с час все прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но было жарко.
На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо
на голоса, и вышли
на широкую поляну.
Это сознание прямо противоположно
тому,
на котором покоилось наше народничество всех оттенков с его распределительной
моралью.
С другой стороны — навязывать автору свой собственный образ мыслей тоже не нужно, да и неудобно (разве при такой отваге, какую выказал критик «Атенея», г. Н. П. Некрасов, из Москвы): теперь уже для всякого читателя ясно, что Островский не обскурант, не проповедник плетки как основания семейной нравственности, не поборник гнусной
морали, предписывающей терпение без конца и отречение от прав собственной личности, — равно как и не слепой, ожесточенный пасквилянт, старающийся во что бы
то ни стало выставить
на позор грязные пятна русской жизни.
В этих двух противоположных отрывках можно найти ключ к
тому, отчего критика до сих пор не могла прямо и просто взглянуть
на Островского как
на писателя, изображающего жизнь известной части русского общества, а все усмотрели
на него как
на проповедника
морали, сообразной с понятиями
той или другой партии.
Она неизбежно придет к падению, — не к
тому падению, под которым,
на пошлом языке нашей искусственной
морали, разумеется полное наслаждение любовью, — а к действительному падению, к потере нравственной чистоты и силы.
— Сделайте ваше одолжение! зачем же им сообщать! И без
того они ко мне ненависть питают! Такую, можно сказать,
мораль на меня пущают: и закладчик-то я, и монетчик-то я! Даже
на каторге словно мне места нет! Два раза дело мое с господином Мосягиным поднимали! Прошлой зимой, в самое,
то есть, бойкое время, рекрутский набор был, а у меня, по их проискам, два питейных заведения прикрыли! Бунтуют против меня — и кончено дело! Стало быть, ежели теперича им еще сказать — что же такое будет!
Увы! тут вовсе нет никакой двойной
морали, а что касается до угрызений совести,
то самая надежда
на них оказывается пустым ребячеством.
Вообще старики нерасчетливо поступают, смешиваясь с молодыми. Увы! как они ни стараются подделаться под молодой тон, а все-таки, под конец,
на мораль съедут. Вот я, например, — ну, зачем я это несчастное «Происшествие в Абруццских горах» рассказал?
То ли бы дело, если б я провел параллель между Шнейдершей и Жюдик! провел бы весело, умно, с самым тонким запахом милой безделицы! Как бы я всех оживил! Как бы все это разом встрепенулось, запело, загоготало!
«Разрешаю Вам и благословляю Вас действовать. Старайтесь токмо держаться в законной форме. Вы, как писали мне еще прежде, уже представили о Ваших сомнениях суду; но пусть Аггей Никитич, имея в виду
то, что он сам открыл, начнет свои действия, а там
на лето и я к Вам приеду
на помощь. К подвигу Вашему, я уверен, Вы приступите безбоязненно; ибо оба Вы, в смысле высшей
морали, люди смелые».
— Все это прописная
мораль, батенька… Если уж
на то пошло,
то посмотри
на меня: перед тобой стоит великий человек, который напишет «песни смерти». А ведь ты этого не замечал… Живешь вместе со мной и ничего не видишь… Я расплачусь за свои недостатки и пороки золотой монетой…
Такова была дедушкина
мораль, и я, с своей стороны, становясь
на его точку зрения, нахожу эту
мораль совершенно естественною. Нельзя жить так, как желал жить дедушка, иначе, как под условием полного исчезновения жизни в других. Дедушка это чувствовал всем нутром своим, он знал и понимал, что если мир, по малой мере верст
на десять кругом, перестанет быть пустыней,
то он погиб. А мы?!
В
тот год, к которому относится мой рассказ, я приехал сюда осенью, запасшись
той благодатной силой, которую льет в изнемогший состав человека украинское светлое небо — это чудное, всеобновляющее небо, под которое знакомая с ним душа так назойливо просится, под которое вечно что-то манит не избалованного природой русского художника и откуда — увы! — также вечно гонят его
на север ханжи,
мораль и добродетель.
Он долго и подробно рисовал прелести жизни, которую собирался устроить мне у себя в Тифлисе. А я под его говор думал о великом несчастии
тех людей, которые, вооружившись новой
моралью, новыми желаниями, одиноко ушли вперёд и встречают
на дороге своей спутников, чуждых им, неспособных понимать их… Тяжела жизнь таких одиноких! Они — над землёй, в воздухе… Но они носятся в нём, как семена добрых злаков, хотя и редко сгнивают в почве плодотворной…
Человек старался угадать не
то, в чем он когда-нибудь преступил против ходячей политической
морали, а
то, существовали ли какие-нибудь пункты этой
морали, в которых нельзя было бы совершенно свободно обвинить кого угодно и как угодно и
на котором из этих пунктов обрушится обвинение именно
на него?
И науки кончивши, не образумились."Пустите нас отличаться
на поле чести или умереть за отечество". Тьфу вы, головорезы! По нескольку часов бился с каждым и объяснял им
мораль, что человек должен любить жизнь и сберегать ее, и се и
то им говорил. В подробности рассказывал им, что я претерпел в военной службе по походам из роты к полковнику… ничто не помогло! Пошли. Правда, нахватали чинов, все их уважают… но это суета сует.
