Неточные совпадения
В день свадьбы Левин, по обычаю (на исполнении всех обычаев строго настаивали княгиня и Дарья Александровна), не видал своей невесты и обедал у себя в гостинице со случайно собравшимися к нему тремя холостяками: Сергей Иванович, Катавасов, товарищ по университету, теперь
профессор естественных
наук, которого, встретив на улице, Левин затащил к себе, и Чириков, шафер, московский мировой судья, товарищ Левина по медвежьей охоте.
Он слушал и химию, и философию прав, и профессорские углубления во все тонкости политических
наук, и всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что
профессор в три года успел только прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов; но все это оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
Учителей у него было немного: большую часть
наук читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые
профессора, он умел в немногих словах передать самую душу
науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна,
наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку
наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
— Неверно, что
науки обогащают ученых. Подрядчики живут богаче
профессоров, из малограмотного крестьянства выходят богатые фабриканты и так далее. Удача в жизни — дело способностей.
Кроме товарищей да двух — трех
профессоров, предвидевших в нем хорошего деятеля
науки, он виделся только с семействами, в которых давал уроки. Но с этими семействами он только виделся: он как огня боялся фамильярности и держал себя очень сухо, холодно со всеми лицами в них, кроме своих маленьких учеников и учениц.
Два — три молодые человека, да один не молодой человек из его бывших
профессоров, его приятели давно наговорили остальным, будто бы есть на свете какой-то Фирхов, и живет в Берлине, и какой-то Клод Бернар, и живет в Париже, и еще какие-то такие же, которых не упомнишь, которые тоже живут в разных городах, и что будто бы эти Фирхов, Клод Бернар и еще кто-то — будто бы они светила медицинской
науки.
Наши
профессора привезли с собою эти заветные мечты, горячую веру в
науку и людей; они сохранили весь пыл юности, и кафедры для них были святыми налоями, с которых они были призваны благовестить истину; они являлись в аудиторию не цеховыми учеными, а миссионерами человеческой религии.
Присутствие в группе высланных людей
науки,
профессоров дало возможность основать в Берлине Русский научный институт.
Многие
профессора духовных академий находились под сильным влиянием немецкой протестантской
науки.
— А что вы, князь, и
наукам там обучались, у профессора-то? — спросил вдруг черномазый.
Смело, бодро выступил
профессор политических
наук А. П. Куницын и начал не читать, а говорить об обязанностях гражданина и воина.
Товарищи никогда не могли постигнуть, где он находил время для занятий
наукой, но тем не менее все экзамены и очередные работы он сдавал отлично и с первого курса был на виду у
профессоров.
Если Мари в Москве учили
профессора разным
наукам и она читала в подлинниках «Божественную комедию» Данта и «Манфреда» Байрона, если Фатееву ничему не учили, как только мило держать себя, то m-lle Захаревская, можно сказать, сама себя образовала по русским журналам.
Это вынуждало его состязаться с другими центрами немецкой культуры, приглашать в свой университет лучших
профессоров, покровительствовать литературе, искусствам и
наукам.
В отношении
науки было то же самое: занимаясь мало, не записывая, он знал математику превосходно и не хвастался, говоря, что собьет
профессора.
Товарищи же больше молчали или скромно разговаривали о
профессорах,
науках, экзаменах, вообще серьезных и неинтересных предметах.
А юнкера в это время подзубривали военные
науки для близкой репетиции, чертили профили и фасы, заданные
профессорами артиллерии и фортификации, упражнялись в топографическом искусстве, читали книжки Дюма-отца или попросту срисовывали лысую, почти голую мощную голову прославленного пастыря.
Наука о печении солдатских сухарей —
профессор Коган;
наука о мясных и винных порциях —
профессор Горвиц;
наука о выдаче квитанций за непоставленный провиант —
профессор Макшеев.
Профессор писал мне, что сочинение Хельчицкого должно было быть издано в первый раз на чешском языке в журнале Петербургской академии
наук.
То мне хотелось уйти в монастырь, сидеть там по целым дням у окошка и смотреть на деревья и поля; то я воображал, как я покупаю десятин пять земли и живу помещиком; то я давал себе слово, что займусь
наукой и непременно сделаюсь
профессором какого-нибудь провинциального университета.
В одном углу с полдюжины студентов Педагогического института толковали о последней лекции
профессора словесных
наук; в другом — учитель-француз рассуждал с дядькою немцем о трудностях их звания; у окна стоял, оборотясь ко всем спиною, офицер в мундирном сюртуке с черным воротником.
