Неточные совпадения
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче
после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз
на даче у кузины Бетси.
На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал
вопрос, как это сделать.
Вместо
вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» — говорили: «А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится
на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но
после разорвет цепь и овладеет всем миром.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до
вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще
после покойного господина Зарницына), то
вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же
на свете!
После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела
на него. Ей ничего еще не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти
вопросы разом вспыхнули в ее сознании. И опять она не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?»
Поздно ночью,
после длительного боя
на словах, они, втроем, пошли провожать Томилина и Дронов поставил пред ним свой
вопрос...
Появление Обломова в доме не возбудило никаких
вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть
после обеда, но где даже неудобно класть ногу
на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
После болезни Илья Ильич долго был мрачен, по целым часам повергался в болезненную задумчивость и иногда не отвечал
на вопросы Захара, не замечал, как он ронял чашки
на пол и не сметал со стола пыль, или хозяйка, являясь по праздникам с пирогом, заставала его в слезах.
В этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в воскресенье,
после обедни и обычного смотра команде,
после вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензии, все, офицеры и матросы, собрались
на палубе. Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.
После довольно продолжительной конференции наконец сочинили пять слов, которые долженствовали заключать в себе
вопрос: «Где здесь французская отель?» С этим обратились мы к солдату, праздно стоявшему в тени какого-то желтого здания, похожего
на казармы.
После восьми или десяти совещаний полномочные объявили, что им пора ехать в Едо. По некоторым
вопросам они просили отсрочки, опираясь
на то, что у них скончался государь, что новый сиогун очень молод и потому ему предстоит сначала показать в глазах народа уважение к старым законам, а не сразу нарушать их и уже впоследствии как будто уступить необходимости. Далее нужно ему, говорили они, собрать
на совет всех своих удельных князей, а их шестьдесят человек.
На второй
вопрос о Бочковой,
после долгих толков и разъяснений, ответили: «не виновна», так как не было явных доказательств ее участия в отравлении,
на что особенно налегал ее адвокат.
Блюдечко отвечало
на заданный генералом
вопрос о том, как будут души узнавать друг друга
после смерти.
«А вдруг всё это я выдумал и не буду в силах жить этим: раскаюсь в том, что я поступил хорошо», сказал он себе и, не в силах ответить
на эти
вопросы, он испытал такое чувство тоски и отчаяния, какого он давно не испытывал. Не в силах разобраться в этих
вопросах, он заснул тем тяжелым сном, которым он, бывало, засыпал
после большого карточного проигрыша.
Но, как
на зло ему, дело тянулось долго:
после допроса по одиночке свидетелей и эксперта и
после всех, как обыкновенно, делаемых с значительным видом ненужных
вопросов от товарища прокурора и защитников, председатель предложил присяжным осмотреть вещественные доказательства, состоящие из огромных размеров, очевидно, надевавшегося
на толстейший указательный палец кольца с розеткой из брильянтов и фильтра, в котором был исследован яд. Вещи эти были запечатаны, и
на них были ярлычки.
Все были не только ласковы и любезны с Нехлюдовым, но, очевидно, были рады ему, как новому и интересному лицу. Генерал, вышедший к обеду в военном сюртуке, с белым крестом
на шее, как с старым знакомым, поздоровался с Нехлюдовым и тотчас же пригласил гостей к закуске и водке.
На вопрос генерала у Нехлюдова о том, что он делал
после того, как был у него, Нехлюдов рассказал, что был
на почте и узнал о помиловании того лица, о котором говорил утром, и теперь вновь просит разрешения посетить тюрьму.
В Узел Привалов вернулся ночью, в страшную осеннюю слякоть, когда в двух шагах хоть глаз выколи. Не успел он умыться
после дороги, как в кабинет вошел доктор, бледный и взволнованный. Привалова удивил и даже испугал этот полуночный визит, но доктор предупредил его
вопрос, подавая небольшую записку, торопливо набросанную
на розовом почтовом листке.
Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский
на настойчивые
вопросы Ивана Федоровича твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились
вопросу: «Не притворялся ли он в день катастрофы?» Они дали ему понять, что припадок этот был даже необыкновенный, продолжался и повторялся несколько дней, так что жизнь пациента была в решительной опасности, и что только теперь,
после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, что больной останется в живых, хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе), что рассудок его останется отчасти расстроен «если не
на всю жизнь, то
на довольно продолжительное время».
После первых необходимых
вопросов и увещаний Николай Парфенович, хоть и несколько запинаясь, но сохраняя самый вежливый, однако же, вид, спросил ее: «В каких отношениях состояла она к отставному поручику Дмитрию Федоровичу Карамазову?»
