Неточные совпадения
Сам Государев посланный
К
народу речь держал,
То руганью попробует
И плечи с эполетами
Подымет высоко,
То ласкою попробует
И грудь с крестами царскими
Во все четыре стороны
Повертывать
начнет.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем
начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать
народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
— Мы головотяпы! нет нас
народа храбрее, —
начали было головотяпы, но вдруг смутились.
Долго ли, коротко ли они так жили, только в
начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при
народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
Для того же, чтобы теоретически разъяснить всё дело и окончить сочинение, которое, сообразно мечтаниям Левина, должно было не только произвести переворот в политической экономии, но совершенно уничтожить эту науку и положить
начало новой науке — об отношениях
народа к земле, нужно было только съездить за границу и изучить на месте всё, что там было сделано в этом направлении и найти убедительные доказательства, что всё то, что там сделано, — не то, что нужно.
Было то время, когда в сельской работе наступает короткая передышка пред
началом ежегодно повторяющейся и ежегодно вызывающей все силы
народа уборки. Урожай был прекрасный, и стояли ясные, жаркие летние дни с росистыми короткими ночами.
Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились на горах, как новый ряд воздушных гор; перед воротами расстилалась широкая площадь; за нею базар кипел
народом, потому что было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне было не до них, я
начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана.
Цитует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о том, что
начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой
народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
Начал он заводить между ними какие-то внешние порядки, требовал, чтобы молодой
народ пребывал в какой-то безмолвной тишине, чтобы ни в каком случае иначе все не ходили, как попарно.
Сперва ученый подъезжает в них необыкновенным подлецом,
начинает робко, умеренно,
начинает самым смиренным запросом: не оттуда ли? не из того ли угла получила имя такая-то страна? или: не принадлежит ли этот документ к другому, позднейшему времени? или: не нужно ли под этим
народом разуметь вот какой
народ?
Она бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при
народе, как плясать и что петь,
начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости, била их…
«Ведь не так давно стояли же на коленях пред ним, — думал Самгин. — Это был бы смертельный удар революционному движению и
начало каких-то новых отношений между царем и
народом, быть может, именно тех, о которых мечтали славянофилы…»
— И в революцию, когда
народ захочет ее сам, — выговорил Муромский, сильно подчеркнул последнее слово и, опустив глаза,
начал размазывать ложкой по тарелке рисовую кашу.
— Толстой-то, а? В мое время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о
народе, а не о себе. Он — о себе
начал. С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
— Война — явление исторически неизбежное, — докторально
начал он, сняв очки и протирая стекла платком. — Война свидетельствует о количественном и качественном росте
народа. В основе войны лежит конкуренция. Каждый из вас хочет жить лучше, чем он живет, так же и каждое государство, каждый
народ…
— Сам
народ никогда не делает революции, его толкают вожди. На время подчиняясь им, он вскоре
начинает сопротивляться идеям, навязанным ему извне.
Народ знает и чувствует, что единственным законом для него является эволюция. Вожди всячески пытаются нарушить этот закон. Вот чему учит история…
Начиная с детства, в семье, в школе, в литературе нам внушают неизбежность жертвенного служения обществу,
народу, государству, идеям права, справедливости.
— «Война тянется, мы все пятимся и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую
начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем
народом согласно и своею собственной рукой».
Он крепко вытер бороду салфеткой и напористо
начал поучать, что историю делают не Герцены, не Чернышевские, а Стефенсоны и Аркрайты и что в стране, где
народ верит в домовых, колдунов, а землю ковыряет деревянной сохой, стишками ничего не сделаешь.
Клим довольно рано
начал замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто говорили о царе и
народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь — не вызывало у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна не сказала другое слово...
— Да… оно в самом деле… —
начал Алексеев, — не следовало бы; но какой же деликатности ждать от мужика? Этот
народ ничего не понимает.
На одном берегу собралось множество
народа; некоторые просили знаками наших пристать, показывая какую-то бумагу, и когда они пристали, то корейцы бумаги не дали, а привели одного мужчину, положили его на землю и
начали бить какой-то палкой в виде лопатки.
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а тот от сырости;
начало этой страны относится к такому времени,
народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как?
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и
начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный
народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Нельзя было Китаю жить долее, как он жил до сих пор. Он не шел, не двигался, а только конвульсивно дышал, пав под бременем своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое
начало не скрепляет
народа в одно нераздельное тело, присутствие религии не согревает тела внутри.
Нет науки о путешествиях: авторитеты,
начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и
народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику.
Делать всё для масс
народа, а не ждать ничего от них; массы составляют объект нашей деятельности, но не могут быть нашими сотрудниками до тех пор, пока они инертны, как теперь, —
начал он, как будто читал лекцию.
