Неточные совпадения
— дворянин учится
наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? —
начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Для того же, чтобы теоретически разъяснить всё дело и окончить сочинение, которое, сообразно мечтаниям Левина, должно было не только произвести переворот в политической экономии, но совершенно уничтожить эту
науку и положить
начало новой
науке — об отношениях народа к земле, нужно было только съездить за границу и изучить на месте всё, что там было сделано в этом направлении и найти убедительные доказательства, что всё то, что там сделано, — не то, что нужно.
Кроме хозяйства, требовавшего особенного внимания весною, кроме чтения, Левин
начал этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы характер рабочего в хозяйстве был принимаем зa абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения
науки о хозяйстве выводились не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего.
— Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность
начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по
науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
Я говорил правду — мне не верили: я
начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в
науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался.
На одной было заглавие: «Философия, в смысле
науки»; шесть томов в ряд под названием: «Предуготовительное вступление к теории мышления в их общности, совокупности, сущности и во применении к уразумению органических
начал обоюдного раздвоения общественной производительности».
— Нам
науки не мешали, — укоризненно заметил дядя, вздернув седую губу, и
начал расспрашивать о писателе.
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот
наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в
начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Диомидов выпрямился и, потрясая руками,
начал говорить о «жалких соблазнах мира сего», о «высокомерии разума», о «суемудрии
науки», о позорном и смертельном торжестве плоти над духом. Речь его обильно украшалась словами молитв, стихами псалмов, цитатами из церковной литературы, но нередко и чуждо в ней звучали фразы светских проповедников церковной философии...
— В болотном нашем отечестве мы, интеллигенты, поставлены в трудную позицию, нам приходится внушать промышленной буржуазии азбучные истины о ценности
науки, — говорил Попов. — А мы
начали не с того конца. Вы — эсдек?
—
Начал было в гимназии, да из шестого класса взял меня отец и определил в правление. Что наша
наука! Читать, писать, грамматике, арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к делу, да и перебиваюсь помаленьку. Ваше дело другое-с: вы проходили настоящие
науки.
Искусства дались ему лучше
наук. Правда, он и тут затеял пустяки: учитель недели на две посадил весь класс рисовать зрачки, а он не утерпел, приделал к зрачку нос и даже
начал было тушевать усы, но учитель застал его и сначала дернул за вихор, потом, вглядевшись, сказал...
После всех пришел Марк — и внес новый взгляд во все то, что она читала, слышала, что знала, взгляд полного и дерзкого отрицания всего, от
начала до конца, небесных и земных авторитетов, старой жизни, старой
науки, старых добродетелей и пороков. Он, с преждевременным триумфом, явился к ней предвидя победу, и ошибся.
Нет
науки о путешествиях: авторитеты,
начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику.
Политика, экономика,
наука, техника, национальность и пр. не хотят знать никакого нравственного закона, никакого духовного
начала, стоящего выше их сферы.
Наука, политика давно уже
начали заявлять такое притязание.
О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их
науки и антропофагии, потому что,
начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией.
— Помни, юный, неустанно, — так прямо и безо всякого предисловия
начал отец Паисий, — что мирская
наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего.
С какою степенью строгости исполняют они эту высокую решимость, зависит, конечно, оттого, как устраивается их домашняя жизнь: если не нужно для близких им, они так и не
начинают заниматься практикою, то есть оставляют себя почти в нищете; но если заставляет семейная необходимость, то обзаводятся практикою настолько, насколько нужно для семейства, то есть в очень небольшом размере, и лечат лишь людей, которые действительно больны и которых действительно можно лечить при нынешнем еще жалком положении
науки, тo есть больных, вовсе невыгодных.
Теперь, ты знаешь, я уж не то: от меня
начинают ждать больше, думают, что я переработаю целую большую отрасль
науки, все учение об отправлениях нервной системы.
Начать мою жизнь этими каудинскими фуркулами
науки далеко не согласовалось с моими мыслями. Я сказал решительно моему отцу, что, если он не найдет другого средства, я подам в отставку.
В тридцатых годах убеждения наши были слишком юны, слишком страстны и горячи, чтоб не быть исключительными. Мы могли холодно уважать круг Станкевича, но сблизиться не могли. Они чертили философские системы, занимались анализом себя и успокоивались в роскошном пантеизме, из которого не исключалось христианство. Мы мечтали о том, как
начать в России новый союз по образцу декабристов, и самую
науку считали средством. Правительство постаралось закрепить нас в революционных тенденциях наших.