Чтобы подразнить бабушку, Саша ел и свой скоромный суп, и постный борщ. Он шутил все время, пока обедали, но шутки у него выходили громоздкие, непременно с расчетом
на мораль, и выходило совсем не смешно, когда он перед
тем, как сострить, поднимал вверх свои очень длинные, исхудалые, точно мертвые пальцы и когда приходило
на мысль, что он очень болен и, пожалуй, недолго еще протянет
на этом свете; тогда становилось жаль его до слез.
Он писал моряку во всяком письме, чтобы все было готово для его приезда, что он
на днях едет, и нарочно оттягивал свой отъезд. Возвратившись, наконец, в свой дом
на Яузе, он прервал все сношения с Марией Валериановной, строго запретил людям принимать ее или ходить к ней в дом. «Я должен был принять такие меры, — говорил он, — для сына; я все бы ей простил, но она женщина до
того эгрированная, что может пошатнуть
те фундаменты
морали, которые я с таким трудом вывожу в сердце Анатоля».
Людям, в положении игрушечкиных господ, они приносили, по-видимому, некоторую выгоду внешнюю; но, через это самое, они, во всей своей нелепости и бесчеловечии, впивались в душу этих господ, делались основанием их
морали, изгоняли из них здравые понятия и делали их никуда не годными, — между
тем как
на Машу, Катерину, Надёжу и всех, находившихся в их положении,
те же отношения действовали более внешним образом, не проникая внутрь их уже и потому, что были всегда тяжелы и неприятны.
Вся христианская
мораль в практическом ее приложении сводится к
тому, чтобы считать всех братьями, со всеми быть равным, а для
того, чтобы исполнить это, надо прежде всего перестать заставлять других работать
на себя, а при нашем устройстве мира — пользоваться как можно менее работой, произведениями других, —
тем, что приобретается за деньги, — как можно менее тратить денег, жить как можно проще.
Лежа в койке, он долго еще думал о
том, как бы оправдать доверие Василия Федоровича, быть безукоризненным служакой и вообще быть похожим
на него. И он чувствовал, что серьезно любит и море, и службу, и «Коршуна», и капитана, и товарищей, и матросов. За этот год он привязался к матросам и многому у них научился, главное —
той простоте отношений и
той своеобразной гуманной
морали, полной прощения и любви, которая поражала его в людях, жизнь которых была не из легких.
Я уже в глубине души словно смеялся над этою перепискою — и, получив
на другой день конверт со знакомою надписью, подумал, что если в самом деле матушка заботится о
том, чтобы всех, кого она любит, воспитывать и укреплять в своем духе,
то она едва ли в этом успевает. По крайней мере Христя серьезно шла бунтом против ее
морали, да и я чувствовал, что я… тоже склонен взбунтоваться.
Христианство в своих первичных и девственных суждениях не только усомнилось в
том, что идея добра является верховной в жизни, но и резко противоположило свою
мораль морали, основанной
на идее добра и норме добра.
Мораль: когда актеры со слезами
на глазах говорят о своих дорогих товарищах, о дружбе и взаимной «солидарности», когда они обнимают и целуют вас,
то не очень увлекайтесь.
Странным сейчас кажется и невероятным, как могла действовать
на душу эта чудовищная
мораль: не раздумывай над
тем, нужна ли твоя жертва, есть ли в ней какой смысл, жертва сама по себе несет человеку высочайшее, ни с чем не сравнимое счастье.
Я упрекал папу, что он неправильно вел и ведет воспитание детей; что он воспитывал нас исключительно в правилах личной
морали, — будь честен, не воруй, не развратничай; граждан он не считал нужным в нас воспитывать; не считал даже нужным раскрывать нам глаза
на основное зло всей современной нашей жизни — самодержавие; что воспитывал в нас пай-мальчиков; что это антиморально говорить; „Сначала получи диплом, а потом делай
то, что считаешь себя обязанным делать“: в каждый момент человек обязан действовать так, как ему приказывает совесть, — пусть бы даже он сам десять лет спустя признал свои действия ошибочными.
Законническая
мораль катехизиса не может быть ответом
на муку
тех его героев, которые вступили
на путь зла.
Сверхчеловеческая ценность,
на которой покоится всякая подлинно-аристократическая, благородная
мораль, лежит по
ту сторону вульгарного противоположения альтруизма и эгоизма.
Я
на днях позволил себе прочесть почтительную
мораль нашему старичку простяку за
то, что он этих господ слишком распустил.
Она чувствовала где-то в глубине своей души, что
то,
на что надеется, что предполагает этот человек, идет вразрез с
тем понятием о нравственном и безнравственном, которое ей внушили с детства и о чем не раз повторяла ей Эрнестина Ивановна, но сила над ней этого человека была выше ее самой и заученной ею
морали. Великосветское общество Москвы
того времени, по распущенности нравов, не давало для Варвары Ивановны почвы, о которую она могла бы опереться, чтобы противостоять планам Кржижановского.
— Что меня бесит, Ваня, это
то, что ты не хочешь положить карты
на стол. Ты — ревнивец, а все сводишь к принципам!.. Протестуешь из-за высшей
морали. И тут у тебя нет искренности. Говори, что ты находишь в моих поступках… неблаговидного?