Истории о работе, дружбе и любви

Глеб Жога

Тексты сборника написаны по-разному и в разные годы, но их объединяют сквозные темы – те, что в заглавии. Еще эти истории о преданности – друзьям, работе, любви и, в конечном счете, самому себе. Сам автор определяет работы как безделки, то есть произведения, возникшие как будто между делом. Однако составившие книгу эссе, притчи и рассказы далеки от обычных писательских упражнений. Это размышления о главных жизненных вопросах, явленные в форме анекдотичных сюжетов или неспешных рассуждений.

Перья

I

Мужчины носят нож на поясе. Авторучку — у сердца. Не путайте.

И то и другое по-своему перо. Как минимум в русском языке, в некоторых его регистрах.

А птичьи перья носят на шапке. Лучше всего на шляпе. И обязательно слева — не путайте.

Нож за голенищем или под одеждой — к вероломству и предательству.

Неснятая (своя) или сорванная (чужая) шапка — неуважение.

Авторучка в кармане штанов (да, бывает и такое) — тоже неуважение. Но уже к себе, к своему слову. Нет нагрудного кармана — зацепите за ворот или запа́х, но лучше просто держите в руке.

Сложно представить себе сколько-нибудь развитую культуру, которая бы не знала ножа. Перья на голову тоже почти все цепляли — это естественный знак неба, возвышенности, устремленности вверх. А вот бесписьменных и при этом развитых культур предостаточно.

Перо на голове — чистый символ. Головной убор в целом — один из самых функционально необязательных предметов одежды. Еще более необязателен разве что галстук.

Нож и авторучка в первую очередь инструменты.

Нож режет, разделяет. Он может разъять, очистить, высвободить задуманную форму. Но соединять он не в силах. Сам по себе нож — чистая аналитика. Ставший афоризмом принцип Уильяма из Оккама — одна из самых известных философских проекций ножа.

С помощью авторучки называют, то есть выхватывают именуемое из окружающей действительности. Что в некотором смысле тоже разделение и очищение. Слитное бытие разнимается на дробные слова и высказывания, не просто речевые — устная речь пластичная и текучая, — но жестко зафиксированные на бумаге. Потому выражение единства не под силу ни одному перу. Тем не менее авторучка может быть инструментом синтеза. Как минимум реконфигурации.

И рез, и речь (особенно почерк) сугубо индивидуальны, поэтому зачастую легко узнаваемы. И рез, и речь выделяют требуемое — указывают, вытесывают из монолитно-целостной действительности, оставляя все прочее счищенным, соструганным, неназванным. Потому и нож, и авторучка — инструментальное воплощение принципа избирательности.

В повседневной жизни ножами мы пользуемся все реже. Ножи де-факто запрещены в публичных пространствах: их будто боятся, сторонятся, стесняются. Ну, за исключением столовых. Чаще всего за работой ножи встретишь, пожалуй, на кухне, да и там дел им достается все меньше: сыр и тот теперь продают нарезанным.

Авторучка — анахронизм. Нынче принято пользоваться шаблонными буквами. Да что там буквами — слова, фразы и целые сообщения приготовлены заранее; только начни набирать — и «нужное» скажется само.

Вот и шляп теперь почти не носят. А уж с перьями и подавно.

II

Завидую музыкантам: у них есть свои специфические инструменты. Даже у вокалистов. Музыкант всегда может предъявить орудие труда, продемонстрировать мастерство владения им. И тем самым заявить свое право на профессию, подтверждая цеховую принадлежность.

Высокое мастерство музыканта объяснения не требует. Какая виртуозность — восторг! Восхищение! Обожание! Но могут и проклясть: человеческим рукам такое не под силу, не иначе он вступил в сделку с дьяволом!

Ну а звукозапись? Вы видели, как много там задействовано оборудования, таинственного и чудодейственного? Умеющий с ним обращаться точно чародей. И, бесспорно, профессионал.

Завидую художникам с их мастерскими, киношникам, радийщикам. У них, помимо собственно инструментария, есть еще и свое специальное место — студия. Сакральное пространство, где вершится профессиональное чудо: из небытия рождается творение.

Мы, пишущие, всем этим обделены. Тетрадка, авторучки, текстовый редактор — разве это оборудование? Как застолбить профессионализм? Где завораживающая виртуозность? Русский и литературу в школе все изучали, курсовые, рефераты и дипломы тоже все писали — как отделить себя от профана? Что ты такое умеешь, что побьет «Да у моей дочки всегда пятерка за сочинения, я ее попрошу — она напишет»? Акулы пера — ну-ну, рыбешки в перьях.

Есть, конечно, и специальные писательские приемы, и редакторские методики, и правила верстки, и типографика, но разве все это так же реально и весомо, как, скажем, роскошный лакированный (и очень дорогой) рояль?

Нам ведь с этим куцым инструментарием и специальное место не нужно: сунуть блокнот и компьютер в сумку — секунды, а разложиться для работы можно где угодно. Сиди, пиши.

Мы на птичьих правах.

