Неточные совпадения
Пускай меня отъявят старовером,
Но хуже для меня
наш Север во сто крат
С тех пор, как отдал всё в обмен
на новый лад —
И нравы, и язык, и старину святую,
И величавую
одежду на другую
По шутовскому образцу...
Наша непластическая, неархитектурная эпоха создает только безобразные дома и безобразную
одежду, делает улицы отталкивающими для эстетически чуткого человека и оставляет нас
на эстетическое пропитание стариной.
Наши новые знакомые по внешнему виду мало чем отличались от уссурийских туземцев. Они показались мне как будто немного ниже ростом и шире в костях. Кроме того, они более подвижны и более экспансивны. Говорили они по-китайски и затем
на каком-то наречии, составляющем смесь солонского языка с гольдским.
Одежда их тоже ничем не отличалась от удэгейской, разве только меньше было пестроты и орнаментов.
Это было для нас непоправимым несчастьем. В лодке находилось все
наше имущество: теплая
одежда, обувь и запасы продовольствия. При себе мы имели только то, что могли нести: легкую осеннюю
одежду, по одной паре унтов, одеяла, полотнища палаток, ружья, патроны и весьма ограниченный запас продовольствия. Я знал, что к северу,
на реке Един, еще живут удэгейцы, но до них было так далеко и они были так бедны, что рассчитывать
на приют у них всего отряда нечего было и думать.
Чем ближе мы приближались к железной дороге, тем хуже относилось к нам население.
Одежда наша изорвалась, обувь износилась, крестьяне смотрели
на нас как
на бродяг.
Тут я только понял весь ужас
нашего положения. Ночью во время пурги нам приходилось оставаться среди болот без огня и теплой
одежды. Единственная моя надежда была
на Дерсу. В нем одном я видел свое спасение.
Наш хозяин был мужчина среднего роста, 45 лет. Карие глаза его глядели умно. Он носил большую бороду и
на голове длинные волосы, обрезанные в кружок.
Одежда его состояла из широкой ситцевой рубахи, слабо подпоясанной тесемчатым пояском, плисовых штанов и сапог с низкими каблуками.
Но, по моим соображениям, река не должна была быть далеко. Часа через полтора начало смеркаться. В лесу стало быстро темнеть, пошел мелкий и частый дождь. Уже трудно было рассмотреть что-нибудь
на земле. Нога наступала то
на валежину, то
на камень, то проваливалась в решетины между корнями.
Одежда наша быстро намокла, но мы мало обращали внимания
на это и энергично продирались сквозь заросли.
Одежда наша была в самом плачевном состоянии: она износилась и во многих местах была изорвана, суконные ленты
на ногах превратились в клочья, рукавицы от постоянной работы продырявились и не давали тепла.
Утро. Сквозь потолок — небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей в разноцветных
одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены. Так что же, стало быть, мир —
наш мир — еще существует? Или это только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота —
на четвертом замрут…
— Когда я в первый раз без посторонней помощи прошел по комнате
нашего дома, то моя добрая мать, обращаясь к моему почтенному отцу, сказала следующее: „Не правда ли, мой добрый Карл, что
наш Фриц с нынешнего дня достоин носить штаны?“ И с тех пор я расстаюсь с этой
одеждой только
на ночь.
На нашем бастионе и
на французской траншее выставлены белые флаги, и между ними в цветущей долине, кучками лежат без сапог, в серых и синих
одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают
на повозки. Ужасный тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Из Севастополя и из французского лагеря толпы народа высыпали смотреть
на это зрелище и с жадным и благосклонным любопытством стремятся одни к другим.
— Да, вот это вы, нынешняя молодежь. Вы, кроме тела, ничего не видите. В
наше время было не так. Чем сильнее я был влюблен, тем бестелеснее становилась для меня она. Вы теперь видите ноги, щиколки и еще что-то, вы раздеваете женщин, в которых влюблены, для меня же, как говорил Alphonse Karr, [Альфонс Карр (франц.).] — хороший был писатель, —
на предмете моей любви были всегда бронзовые
одежды. Мы не то что раздевали, а старались прикрыть наготу, как добрый сын Ноя. Ну, да вы не поймете…
Вот он в
одежде деревенской бабы поступает
на нашу кухню простой судомойкой. Однако излишняя благосклонность повара Луки заставляет его обратиться в бегство.
