Неточные совпадения
И
началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с
сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару,
в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки
в ее руку; все почти страсти
начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее
сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
У ней стукнуло
сердце, и не
в первый раз, лишь только
начинались вопросы, близкие к делу.
Ум и
сердце ребенка исполнились всех картин, сцен и нравов этого быта прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает, как рано
начинается развитие умственного зерна
в детском мозгу? Как уследить за рождением
в младенческой душе первых понятий и впечатлений?
Началось с ее впалых щек, которых я никогда не мог припоминать, а иногда так даже и видеть без боли
в сердце — буквальной боли, настоящей, физической.
— И
в мыслях, барин, не было. А он, злодей мой, должно, сам поджег. Сказывали, он только застраховал. А на нас с матерью сказали, что мы были, стращали его. Оно точно, я
в тот раз обругал его, не стерпело
сердце. А поджигать не поджигал. И не был там, как пожар
начался. А это он нарочно подогнал к тому дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас сказал.
Мысль об опасности (которая часто тут только
начинается), сжимавшая грудь, разом исчезла, буйная радость овладела
сердцем, будто
в нем звон во все колокола, праздников праздник!
— Это очень опасно, с этого
начинается сумасшествие. Камердинер с бешенством уходил
в свою комнату возле спальной; там он читал «Московские ведомости» и тресировал [заплетал (от фр. tresser).] волосы для продажных париков. Вероятно, чтоб отвести
сердце, он свирепо нюхал табак; табак ли был у него силен, нервы носа, что ли, были слабы, но он вследствие этого почти всегда раз шесть или семь чихал.
В тихие и кроткие минуты я любил слушать потом рассказы об этой детской молитве, которою
начиналась одна широкая жизнь и оканчивалось одно несчастное существование. Образ сироты, оскорбленной грубым благодеянием, и рабы, оскорбленной безвыходностью своего положения — молящихся на одичалом дворе о своих притеснителях, — наполнял
сердце каким-то умилением, и редкий покой сходил на душу.
Иногда с покрова выпадал снег и
начинались серьезные морозы. И хотя
в большинстве случаев эти признаки зимы оказывались непрочными, но при наступлении их
сердца наши били усиленную тревогу. Мы с любопытством следили из окон, как на пруде, под надзором ключницы, дворовые женщины замакивали
в воде и замораживали ощипанную птицу, и заранее предвкушали то удовольствие, которое она доставит нам
в вареном и жареном виде
в праздничные дни.
Этот простой вопрос больно отозвался
в сердце слепого. Он ничего не ответил, и только его руки, которыми он упирался
в землю, как-то судорожно схватились за траву. Но разговор уже
начался, и девочка, все стоя на том же месте и занимаясь своим букетом, опять спросила...
Тема завязавшегося разговора, казалось, была не многим по
сердцу; разговор, как можно было догадаться,
начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала. Аглая, сидевшая
в стороне, почти
в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.
А Лаврецкий вернулся
в дом, вошел
в столовую, приблизился к фортепьяно и коснулся одной из клавиш: раздался слабый, но чистый звук и тайно задрожал у него
в сердце: этой нотой
начиналась та вдохновенная мелодия, которой, давно тому назад,
в ту же самую счастливую ночь, Лемм, покойный Лемм, привел его
в такой восторг.
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть не сшибла его с ног, за что и получила
в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась на эту любезность, и только голые ноги мелькнули
в дверях погреба: Лука Назарыч первым делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка, с которым ходил даже
в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое
сердце предчувствовало, что
начались важные события.
В один прекрасный день он получил по городской почте письмо,
в котором довольно красивым женским почерком было выражено, что «слух о женском приюте, основанном им, Белоярцевым, разнесся повсюду и обрадовал не одно угнетенное женское
сердце; что имя его будет более драгоценным достоянием истории, чем имена всех людей, величаемых ею героями и спасителями; что с него только
начинается новая эпоха для лишенных всех прав и обессиленных воспитанием русских женщин» и т. п.
Начался городской выгон, на котором паслись коровы, дощатый тротуар вдоль забора, шаткие мостики через ручейки и канавы. Потом он свернул на Ямскую.
В доме Анны Марковны все окна были закрыты ставнями с вырезными посредине отверстиями
в форме
сердец. Также быЛи закрыты и все остальные дома безлюдной улицы, опустевшей точно после моровой язвы. Со стесненным
сердцем Лихонин потянул рукоятку звонка.
По-видимому, знакомство
началось не далее как вчера вечером, но
в речах обоих собеседников уже царствовала та интимность, которою вообще отличаются излияния людей, вполне чистых
сердцем и не имеющих на душе ничего заветного.
