Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя, да
и полно! Где ему смотреть
на тебя?
И с какой
стати ему смотреть
на тебя?
А
стало бы,
и очень бы
стало на прогоны; нет, вишь ты, нужно в каждом городе показать себя!
Ну, так мы
и доехали,
И я добрел
на родину,
А здесь, по Божьей милости,
И легче
стало мне…
Служивого задергало.
Опершись
на Устиньюшку,
Он поднял ногу левую
И стал ее раскачивать,
Как гирю
на весу;
Проделал то же с правою,
Ругнулся: «Жизнь проклятая!» —
И вдруг
на обе
стал.
Дворовый, что у барина
Стоял за стулом с веткою,
Вдруг всхлипнул! Слезы катятся
По старому лицу.
«Помолимся же Господу
За долголетье барина!» —
Сказал холуй чувствительный
И стал креститься дряхлою,
Дрожащею рукой.
Гвардейцы черноусые
Кисленько как-то глянули
На верного слугу;
Однако — делать нечего! —
Фуражки сняли, крестятся.
Перекрестились барыни.
Перекрестилась нянюшка,
Перекрестился Клим…
— Коли всем миром велено:
«Бей!» —
стало, есть за что! —
Прикрикнул Влас
на странников. —
Не ветрогоны тисковцы,
Давно ли там десятого
Пороли?.. Не до шуток им.
Гнусь-человек! — Не бить его,
Так уж кого
и бить?
Не нам одним наказано:
От Тискова по Волге-то
Тут деревень четырнадцать, —
Чай, через все четырнадцать
Прогнали, как сквозь строй...
Идем домой понурые…
Два старика кряжистые
Смеются… Ай, кряжи!
Бумажки сторублевые
Домой под подоплекою
Нетронуты несут!
Как уперлись: мы нищие —
Так тем
и отбоярились!
Подумал я тогда:
«Ну, ладно ж! черти сивые,
Вперед не доведется вам
Смеяться надо мной!»
И прочим
стало совестно,
На церковь побожилися:
«Вперед не посрамимся мы,
Под розгами умрем...
Оно
и правда: можно бы!
Морочить полоумного
Нехитрая
статья.
Да быть шутом гороховым,
Признаться, не хотелося.
И так я
на веку,
У притолоки стоючи,
Помялся перед барином
Досыта! «Коли мир
(Сказал я, миру кланяясь)
Дозволит покуражиться
Уволенному барину
В останные часы,
Молчу
и я — покорствую,
А только что от должности
Увольте вы меня...
Доволен Клим. Нашел-таки
По нраву должность! Бегает,
Чудит, во все мешается,
Пить даже меньше
стал!
Бабенка есть тут бойкая,
Орефьевна, кума ему,
Так с ней Климаха барина
Дурачит заодно.
Лафа бабенкам! бегают
На барский двор с полотнами,
С грибами, с земляникою:
Все покупают барыни,
И кормят,
и поят!
Стародум. А! Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб
стать на стезю истины
и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено к уловлению души человека, имеющего в руках своих судьбу себе подобных!
И во-первых, толпа скаредных льстецов…
В следующую речь Стародума Простаков с сыном, вышедшие из средней двери,
стали позади Стародума. Отец готов его обнять, как скоро дойдет очередь, а сын подойти к руке. Еремеевна взяла место в стороне
и, сложа руки,
стала как вкопанная, выпяля глаза
на Стародума, с рабским подобострастием.
Вот в чем дело, батюшка. За молитвы родителей наших, — нам, грешным, где б
и умолить, — даровал нам Господь Митрофанушку. Мы все делали, чтоб он у нас
стал таков, как изволишь его видеть. Не угодно ль, мой батюшка, взять
на себя труд
и посмотреть, как он у нас выучен?
6-го числа утром вышел
на площадь юродивый Архипушко,
стал середь торга
и начал раздувать по ветру своей пестрядинной рубашкой.
В 1790 году повезли глуповцы
на главные рынки свои продукты,
и никто у них ничего не купил: всем
стало жаль клопов.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг
стали вращаться
и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь
и вкось, встали
на свои места
и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились
и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде
и в помине не было,
и начали раздуваться
и свидетельствовать о нетерпении.
По случаю бывшего в слободе Негоднице великого пожара собрались ко мне, бригадиру,
на двор всякого звания люди
и стали меня нудить
и на коленки становить, дабы я перед теми бездельными людьми прощение принес.
Разумеется, Угрюм-Бурчеев ничего этого не предвидел, но, взглянув
на громадную массу вод, он до того просветлел, что даже получил дар слова
и стал хвастаться.
Проснувшись, глуповцы с удивлением узнали о случившемся; но
и тут не затруднились. Опять все вышли
на улицу
и стали поздравлять друг друга, лобызаться
и проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка
на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца
на носу сидел, потом батьку
на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху
на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились
и стали ждать, что из этого выйдет.
Квартальные нравственно
и физически истерзались; вытянувшись
и затаивши дыхание, они
становились на линии, по которой он проходил,
и ждали, не будет ли приказаний; но приказаний не было.
Потом остановились
на мысли, что будет произведена повсеместная «выемка»,
и стали готовиться к ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги
и даже иконы — одним словом, все, в чем можно было усмотреть какое-нибудь «оказательство».
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили, что
на свете бывают всякие кредиторы:
и разумные
и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств
и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его
и в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы
стали ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными?
И ждут до сего дня.
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с;
стало быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие
на моем месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой
и утешения для себя в атаках не вижу-с!