В разгаре моей философской страсти я
начал тогда ряд моих статей о «дилетантизме в
науке», в которых, между прочим, отомстил и доктору.
Этот Промифей, воспетый не Глинкою, а самим Пушкиным в послании к Лукуллу, был министр народного просвещения С. С. (еще не граф) Уваров, Он удивлял нас своим многоязычием и разнообразием всякой всячины, которую знал; настоящий сиделец за прилавком просвещения, он берег в памяти образчики всех
наук, их казовые концы или, лучше,
начала.
С самого
начала нашего знакомства Химик увидел, что я серьезно занимаюсь, и стал уговаривать, чтоб я бросил «пустые» занятия литературой и «опасные без всякой пользы» — политикой, а принялся бы за естественные
науки.
Нигилизм, захвативший в 60 годы часть интеллигенции, теперь перешел на народный слой, в который
начало проникать элементарное просвещенство, культ естественных
наук и техники, примат экономики над духовной культурой.
Но почти до конца своей жизни он сохранил умственные запросы, и первые понятия, выходящие за пределы известного мне тогда мира, понятия о том, что есть бог и есть какая-то
наука, исследующая природу души и
начало мира, мы, дети, получили от этого простодушного полуобразованного человека.
— А как вы полагаете, откуда деньги у Болеслава Брониславича? Сначала он был подрядчиком и морил рабочих, как мух, потом он
начал спаивать мужиков, а сейчас разоряет целый край в обществе всех этих банковских воров. Честных денег нет, славяночка. Я не обвиняю Стабровского: он не лучше и не хуже других. Но не нужно закрывать себе глаза на окружающее нас зло. Хороша и литература, и
наука, и музыка, — все это отлично, но мы этим никогда не закроем печальной действительности.
Исполнение своего намерения Иван Петрович
начал с того, что одел сына по-шотландски; двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на складном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные
науки, международное право, математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания рыцарских чувств, — вот чем должен был заниматься будущий «человек»; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодной водой и заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке; ел он раз в день по одному блюду; ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли и каждый вечер вносил в особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления, а Иван Петрович, с своей стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он называл его mon fils [Мой сын (фр.).] и говорил ему vous.
Смело, бодро выступил профессор политических
наук А. П. Куницын и
начал не читать, а говорить об обязанностях гражданина и воина.
— Послушайте, —
начал он раздраженным голосом, — у меня уже теперь потеряно все в жизни!.. Не отнимайте, по крайней мере,
науки у меня.
Если немногие, вследствие этих разговоров, получают положительный вкус к
науке, зато очень многие делаются дилетантами, и до глубокой старости стоят за просвещение и за comme il faut, которое они впоследствии
начинают не шутя смешивать с просвещением.
— Верю вам, что без предметов удобнее, да нельзя этого, любезный. Во-первых, как я уже сказал, казне деньги нужны; а во-вторых,
наука такая есть, которая только тем и занимается, что предметы отыскивает. Сначала по наружности человека осмотрит — одни предметы отыщет, потом и во внутренности заглянет, а там тоже предметы сидят. Разыщет
наука, что следует, а чиновники на ус между тем мотают, да, как наступит пора, и
начнут по городам разъезжать. И как только заприметят полезный предмет — сейчас протокол!
Правда, я
начал ходить в школу очень недавно, и, вероятно, не все результаты современной
науки открыты для меня, но, во всяком случае, не могу не сознаться, что ваш внешний вид, ваше появление сюда среди лужи и ваш способ выражаться сразу повергли меня в величайшее недоумение.
Только тогда, когда это признание сделается совершившимся фактом, смягчатся правы, укротится людская дикость, исчезнут расхитители, процветут
науки и искусства и даже
начнут родиться «буйные» хлеба.
Разум и
наука в жизни народов всегда, теперь и с
начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков.