— Да…
профессор, — мы тоже ценим
науку, — говорил Крестовоздвиженский своим грубовато-искренним голосом, — но мы не забываем, что в то время, как интеллигенция красуется на солнце, там, где-нибудь в глубине шахт, роются люди… Вот именно, как говорит Некрасов: предоставив почтительно нам погружаться в искусства, в
науки…
Во-вторых, вы как будто сердитесь за то, что я не
профессор, не занимаюсь
наукой. Но я служу в земстве, я член земской управы, и это свое служение считаю таким же святым и высоким, как служение
науке. Я член земской управы и горжусь этим, если желаете знать…
В нашем обществе все сведения о мире ученых исчерпываются анекдотами о необыкновенной рассеянности старых
профессоров и двумя-тремя остротами, которые приписываются то Груберу, то мне, то Бабухину. Для образованного общества этого мало. Если бы оно любило
науку, ученых и студентов так, как Николай, то его литература давно бы уже имела целые эпопеи, сказания и жития, каких, к сожалению, она не имеет теперь.
Также известный
профессор в Москве М. Г. Павлов подал просьбу о дозволении издавать журнал «Атеней», содержание которого должны были составлять история
наук, словесность и критика, — по две книжки в месяц.
Многие Ученые были им призваны из Германии участвовать в трудах его, наставлять юношество, питать в нем охоту к
наукам и воспалять благородное соревнование в Российских
Профессорах.
В Ее царствование Российская Академия
Наук еще более приобрела знаменитых Членов и сделалась несравненно полезнее для отечества, во-первых, «Ежемесячными сочинениями», которые, будучи магазином исторических и других любопытных сведений, распространяли их в государстве; во-вторых, путешествиями ее
Профессоров по всем обширным странам России — намерение великое, достойное Екатерины!
Комиссия была в затруднении и обратилась в Академию
наук и в Московский университет с просьбою, не могут ли они уделить несколько
профессоров для новых университетов.
— А какая нравственная сила! — продолжал он, все больше и больше озлобляясь на кого-то. — Добрая, чистая, любящая душа — не человек, а стекло! Служил
науке и умер от
науки. А работал, как вол, день и ночь, никто его не щадил, и молодой ученый, будущий
профессор, должен был искать себе практику и по ночам заниматься переводами, чтобы платить вот за эти… подлые тряпки!
Я буду следить за
наукой в университете в Петербурге, ежели
профессора хороши, а если дурны, то сам буду работать.
С своей стороны, я рассказал о своих новых и старых
профессорах, о новых предметах учения, о наших студентских спектаклях, о литературных занятиях и затеях на будущее время и, наконец, о моей страсти к собиранию бабочек и о пользе, которая может произойти для
науки от подобных собираний.
Он отлично кончил курс в университете, любит
науку, занимается постоянно и желает быть
профессором: кажется, чего проще?
— Таким образом, милостивые государи, — продолжал
профессор, — смерть больной, несомненно, была вызвана нашею операциею; не будь операции, больная, хотя и не без страданий, могла бы прожить еще десятки лет… К сожалению, наша
наука не всесильна. Такие несчастные случайности предвидеть очень трудно, и к ним всегда нужно быть готовым. Для избежания подобной ошибки Шультце предлагает…
Наша врачебная
наука в теперешнем ее состоянии очень совершенна; мы многого не знаем и не понимаем, во многом принуждены блуждать ощупью. А дело приходится иметь со здоровьем и жизнью человека… Уж на последних курсах университета мне понемногу стало выясняться, на какой тяжелый, скользкий и опасный путь обрекает нас несовершенство нашей
науки. Однажды наш профессор-гинеколог пришел в аудиторию хмурый и расстроенный.
Характер школьного преподавания — сухое, тупоумное педантство. Это почти неизбежно так по самой сущности дела. Кому не надоест 10—20 лет толковать год за год всё одно и то же? Учитель,
профессор почти всегда занимается своим делом с отвращением и, для облегчения своей тоски, заменяет
науку простой формалистикой. А вдобавок обыкновенно и глупеет от глупой скучности своего ремесла.
Те же признанные жрецы —
профессора, те же соборы, синоды в
науке, академии, университеты, съезды.
Когда люди без проверки своим разумом принимают за несомненные истины то, что передается им за таковые другими людьми, они подпадают суеверию. Таково в наше время суеверие
науки, то есть признание несомненными истинами всего того, что передается за таковые
профессорами, академиками, вообще людьми, называющими себя учеными.