Вся
наша кучка отправилась за крепость
на берег, слегка побрякивая цепями, которые хотя и были скрыты под
одеждою, но все-таки издавали тонкий и резкий металлический звук с каждым шагом.
Кирша вышел вместе с слугою, и почти в то же время
на боярский двор въехали верхами человек пять поляков в богатых
одеждах; а за ними столько же польских гусар, вооружение которых, несмотря
на свое великолепие, показалось бы в
наше время довольно чудным маскарадным нарядом.
Хвала и честь тебе, свободы чадо!
Вперед ему треть жалованья выдать, —
Но эти кто? я узнаю
на них
Земли родной
одежду. Это
наши.
Наша искусственность видна во всем, начиная с
одежды, над которою так много все смеются и которую все продолжают носить, до
нашего кушанья, приправляемого всевозможными примесями, совершенно изменяющими естественный вкус блюд; от изысканности
нашего разговорного языка до изысканности
нашего литературного языка, который продолжает украшаться антитезами, остротами, распространениями из loci topici, глубокомысленными рассуждениями
на избитые темы и глубокомысленными замечаниями о человеческом сердце,
на манер Корнеля и Расина в беллетристике и
на манер Иоанна Миллера в исторических сочинениях.
Повелел Спаситель — вам, врагам, прощати,
Пойдем же мы в царствие тесною дорогой,
Цари и князи, богаты и нищи,
Всех ты,
наш родитель, зовешь к своей пище,
Придет пора-время — все к тебе слетимся,
На тебя,
наш пастырь, тогда наглядимся,
От пакостна тела борют здесь нас страсти,
Ты, Господь всесильный, дай нам не отпасти,
Дай ты, царь небесный, веру и надежду,
Одень
наши души в небесны
одежды,
В путь узкий, прискорбный идем — помогай нам!
Оголение и уплощение таинственной, глубокой «живой жизни» потрясает здесь душу почти мистическим ужасом. Подошел к жизни поганый «древний зверь», — и вот жизнь стала так проста, так анатомически-осязаема. С девушки воздушно-светлой, как утренняя греза,
на наших глазах как будто спадают
одежды, она — уж просто тело, просто женское мясо. Взгляд зверя говорит ей: «Да, ты женщина, которая может принадлежать каждому и мне тоже», — и тянет ее к себе, и радостную утреннюю грезу превращает — в бурую кобылку.
От этой аварии особого несчастья не случилось, но весь груз
наш промок, что вынудило нас раньше времени стать
на бивак и просушивать
на огне всю
одежду.
Им странным казались
наши скромные, по их мнению,
одежды без серебряных украшений и позументов. Даже бархатная курточка Юлико не производила
на них никакого впечатления в сравнении с их пестрыми атласными бешметами.
А
наши церкви?.. тесны, ветхи,
на крышах поросли деревья, скудна церковная утварь, истлели
одежды служителей алтаря.
Чума с быстротой переносилась из одного дома в другой, и в описываемое нами время мор был в самом разгаре. Жители столицы впали в совершенное уныние и заперлись в своих домах, сам главнокомандующий граф Салтыков, знакомый
наш по Семилетней войне, бежал из Москвы в свою деревню.
На опустелых, как бы покинутых жителями улицах там и сям валялись не убранные еще «мортусами» — как назывались эти странные люди в смоляных
одеждах — трупы.
Духи встречали новорожденного
на пороге жизни, качали его в колыбели, рвали с дитятею цветы
на лугах, плескали в него, играючи, водой, аукались в лесах и заводили в свой лабиринт, где
наши Тезеи могли убить лешего Минотавра не иначе, как выворотив
одежду и заклятием, купленным у лихой бабы, или, все равно, русской Медеи.
Так, незадолго до времени
нашего рассказа, в 1576 году, при приеме польского посла, присланного Стефаном Баторием, не только дворец переполнен был боярами в блестящих
одеждах, но
на крыльце и в проходах до набережной палаты у педория Благовещенского собора размещены были во множестве гости, купцы и приказные, все в золотых
одеждах.
На площади расставлено было возникшее при Иоанне войско — стрельцы с ружьями.