Нехлюдов видел, что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и департаментах и заключается только в тайге; что его зятю, например, да и всем тем судейским и чиновникам,
начиная от пристава до министра, не было никакого дела до справедливости или блага
народа, о которых они говорили, а что всем нужны были только те рубли, которые им платили за то, чтобы они делали всё то, из чего выходит это развращение и страдание.
В глубине России, в душе русского
народа должны раскрыться имманентная религиозность и имманентная мораль, для которой высшее божественное
начало делается внутренне преображающим и творческим
началом.
Мужественное
начало всегда ожидается извне, личное
начало не раскрывается в самом русском
народе.
Для других германский
народ оказался носителем антихристианских
начал, ложной духовной культуры, и потому война с ним — священная война.
Розановское отношение к государственной власти есть отношение безгосударственного, женственного
народа, для которого эта власть есть всегда
начало вне его и над ним находящееся, инородное ему.
Духовно возрожденный человек и
народ по-иному будут делать политику, чем те, что провозглашают внешние абсолютные принципы и отвлеченные
начала.
Славянофилы, которые в
начале книги выражали Россию и русский
народ, в конце книги оказываются кучкой литераторов, полных самомнения и оторванных от жизни.
Государственная власть может очень рационально править
народом, но само
начало власти совершенно иррационально.
В каком же смысле русское народное православное сознание верит в святую Русь и всегда утверждает, что Русь живет святостью, в отличие от
народов Запада, которые живут лишь честностью, т. е.
началом менее высоким?
Начали на скорую руку строить оправдания войны и применили самый элементарный прием — перенесение на мировую борьбу
народов привычных категорий нравственной жизни личности.
Я знал, что в русском
народе и в русской интеллигенции скрыты
начала самоистребления.
В мещанской жизни
начали погибать национальные добродетели французского
народа, их способность к героизму и к великодушию, их свободолюбие и бесстрашие перед смертью.
Государство должно стать внутренней силой русского
народа, его собственной положительной мощью, его орудием, а не внешним над ним
началом, не господином его.
Это было в самое мрачное время крепостного права, еще в
начале столетия, и да здравствует освободитель
народа!
Други и учители, слышал я не раз, а теперь в последнее время еще слышнее стало о том, как у нас иереи Божии, а пуще всего сельские, жалуются слезно и повсеместно на малое свое содержание и на унижение свое и прямо заверяют, даже печатно, — читал сие сам, — что не могут они уже теперь будто бы толковать
народу Писание, ибо мало у них содержания, и если приходят уже лютеране и еретики и
начинают отбивать стадо, то и пусть отбивают, ибо мало-де у нас содержания.
— Оно очень прозаично, m-r Бьюмонт, но меня привела к нему жизнь. Мне кажется, дело, которым я занимаюсь, слишком одностороннее дело, и та сторона, на которую обращено оно, не первая сторона, на которую должны быть обращены заботы людей, желающих принести пользу
народу. Я думаю так: дайте людям хлеб, читать они выучатся и сами.
Начинать надобно с хлеба, иначе мы попусту истратим время.
Даже в истории
народов: этими случаями наполнены томы Юма и Гиббона, Ранке и Тьерри; люди толкаются, толкаются в одну сторону только потому, что не слышат слова: «а попробуйте — ко, братцы, толкнуться в другую», — услышат и
начнут поворачиваться направо кругом, и пошли толкаться в другую сторону.
Под этим большим светом безучастно молчал большой мир
народа; для него ничего не переменилось, — ему было скверно, но не сквернее прежнего, новые удары сыпались не на его избитую спину. Его время не пришло. Между этой крышей и этой основой дети первые приподняли голову, может, оттого, что они не подозревали, как это опасно; но, как бы то ни было, этими детьми ошеломленная Россия
начала приходить в себя.
Сперанский пробовал облегчить участь сибирского
народа. Он ввел всюду коллегиальное
начало; как будто дело зависело от того, как кто крадет — поодиночке или шайками. Он сотнями отрешал старых плутов и сотнями принял новых. Сначала он нагнал такой ужас на земскую полицию, что мужики брали деньги с чиновников, чтобы не ходить с челобитьем. Года через три чиновники наживались по новым формам не хуже, как по старым.
Рескрипт, можно сказать, даже подстрекнул его. Уверившись, что слух о предстоящей воле уже
начинает проникать в
народ, он призвал станового пристава и обругал его за слабое смотрение, потом съездил в город и назвал исправника колпаком и таким женским именем, что тот с минуту колебался, не обидеться ли ему.
— Вся ваша воля, —
начал было Сергеич, но спохватился и резко, но резонно ответил: — Вы, сударыня, только не знай за что
народ изводите. Сенька-то, может, и во сне не видал, где брат у него находится… Нечего ему и писать.
— Сын у меня около тамошних мест в пограничном городе службу
начал, — говорит Любягин, — так он сказывал, что пречудной эти китайцы
народ. Мужчины у них волосы в косы заплетают, длинные-предлинные, точно девки у нас.
Я не люблю семьи и семейственности, и меня поражает привязанность к семейному
началу западных
народов.