Туда в конце тридцатых и
начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и
начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на
науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
Приехал он в свое место и
начал вредить. Вредит год, вредит другой. Народное продовольствие — прекратил, народное здравие — уничтожил,
науки — сжег и пепел по ветру развеял. Только на третий год стал он себя поверять: надо бы, по-настоящему, вверенному краю уж процвести, а он словно и остепеняться еще не
начинал…
— Отлично — что и говорить! Да, брат, изумительный был человек этот маститый историк: и
науку и свистопляску — все понимал! А историю русскую как знал — даже поверить трудно!
Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались, — ну, точно сам очевидцем был! И что в нем особенно дорого было: ни на чью сторону не норовил! Мне, говорит, все одно: Мстислав ли Ростислава, или Ростислав Мстислава побил, потому что для меня что историей заниматься, что бирюльки таскать — все единственно!
— Против всего нынче
науки пошли. Против дождя —
наука, против вёдра —
наука. Прежде бывало попросту: придут да молебен отслужат — и даст Бог. Вёдро нужно — вёдро Господь пошлет; дождя нужно — и дождя у Бога не занимать стать. Всего у Бога довольно. А с тех пор как по
науке начали жить — словно вот отрезало: все пошло безо времени. Сеять нужно — засуха, косить нужно — дождик!
А с другой стороны, посудите, и там, в Петербурге, какая пошла подлость; даже самые благонамереннейшие газеты
начинают подтрунивать над распространяющеюся у нас страстью к естественным
наукам!
«Почем мы знаем, — думал он, — может быть, это и можно;
наука еще не дошла, а может быть, кто-нибудь и знает. Ведь вот французы — ученый народ, а у них в Париже завелись волшебники да маги», — думал Передонов. И страшно ему стало. «Еще лягаться
начнет этот баран», — думал он.
— Вот подожди, друг мой, подожди, —
начал он, потирая руки и скороговоркою, — увидишь человека! Человек редкий, я тебе скажу, человек ученый, человек
науки; останется в столетии. А ведь хорошо словечко: «Останется в столетии»? Это мне Фома объяснил… Подожди, я тебя познакомлю.
— Итак, этот-то господин, много потерявший из любви к
наукам, сидел в куртке перед своим письменным столом; подписав разные протоколы и выставив в пустом месте достодолжное число ударов за корчемство, за бродяжество и т. п., он досуха обтер перо, положил его на стол, взял с полочки книгу, переплетенную в сафьян, раскрыл ее и
начал читать.
Затем один из учеников вышел вперед, и учитель французского языка спросил его: «Не имеет ли он им что-нибудь сказать по поводу высокого посещения рассадника
наук?» Ученик тотчас же
начал на каком-то франко-церковном наречии: «Коман пувонн ну поверь анфан ремерсиерь лилюстрь визитерь» [Как нам, бедным детям, отблагодарить знаменитого посетителя (от фр. comment pouvons-nous pauvres enfants remercier l’illustre visiteur).].
Эти уроки пошли молодым Брагиным «в
наук». Михалко потихоньку
начал попивать вино с разными приисковыми служащими, конечно в хорошей компании и потихоньку от тятеньки, а Архип
начал пропадать по ночам. Братья знали художества друг друга и покрывали один другого перед грозным тятенькой, который ничего не подозревал, слишком занятый своими собственными соображениями. Правда, Татьяна Власьевна проведала стороной о похождениях внуков, но прямо все объяснить отцу побоялась.
Позвольте доложить вам, —
начал я, — с"вьюношами"надо всегда говорить почтительно, — я вам, милостивый государь, удивляюсь; вы занимаетесь естественными
науками — и до сих пор не обратили внимания на тот факт, что все плотоядные и хищные животные, звери, птицы, все те, кому нужно отправляться на добычу, трудиться над доставлением живой пищи и себе, и своим детям… а вы ведь человека причисляете к разряду подобных животных?"–"
Люди чистой
науки, делавшие астрономические и физические открытия или установлявшие новые философские
начала, умели слушать голос естественных здравых требований ума и помогали человечеству избавляться от тех или других искусственных комбинаций, вредивших устройству общего благоденствия.
Приехал, по окончании курса
наук, домой, оделся в сермяжную мужицкую броню, обулся в лапти и
начал косить, пахать и боронить.
Но когда мы окончательно обогатимся этими знаниями, тогда курс
наук наших будет полон, и мы
начнем показывать товар лицом. Изобретем сначала порох, потом компас, потом книгопечатание, а между прочим, пожалуй, откроем и Америку.