Наконец грозная минута настала: старик отчислен заштат. Приезжает молодой священник, для которого,
в свою очередь,
начинается сказка об изнурительном жизнестроительстве. На вырученные деньги за старый дом заштатный священник ставит себе нечто вроде сторожки и удаляется
в нее, питаясь крохами, падающими со скудной трапезы своего заместителя, ежели последний, по доброте
сердца или по добровольно принятому обязательству, соглашается что-нибудь уделить.
— Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то весь раздавлен, как… как таракан, и, наконец, я думаю, что всё это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно было… en Suisse [
в Швейцарии (фр.).]… или
начиналось. Должен же я спросить
сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать
сердцам и не стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.
— Вот забота! И главное, что вы это сами знаете как по пальцам и понимаете лучше всех на свете и сами рассчитывали. Я барышня, мое
сердце в опере воспитывалось, вот с чего и
началось, вся разгадка.
За ужином
началось общее веселье, то пьяное, беспорядочное веселье,
в котором не принимают участия ни ум, ни
сердце и от которого на другой день болит голова и ощущаются позывы на тошноту.
И затем
начинались бесконечные и исполненные цинизма разговоры с Яковом-земским о том, какими бы средствами
сердце матери так смягчить, чтоб она души
в нем не чаяла.
В эту мрачную годину только однажды луч света ворвался
в существование Анниньки. А именно, трагик Милославский 10-й прислал из Самоварнова письмо,
в котором настоятельно предлагал ей руку и
сердце. Аннинька прочла письмо и заплакала. Целую ночь она металась, была, как говорится, сама не своя, но наутро послала короткий ответ: «Для чего? для того, что ли, чтоб вместе водку пить?» Затем мрак сгустился пуще прежнего, и снова
начался бесконечный подлый угар.
Но Фалалей не умеет сказать, чьих господ. Разумеется, кончается тем, что Фома
в сердцах убегает из комнаты и кричит, что его обидели; с генеральшей
начинаются припадки, а дядя клянет час своего рождения, просит у всех прощения и всю остальную часть дня ходит на цыпочках
в своих собственных комнатах.
После ужина он пошел к себе
в кабинет; напряженно, с биением
сердца, ожидая еще новых унижений, он прислушивался к тому, что происходило
в зале. Там опять
начался спор; потом Ярцев сел за рояль и спел чувствительный романс. Это был мастер на все руки: он и пел, и играл, и даже умел показывать фокусы.
Когда
начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога
в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что;
сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам
в течение долгой жизни! Я хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется еще пережить на этом свете!
Вся эта история
началась с того, что, по словам всезнающей Аксиньи, конторщик Пальчиков, проживающий
в Шалометьеве, влюбился
в дочь агронома. Любовь была пламенная, иссушающая беднягино
сердце.
Разом наступила глубокая тишина, как будто вдруг опустел кубрик и
в нем остался один Редж.
Началось немое, но выразительное переглядывание, глаза каждого искали опоры
в лицах товарищей. Не многие могли похвастаться тем, что
сердца их забились
в этот момент сильнее, большинство знало, что их имена останутся непроизнесенными. Кой-где
в углах кубрика блеснули кривые улыбки интригов, сдержанный шепот вырос и полз со всех сторон, как первое пробуждение ночного прилива.
У меня сжалось
сердце каким-то предчувствием. Я вспомнил его бледное лицо во время переговоров. Вначале на нем было обычное мизантропическое выражение с примесью злого презрения к себе и другим. Но
в последнюю минуту мне запомнилось только выражение глубокой, безнадежной печали. Это было
в то время, когда я предложил деньги и среди ямщиков
начались споры…
С этого же времени
начинается и литературная известность Кольцова.
В 1831 г. два или три стихотворения его были напечатаны
в одном из тогдашних московских журналов. Кольцов, до сих пор все еще чрезвычайно мало доверявший себе, увидел
в этом как бы ручательство за то, что стихи его могут быть годны, и был от всего
сердца рад, что успел попасть
в печать. Возвратившись
в Воронеж, он уже теперь с большею уверенностью
в своих силах стал продолжать свои поэтические труды.
— Я тогда к нему иду, — начала она через минуту, переводя дух. — Иной раз он просто своими словами меня заговаривает, другой раз берет свою книгу, самую большую, и читает надо мной. Он все грозное, суровое такое читает! Я не знаю, что, и понимаю не всякое слово; но меня берет страх, и когда я вслушиваюсь
в его голос, то словно это не он говорит, а кто-то другой, недобрый, кого ничем не умягчишь, ничем не замолишь, и тяжело-тяжело станет на
сердце, горит оно… Тяжелей, чем когда
начиналась тоска!
Вспомнилось все — как это
начиналась «жизнь
сердца» — все эти скромные васильки во ржи на далекой родине, потом эти хохлушечки и польки
в их скромных будиночках, и вдруг — черт возьми, — грот Калипсы… и сама эта богиня…
Дома
в Москве уже все было по-зимнему, топили печи, и по утрам, когда дети собирались
в гимназию и пили чай, было темно, и няня ненадолго зажигала огонь. Уже
начались морозы. Когда идет первый снег,
в первый день езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и
в это время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к
сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи них уже не хочется думать о горах и море.