III

Без хозяина нет инструмента. Речь не о частной собственности; подлинное орудие внутри границ личности, это продолжение руки мастера, в нем живет душа владельца.

Раньше, в золотой век мастеров, каждый сам делал себе инструмент. Если он выходил ладным, им легко работалось, дело спорилось, то его украшали. Награда должна быть заслуженной: расписывать сразу во время производства — серьезный (оправданный ли?) аванс.

Оттого инструмент не крадут: в нем живет душа настоящего владельца, чужаку такой будет только вредить. Оттого не бывает и инструмента коллективного пользования, такой лишь пустая оболочка, внешнее подобие, и ничего подлинного он не породит.

Уходит хозяин — умирает его инструмент. На одном заводе рассказывали: был у них карусельный станок — огромный, старый, немецкий, еще 30-х годов. Под конец станок совсем капризный стал, нормально обращаться с ним умел только один токарь. Тоже старый и капризный, одинокий мужик, запойный пьяница. Бывало, придет он, похмельный, лицо серое, руки трясутся, встанет к станку — и ведь ровнехонько режет! А потом опять неделю его нет. Молодежь — здоровые парни — как ни пытались со станком совладать, а все вкривь да вкось выходит. Уж сколько раз за Палычем начальник цеха ездил: надо выйти, Палыч, ну никак без тебя, очухивайся давай! Наконец приводили токаря, еле на ногах держался, а резал как надо (все свои пальцы, кстати, сохранил). И вот не стало Палыча. Тогда и станок включать перестали. Но так и не демонтировали. Почему? Без него, говорят, цех опустеет.

IV

Древние уральские металлурги почитали дневных хищных птиц — орла, коршуна, сокола. Они летают выше всех, ближе всех к солнцу и небесному огню — самому жаркому, который так нужен в плавильном горне. Не спустят ли они небесный огонь, чтобы мастера могли выплавить медь? Об этом их просили металлурги. Пернатых хищников охотно изображали — в стремительном полете, с отведенными назад маховыми перьями — отливали обереги из меди и бронзы. Небольшие фигурки нашивали на одежду прославленные мастера и главы кланов. Фигурки побольше помогали во время ритуальной плавки. Считалось, что после смерти душа литейщика-металлурга отлетает в виде сокола.

Меха для раздува древние уральцы не использовали, полагались на естественный ветер. Чтобы его поймать, плавильные площадки устраивали на горе — на плоской верхней плите или продуваемом уступе. Самые сильные ветры на Среднем Урале — западные, особенно те, что дуют весной и осенью. Поэтому работали сессиями в межсезонье.

Под надоедливым дождем и пронизывающим ветром мастера поднимались на площадку — их там долго не было. Волнительно, даже страшно. Сооружали ритуальный горн, рядом втыкали фигурки птиц-покровителей, ставили на хвост, устремленными в небо. Старший надевал шаманскую шапку с орлиными перьями, и начинали первую плавку. Ждали. Когда подходило время и горн остывал, разбивали тигель. Старший его молча осматривал и решал, удалась ли плавка. Если да, то первый слиток вместе с медными птицами относили к святилищу, и начиналась работа. Но бывало, что первая плавка не удавалась. Тогда наказывали фигурки покровителей за то, что не сумели добыть с неба огонь для горна: виновным гнули и прокалывали крылья, могли и голову открутить. Затем выбирали новых медных помощников и повторяли ритуальную плавку. Когда же через пару недель мастера завершали работы и собирались возвращаться на поселение, старший металлург собирал всех медных птиц-помощников (и заслуженных, и провинившихся), заворачивал в бересту и укладывал под камень на вершине горы.

Впрочем, это лишь вольная реконструкция, ни у одной из уральских культур письменности не было, сведений о них дошло немного.

Пик древней уральской металлургии — с VII по III век до нашей эры. А потом этот очаг металлоносной культуры вмиг погас. Мастера-литейщики будто испарились — археологи не нашли следов сражений, насилия или миграции. А медные птицы так и остались лежать завернутыми в бересту — больше некому пригласить их к ритуальному горну, некому послать на небо за солнечным жаром.

V

Учитель однажды сказал:

— Что ж вы все тревожитесь о грядущем? Мол, будет ли что есть и что пить и что же нам надеть. Зачем бежите взглядом в завтрашний день, когда и сегодняшнего не видите? Не о будущем достатке радейте, но об Истине. А Она предвечная, и не бывает ни вчерашней истины, ни завтрашней. И искать ее надо не взглядом, но сердцем, и не в будущем, а только здесь и сейчас. Взгляните на птиц вокруг: ремеслу не обучены и дел не имеют, не поспешают, но радуются жизни и поют хвалу Отцу Небесному, и Он питает их вдоволь. Чем вы лучше их перед Отцом вашим?

Сам же Учитель был плотником. Умело обращался с топорами, рубанками, стамесками, резцами. Строгал, точил, отсекал лишнее, шлифовал нужное, конструировал задуманное.

Но книг не писал.

И кто б узнал, что говорил Учитель, не потрудись владеющий пером?