На что Грушенька тихо и твердо произнесла...
После этого оба они пришли ко мне и стали просить, чтобы я переменил место бивака.
На вопрос, какая тому причина, солон сказал, что, когда под утесом он стал рубить дерево, сверху в него черт два раза бросил камнями. Дерсу и солон так убедительно просили меня уйти отсюда и
на лицах у них написано было столько тревоги, что я уступил им и приказал перенести палатки вниз по реке метров
на 400. Тут мы нашли место еще более удобное, чем первое.
— Безостановочно продолжает муж
после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние
на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
На дороге говорили об разных разностях. Гарибальди дивился, что немцы не понимают, что в Дании побеждает не их свобода, не их единство, а две армии двух деспотических государств, с которыми они
после не сладят. [Не странно ли, что Гарибальди в оценке своей шлезвиг-голштинского
вопроса встретился с К. Фогтом? (Прим. А. И. Герцена.)]
Он до того разлюбезничался, что рассказал мне все свои семейные дела, даже семилетнюю болезнь жены.
После завтрака он с гордым удовольствием взял с вазы, стоявшей
на столе, письмо и дал мне прочесть «стихотворение» его сына, удостоенное публичного чтения
на экзамене в кадетском корпусе. Одолжив меня такими знаками несомненного доверия, он ловко перешел к
вопросу, косвенно поставленному, о моем деле.
На этот раз я долею удовлетворил городничего.
Теперь он явился из третьего побега. Через час
после объяснения с матушкой,
на вопрос ее, куда девался Сатир, доложили, что он в свою каморку ушел.
Его больше всего
на свете — хотя вполне бескорыстно — интересовал
вопрос о наследствах вообще, а в том числе и
вопрос о наследстве
после старика.
Традиционные книги о духовной жизни обыкновенно дают ответ
на этот
вопрос в том смысле, что
после переживания греховности и недостоинства человека наступает просветление благодатью.
После обедни нас не отпускали домой, а опять гнали в тот же класс. Предстояло объяснение евангелия. Опять пятиминутная перемена, звонок. Успевший переодеться в церкви законоучитель входит
на кафедру. Первый
вопрос его будет...
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что
на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
В общественном собрании мне позволили отдохнуть
после обеда в зале с низким потолком — тут зимою, говорят, даются балы;
на вопрос же мой, где я могу переночевать, только пожали плечами.
—
На этот
вопрос отвечу
после! Сворачивай к Колодке, к леваде Остапа; тут у перелаза остановишься! — крикнул он кучеру и, повернув лошадь, поскакал к своим отставшим товарищам.
— Ну же, ну! — продолжал гримасничать Фердыщенко, — да ну же! О, господи, каких бы я вещей
на такой
вопрос насказал! Да ну же… Пентюх же ты, князь,
после этого!
— С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал в большой дружбе, — разливался генерал
на вопросы Настасьи Филипповны. — Я, он и покойный князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня
после двадцатилетней разлуки, мы были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис. Но увы, один в могиле, сраженный клеветой и пулей, другой перед вами и еще борется с клеветами и пулями…
Он разом вспомнил и давешний Павловский воксал, и давешний Николаевский воксал, и
вопрос Рогожину прямо в лицо о глазах, и крест Рогожина, который теперь
на нем, и благословение его матери, к которой он же его сам привел, и последнее судорожное объятие, последнее отречение Рогожина, давеча,
на лестнице, — и
после этого всего поймать себя
на беспрерывном искании чего-то кругом себя, и эта лавка, и этот предмет… что за низость!
Также рассказывал Антон много о своей госпоже, Глафире Петровне: какие они были рассудительные и бережливые; как некоторый господин, молодой сосед, подделывался было к ним, часто стал наезжать, и как они для него изволили даже надевать свой праздничный чепец с лентами цвету массака, и желтое платье из трю-трю-левантина; но как потом, разгневавшись
на господина соседа за неприличный
вопрос: «Что, мол, должон быть у вас, сударыня, капитал?» — приказали ему от дому отказать, и как они тогда же приказали, чтоб все
после их кончины, до самомалейшей тряпицы, было представлено Федору Ивановичу.
Я не буду делать никаких
вопросов, ибо надеюсь
на милость божию, что вы все живы и здоровы, — страшно
после столь долгой разлуки спросить. Я молился о вас, и это меня утешало.
Это замечание мое до того справедливо, что потом даже, в 1817 году, когда
после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах
на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с
вопросом: что мы за люди и какой это мундир?