Год назад,
в период лорис-меликовской «диктатуры
сердца»,
начиналось, как мы тогда говорили, «веяние на запад». Из большой партии политических ссыльных восемь человек возвращены были с дороги обратно
в Россию. Я был
в числе этих первых ласточек.
— Это за то, что тебя потревожил, — сказал я, бессмысленно смеясь, ему, но
в сердце вдруг
начался какой-то восторг.
О, это, может быть,
началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры,
в самом деле, может быть, с атома, но этот атом лжи проник
в их
сердца и понравился им.
Тогда-то
начинается эта нежная и благородная утонченность
в отношениях таких характеров: любовь и снисхождение до конца, с одной стороны, любовь и уважение — с другой, уважение, доходящее до какого-то страха, до боязни за себя
в глазах того, кем так высоко дорожишь, и до ревнивого, жадного желания с каждым шагом
в жизни все ближе и ближе подходить к его
сердцу.
У меня сжалось
сердце. Как эта мысль не пришла мне
в голову раньше?
В самом деле, тронут и ополчение — тут нет ничего невозможного. «Если война затянется»… да она наверно затянется. Если не протянется долго эта война, все равно,
начнется другая. Отчего ж и не воевать? Отчего не совершать великих дел? Мне кажется, что нынешняя война — только начало грядущих, от которых не уйду ни я, ни мой маленький брат, ни грудной сын моей сестры. И моя очередь придет очень скоро.
И засыпал он с угрюмо сведенными бровями и готовым для угрозы пальцем, но хмельной сон убивал волю, и
начинались тяжелые мучения старого тела. Водка жгла внутренности и железными когтями рвала старое, натрудившееся
сердце. Меркулов хрипел и задыхался, и
в хате было темно, шуршали по стенам невидимые тараканы, и дух людей, живших здесь, страдавших и умерших, делал тьму живой и жутко беспокойной.
— Не бывает разве, что отец по своенравию на всю жизнь губит детей своих? — продолжала, как полотно побелевшая, Марья Гавриловна, стоя перед Манефой и опираясь рукою на стол. — Найдет, примером сказать, девушка человека по
сердцу, хорошего, доброго, а родителю забредет
в голову выдать ее за нужного ему человека, и
начнется тиранство… девка
в воду, парень
в петлю… А родитель руками разводит да говорит: «Судьба такая! Богу так угодно».
Даже обязанности волокитства кажутся уж тяжки, — женщина не стоит труда, и
начинаются rendez-vous нового сорта; не мелодраматические rendez-vous с замирающим
сердцем на балконе «с гитарою и шпагой», а спокойное свидание у себя пред камином,
в архалуке и туфлях, с заученною лекцией сомнительных достоинств о принципе свободы…
Голос этой девушки — мягкий, вибрирующий, с довольно большим регистром — звучал вплоть до низких нот медиума, прямо хватал за
сердце даже и не
в сильных сценах; а когда
началась драма и душа"ребенка"омрачилась налетевшей на нее бурей — я забыл совсем, что я автор и что мне надо"следить"за игрой моей будущей исполнительницы. Я жил с Верочкой и
в последнем акте был растроган, как никогда перед тем не приводилось
в театральной зале.
Это прелестное лицо очень знали
в Петербурге, и Марья Степановна впоследствии еще покрушила много
сердец и голов, так как с этого случая, о котором я теперь рассказываю, только
началась ее настоящая карьера.
В их умах и
сердцах началась та тождественная работа, которая скрепляет узы любви лучше продолжительных бесед и взаимных созерцаний. Каждый из них унес
в себе образ другого. Каждый из них, будучи наедине с собой, не почувствовал себя одиноким.
Успокоенный сознанием, что любимая им женщина тоже любит его, вырастив
в своем
сердце какую-то странную уверенность, что так или иначе, несмотря на то, что она замужем, они будут счастливы
в недалеком будущем, Неволин рьяно принялся за работу над приготовлением к докторскому экзамену и диссертации, а также занялся практикой, которая
началась для молодого врача очень удачно.
Рабочий, видимо, шутил, но Иван Иванович не мог разобрать, где кончается шутка и
начинается серьезное, и
сердце у него порывами начинало сильно трепыхаться и
начиналась изжога, как будто он много съел дурного, прогоркшего масла. Но проходил час и другой, и никто его не трогал, хотя многие грозились, а один мальчишка снежком залепил ему
в голову. Мальчишку обругали, а Иван Иванович совсем успокоился и за себя, и за пальто и уже начал понемногу распоряжаться и повышать голос...
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое было
в его
сердце. «
Началось! Вот оно! Страшно и весело!» говорило лицо каждого солдата и офицера.