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да полегоньку бабу вразумить,
стал говорить бездельные слова, а Аленка, вооружась ухватом, гнала инвалидов прочь
и на всю улицу орала...
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку
на базар
и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели
на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а
на груди привесили дощечку с надписью: бабник
и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать
на преступника, что
и исполнялось. К вечеру Ионки не
стало.
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В начале 1766 года он угадал голод
и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом
и гнали их прямо
на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции",
и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Но когда дошли до того, что ободрали
на лепешки кору с последней сосны, когда не
стало ни жен, ни дев
и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Смотрел бригадир с своего крылечка
на это глуповское «бунтовское неистовство»
и думал: «Вот бы теперь горошком — раз-раз-раз —
и се не бе!!» [«
И се не бе» (церковно-славянск.) — «
и этого не
стало», «
и этого не было».]
Но
на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный
и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен
и настойчив до крайности: скинул замасленный халат
и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба,
и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
В это же время, словно
на смех, вспыхнула во Франции революция,
и стало всем ясно, что"просвещение"полезно только тогда, когда оно имеет характер непросвещенный.
Больной, озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век
и на закате дней вдруг почувствовал прилив"дурных страстей"
и"неблагонадежных элементов".
Стал проповедовать, что собственность есть мечтание, что только нищие да постники взойдут в царство небесное, а богатые да бражники будут лизать раскаленные сковороды
и кипеть в смоле. Причем, обращаясь к Фердыщенке (тогда было
на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлял...
Сначала ходили только полицейские, но потом, глядя
на них,
стали ходить
и посторонние.
Трудно было дышать в зараженном воздухе;
стали опасаться, чтоб к голоду не присоединилась еще чума,
и для предотвращения зла, сейчас же составили комиссию, написали проект об устройстве временной больницы
на десять кроватей, нащипали корпии
и послали во все места по рапорту.
Хотя главною целью похода была Стрелецкая слобода, но Бородавкин хитрил. Он не пошел ни прямо, ни направо, ни налево, а
стал маневрировать. Глуповцы высыпали из домов
на улицу
и громкими одобрениями поощряли эволюции искусного вождя.
Когда почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением
и народ отдохнул от просвещения, тогда сама собой
стала на очередь потребность в законодательстве. Ответом
на эту потребность явился статский советник Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг
и товарищ Сперанского по семинарии.
— Вот
и ты, чертов угодник, в аду с братцем своим сатаной калеными угольями трапезовать
станешь, а я, Семен, тем временем
на лоне Авраамлем почивать буду.
Все это были, однако ж, одни faз́ons de parler, [Разговоры (франц.).]
и, в сущности, виконт готов был
стать на сторону какого угодно убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему перепадет лишний четвертак.
Не имея дара стихослагательного, мы не решились прибегнуть к бряцанию
и, положась
на волю божию,
стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным нам языком, избегая лишь подлых слов.
Но словам этим не поверили
и решили: сечь аманатов до тех пор, пока не укажут, где слобода. Но странное дело! Чем больше секли, тем слабее
становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это было до того неожиданно, что Бородавкин растерзал
на себе мундир
и, подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем
и сказал...
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то,
стало быть, это так
и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.]
и, заперев градоначальниково тело
на ключ, устремил всю свою деятельность
на успокоение общественного мнения.
Бога забыли, в посты скоромное едят, нищих не оделяют; смотри, мол, скоро
и на солнышко прямо смотреть
станут!
А глуповцы стояли
на коленах
и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять
на коленах не могли. Господи! чего они не передумали в это время! Думают:
станут они теперь есть горчицу, — как бы
на будущее время еще какую ни
на есть мерзость есть не заставили; не
станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось, что колени в этом случае представляют средний путь, который может умиротворить
и ту
и другую сторону.
Выступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да слепенькая нищенка Маремьянушка."
И было тем свидетелям дано за ложное показание по пятаку серебром", — говорит летописец, который в этом случае явно
становится на сторону угнетенного Линкина.
Когда он
стал спрашивать,
на каком основании освободили заложников, ему сослались
на какой-то регламент, в котором будто бы сказано:"Аманата сечь, а будет который уж высечен,
и такого более суток отнюдь не держать, а выпущать домой
на излечение".
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте
и сейте, ешьте
и пейте, заводите фабрики
и заводы — что же-с! Все это вам же
на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я
и в этом препятствовать не
стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго
и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
Но ничего не вышло. Щука опять
на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять
стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да
и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но
и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Стал бригадир считать звезды («очень он был прост», — повторяет по этому случаю архивариус-летописец), но
на первой же сотне сбился
и обратился за разъяснениями к денщику. Денщик отвечал, что звезд
на небе видимо-невидимо.
Несмотря
на то что он не присутствовал
на собраниях лично, он зорко следил за всем, что там происходило. Скакание, кружение, чтение
статей Страхова — ничто не укрылось от его проницательности. Но он ни словом, ни делом не выразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет.
И вот эта вожделенная минута наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустиловым книги:"О восхищениях благочестивой души"…
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную
и стал ему тайные слова
на ухо говорить. Долго они шептались, а про что — не слыхать. Только
и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
Задумались головотяпы: надул курицын сын рукосуй! Сказывал, нет этого князя глупее — ан он умный! Однако воротились домой
и опять
стали сами собой устраиваться. Под дождем онучи сушили,
на сосну Москву смотреть лазили.
И все нет как нет порядку, да
и полно. Тогда надоумил всех Пётра Комар.