Военный старик спокойно снимал свою фуражку и совершенно с одинаковым вниманием отвечал
на каждый поклон. С ним вместе откланивался и Илья Артамонович. Иногда военный старик останавливал кого-нибудь из известных ему людей и предлагал один-два короткие
вопроса и затем опять делал своему соседу короткие односложные замечания,
после которых они улыбались едва заметною улыбкою и задумывались.
Мы с сестрицей каждый день ходили к бабушке только здороваться, а вечером уже не прощались; но меня иногда
после обеда призывали в гостиную или диванную, и Прасковья Ивановна с коротко знакомыми гостями забавлялась моими ответами, подчас резкими и смелыми,
на разные трудные и, должно признаться, иногда нелепые и неприличные для дитяти
вопросы; иногда заставляла она меня читать что-нибудь наизусть из «Россиады» или сумароковских трагедий.
Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама, говоря, что не могла утерпеть, чтоб не поделиться с ним такою радостью, но что Николай Сергеич стал, по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего не сказал, «все молчал, даже
на вопросы мои не отвечал», и вдруг
после обеда собрался и был таков.
— Позвольте, — сказал он, — не лучше ли возвратиться к первоначальному предмету нашего разговора. Признаться, я больше насчет деточек-с. Я воспитатель-с. Есть у нас в заведении кафедра гражданского права, ну и, разумеется, тут
на первом месте
вопрос о собственности. Но ежели возможен изложенный вами взгляд
на юридическую истину, если он, как вы говорите, даже обязателен в юридической практике… что же такое
после этого собственность?
На этом наш разговор кончился. Мы пожали друг другу руки и разошлись. Но я уверен, что даже в холодной душе Тебенькова не раз
после этого шевельнулся
вопрос...
Однако он прошел, сделав вид, что не расслышал моего
вопроса. Мне даже показалось, что какая-то тень пробежала по его лицу. Минуту перед тем он мелькал по коридору, и
на лице его, казалось, было написано: уж ежели ты мнена водку не дашь, так уж
после этого я и не знаю… Теперь же, благодаря моему напоминанию, он вдруг словно остепенился.
Лизавета Александровна вынесла только то грустное заключение, что не она и не любовь к ней были единственною целью его рвения и усилий. Он трудился и до женитьбы, еще не зная своей жены. О любви он ей никогда не говорил и у ней не спрашивал;
на ее
вопросы об этом отделывался шуткой, остротой или дремотой. Вскоре
после знакомства с ней он заговорил о свадьбе, как будто давая знать, что любовь тут сама собою разумеется и что о ней толковать много нечего…
Помню, как я оробел при этом
вопросе, но как вместе с тем, совершенно невольно для меня,
на лице моем распустилась самодовольная улыбка, и я начал говорить по-французски самым напыщенным языком с вводными предложениями такой вздор, который мне теперь, даже
после десятков лет, совестно вспомнить.
Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены… Что рубль, что пятак — для него теперь все равно, были бы только седоки… Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут
на сиденье. Начинается решение
вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять?
После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.
— Как это жестоко и почему-с? Но позвольте, мы о жестокости или о мягкости
после, а теперь я прошу вас только ответить
на первый
вопрос: правда ли всёто, что я говорил, или нет? Если вы находите, что неправда, то вы можете немедленно сделать свое заявление.
— С давних веков, — начал он, — существует для людей
вопрос: что бывает с человеком
после смерти его?
Вопрос этот
на первый взгляд может показаться праздным, ибо каждая религия решает его по-своему; но, с другой стороны, и существенным, потому что люди до сих пор продолжают об нем беспокоиться и думать.
Вскоре
после того был накрыт ужин,
на который пришел также и возвратившийся с своих хозяйственных хлопот доктор. Искренне обрадованный приездом Музы Николаевны, он с первых же слов отнесся к ней с
вопросом...
Скрыть это происшествие от пани Вибель Аггей Никитич нашел невозможным, и
на другой день, придя
после обеда в аптеку, он рассказал ей все и задал тот же
вопрос, который делал самому себе, о том, кто же могли быть эти два человека?
Прерывающимся голосом, среди слез и рыданий, твердила она свой
вопрос, тот самый, который она предложила еще в тот день, когда
после «странствия» окончательно воротилась для водворения в Головлеве, и
на который он в то время дал такой нелепый ответ.
Седьмой час вечера. Порфирий Владимирыч успел уже выспаться
после обеда и сидит у себя в кабинете, исписывая цифирными выкладками листы бумаги.
На этот раз его занимает
вопрос: сколько было бы у него теперь денег, если б маменька Арина Петровна подаренные ему при рождении дедушкой Петром Иванычем,
на зубок, сто рублей ассигнациями не присвоила себе, а положила бы вкладом в ломбард
на имя малолетнего Порфирия? Выходит, однако, немного: всего восемьсот рублей ассигнациями.