Неточные совпадения
После отшедшего
века магнатерии они начинали
век инженерии, и, должно признаться, начинали его со славою.
Заря, облиставшая инженерную славу, поднималась в Варшаве и Новогеоргиевске и оттуда светила далее, против естества, — с запада
на восток, через Киев, даже до Баку и Ленкорани, ибо ныне даже и там воспрославлено имя русского инженера.
В Архангельской губернии читается: «Встану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из дверей в ворота, в чистое поле; стану
на запад хребтом,
на восток лицом, позрю, посмотрю
на ясное небо; со ясна неба летит огненна стрела; той стреле помолюсь, покорюсь и спрошу ее: „Куда полетела, огненна стрела?“ — „В темные леса, в зыбучие болота, в сыроё кореньё!“ — „О ты, огненна стрела, воротись и полетай, куда я тебя пошлю: есть
на святой Руси красна девица (имярек), полетай ей в ретивое сердце, в черную печень, в горячую кровь, в становую жилу, в сахарные уста, в ясные очи, в черные брови, чтобы она тосковала, горевала весь день, при солнце,
на утренней
заре, при младом месяце,
на ветре-холоде,
на прибылых днях и
на убылых Днях, отныне и до
века“».
*
На заре,
зареВ дождевой крутень
Свистом ядерным
Мы встречали день.
Подымая вверх,
Как тоску, глаза,
В куртке кожаной
Коммунар сказал:
«Братья, если здесь
Одолеют нас,
То октябрьский свет
Навсегда погас.
Будет крыть нас кнут,
Будет крыть нас плеть,
Всем весь
век тогда
В нищете корпеть».
С горьким гневом рук,
Утерев слезу,
Ротный наш с тех слов
Сапоги разул.
Громко кашлянув,
«
На, — сказал он мне, —
Дома нет сапог,
Передай жене».
Это ее возмутило и срамило в собственных глазах. Все из-за него, из-за презренного мужчины, променявшего ее
на суслика. Надо было пересилить глупый бабий недуг — и она пересилила его. Осталась только тупая боль в висках. Незаметно она забылась и проспала. Когда она раскрыла отяжелевшие
веки, вечерняя
заря уже заглянула в скважины ставень. В доме стояла тишина; только справа, в комнатке горничной, чуть слышно раздавался шепот… Она узнала голос Низовьева.
Верба подпирает и другую развалину — старика Архипа, который, сидя у ее корня, от
зари до
зари удит рыбку. Он стар, горбат, как верба, и беззубый рот его похож
на дупло. Днем он удит, а ночью сидит у корня и думает. Оба, старуха-верба и Архип, день и ночь шепчут… Оба
на своем
веку видывали виды. Послушайте их…
И сквозь опущенные
веки Ермий видит, что скоморох не только сияет, но воздымается вверх все выше и выше — взлетает от земли
на воздух и несется прямо к пылающей алой
заре.
Село Грузино и барский дом вместе с его сиятельным владельцем покоилось еще мирным сном — тем «сном
на заре», который по общему, испокон
веков сложившемуся убеждению, является самым сладким.