Она бесцеремонно тыкала на них указательным пальцем, поясняя, что «это, мол, дураки-постепеновцы, а этот — порядочный господин, потому что „из наших“, а тот — подлец и шпион, потому что пишет в газете, которая „ругает наших“, а кто наших ругает, те все подлецы, мерзавцы и шпионы; а вот эти двое — дрянные пошляки и тупоумные глупцы, потому что они оба поэты, стишонки сочиняют; а этот
профессор тоже дрянной пошляк, затем что держится политико-экономических принципов; а тот совсем подлец и негодяй, так как он читает что-то такое о полицейских и уголовных законах, в духе вменяемости, тогда как вообще вся идея вменяемости есть подлость, и самый принцип права, в сущности, нелепость, да и вся-то юриспруденция вообще самая рабская
наука и потому вовсе не
наука, и дураки те, кто ею занимаются!»
А
наука? А стремление к знанию, к просвещению? На этот вопрос лучше всего ответят нам слова, сказанные в то время одним почтенным
профессором, которого никто не заподозрит ни в клевете, ни в пристрастии, ни в отсутствии любви к
науке и который имел случай изведать на опыте людей и тенденции известного сорта. Вот эти знаменательные и характеристичные слова...
Вследствие этого, они требуют от
профессора, чтобы он перед своими слушателями кокетничал модными, либеральными фразами, притягивал факты своей
науки к любимым модным тенденциям, хотя бы то было ни к селу, ни к городу, и вообще имел бы в виду не научную истину, а легкое приложение того-сего из своей
науки к современным вопросам жизни.
Наука не может существовать без
профессоров и учителей, хотя бы самых посредственных, без академий и университетов, иерархически организованных, но живет и движется она гениями и талантами, открывателями новых путей, зачинателями и революционерами.
Если русского обучить как следует
наукам, то никакой ваш
профессор не сравняется.
Вы двадцать пять лет были
профессором и служили
науке, я сажаю леса и занимаюсь медициной, но к чему, для кого все это, если мы не щадим тех, для кого работаем?
А потом над трибуной появилась огромная седая голова
профессора Дмитревского. В последнее время Катя морщилась от некоторых его поступков, ей казалось, — слишком он приспособляется, слишком не прямо ходит. Но тут он ее умилил. Ни одного злобного призыва. Он говорил о
науке и ее великой, творческой роли в жизни. Чувствовалось, что
наука для него — светлая, благостная богиня, что она все может сделать, и что для нее он пожертвует всем.
Спенсер о парижских позитивистах меня совсем не расспрашивал, не говорил и о лондонских верующих. Свой позитивизм он считал вполне самобытным и свою систему
наук ставил, кажется, выше контовской. Мои парижские единомышленники относились к нему, конечно, с оговорками, но признавали в нем огромный обобщающийум — первый в ту эпоху во всей философской литературе. Не обмолвился Спенсер ничем и о немцах, о тогдашних
профессорах философии, и в лагере метафизиков, и в лагере сторонников механической теории мира.
По русской истории я не готовился ни одного дня на Васильевском острову. В Казани у
профессора Иванова я прослушал целый курс, и не только прагматической истории, но и так называемой «пропедевтики», то есть
науки об источниках вещных и письменных, и, должно быть, этого достаточно было, чтобы через пять с лишком лет кое-что да осталось в памяти.
Вообще, словесные
науки стояли от нас в стороне. Посещать чужие лекции считалось неловким, да никто из
профессоров и не привлекал. Самый речистый и интересный был все-таки Иванов, который читал нам обязательныйпредмет, и целых два года. Ему многие, и не словесники, обязаны порядочными сведениями по историографии. Он прочел нам целый курс „пропедевтики“ с критическим разбором неписьменных и письменных источников.
Экзамен происходил в аудитории, днем, и только с одним Кавелиным, без ассистента. Экзаменовались и юристы, и мы — "администраторы". Тем надо было — для кандидата — добиваться пятерок; мы же могли довольствоваться тройками; но и тройку заполучить было гораздо потруднее, чем у всех наших
профессоров главных факультетских
наук.
Другой покойник в гораздо большей степени мог бы считаться если не изгнанником, то"русским иностранцем", так как он с молодых лет покинул отечество (куда наезжал не больше двух-трех раз), поселился в Париже, пустил там глубокие корни, там издавал философский журнал, там вел свои научные и писательские работы; там завязал обширные связи во всех сферах парижского общества, сделался видным деятелем в масонстве и умер в звании
профессора College de France, где занимал кафедру истории
наук.
Вскоре после того мы с Вырубовым посетили А.И. При нем тогда была только Н.А.Огарева и их дочь Лиза, официально значившаяся также как девица Огарева. Он просил меня навещать его и собирался взять на зиму меблированную квартиру. Но это ему не удалось тогда сделать. Он получил депешу, что его старшая дочь Н.А. серьезно заболела какой-то нервной болезнью, и он тотчас же решил ехать во Флоренцию, где она гостила тогда у брата своего Александра,
профессора в тамошнем Институте высших
наук.