Неточные совпадения
У него был еще складной садовый ножик; но
на нож, и особенно
на свои силы, он не
надеялся, а потому и остановился
на топоре окончательно.
Так слишком
на свою ты
силу не
надейся!
Никонова наклонила голову, а он принял это как знак согласия с ним. Самгин
надеялся сказать ей нечто такое, что поразило бы ее
своей силой, оригинальностью, вызвало бы в женщине восторг пред ним. Это, конечно, было необходимо, но не удавалось. Однако он был уверен, что удастся, она уже нередко смотрела
на него с удивлением, а он чувствовал ее все более необходимой.
Князь нашел сие весьма благоразумным, пошел к
своей невесте, сказал ей, что письмо очень его опечалило, но что он
надеется со временем заслужить ее привязанность, что мысль ее лишиться слишком для него тяжела и что он не в
силах согласиться
на свой смертный приговор.
Явилась она со слезами
на глазах, говорила, что принимает в нас большое участие; соболезновала о нашей потере, о нашем бедственном положении, прибавила, что батюшка был сам виноват: что он не по
силам жил, далеко забирался и что уж слишком
на свои силы надеялся.
Калугина еще возбуждали тщеславие — желание блеснуть, надежда
на награды,
на репутацию и прелесть риска; капитан же уж прошел через всё это — сначала тщеславился, храбрился, рисковал,
надеялся на награды и репутацию и даже приобрел их, но теперь уже все эти побудительные средства потеряли для него
силу, и он смотрел
на дело иначе: исполнял в точности
свою обязанность, но, хорошо понимая, как мало ему оставалось случайностей жизни, после 6-ти месячного пребывания
на бастьоне, уже не рисковал этими случайностями без строгой необходимости, так что молодой лейтенант, с неделю тому назад поступивший
на батарею и показывавший теперь ее Калугину, с которым они бесполезно друг перед другом высовывались в амбразуры и вылезали
на банкеты, казался в десять раз храбрее капитана.
— Я еще вчера же, отец протопоп… как только пришел домой от Бизюкинши… потому что мы все от исправника к ней еще заходили, как вернулся, сейчас и сказал
своей услужающей: «Нет, говорю, Эсперанса, отец Савелий справедлив: не
надейся сильный
на свою силу и не хвались
своею крепостью».
— Научи же меня, старец великий, как мне себя исправлять, если
на то будет божия воля, что я хоть
на малое время останусь один?
Силой своею я был горд, но
на сем вразумлен, и
на нее больше я не
надеюсь…
— Да, Эсперанса, я ударился, — отвечал он со вздохом, — но только если ты до теперешнего раза думала, что я
на мою
силу надеюсь, так больше этого не думай. Отец протопоп министр юстиции; он правду мне, Эсперанса, говорил: не хвались, Эсперанса, сильный
силою своею, ни крепкий крепостью
своею!
Человек, наученный церковью тому кощунственному учению о том, что человек не может спастись
своими силами, а что есть другое средство, неизбежно будет прибегать к этому средству, а не к
своим силам,
на которые, его уверяют, грех
надеяться. Учение церковное — всякое, с
своим искуплением и таинствами, исключает Христово учение, тем более учение православное с
своим идолопоклонством.
Итак, твердо веруя, несмотря
на всё, что может вооружиться против нас, в несомненное торжество во всем мире основ, выраженных в этом провозглашении, мы прилагаем здесь
свои подписи,
надеясь на разум и совесть человечества, более же всего
на силу божию, которой и вручаем себя.
Был я молодым, горячим, искренним, неглупым; любил, ненавидел и верил не так, как все, работал и
надеялся за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены; не соразмерив
своих сил, не рассуждая, не зная жизни, я взвалил
на себя ношу, от которой сразу захрустела спина и потянулись жилы; я спешил расходовать себя
на одну только молодость, пьянел, возбуждался, работал; не знал меры.
И, не
надеясь, конечно, дожить до новых времен, когда иные поколения вырастут в духе и
силе, с которыми можно будет идти в обетованную землю, он смотрел сквозь запотелое стекло
на все проделки пожертвованного поколения и не ужасался даже, как они, забывая святые заветы
своего избранничества, мешались в тине самых низких страстей с «необрезанными сердцами».
В самом деле, чрез полчаса я сидел в санях, двое слуг светили мне
на крыльце, а толстой эконом объявил с низким поклоном, будто бы господин его до того огорчился моим внезапным отъездом, что не в
силах встать с постели и должен отказать себе в удовольствии проводить меня за ворота
своего дома; но
надеется, однако ж, что я
на возвратном пути… Я не дал договорить этому бездельнику.
Не
надеясь на действительность убеждений, Петр часто действовал
силою, увлекаемый
своей страстной, нетерпеливой натурой.
— Нет, вы уж, пожалуйста, ничего не
надейтесь, — уклончиво отвечал бесчувственный неприятель господина Голядкина, стоя одною ногою
на одной ступеньке дрожек, а другою изо всех
сил порываясь попасть
на другую сторону экипажа, тщетно махая ею по воздуху, стараясь сохранить экилибр и вместе с тем стараясь всеми
силами отцепить шинель
свою от господина Голядкина-старшего, за которую тот, с
своей стороны, уцепился всеми данными ему природою средствами.
На силу на свою понадеялся, а надо было потихоньку, да лаской, да приунищиться, да с заднего крыльца по судам-то, да барашка в бумажке.
Я знаю, что мне под сорок лет, что она жена другого, что она любит
своего мужа; я очень хорошо знаю, что от несчастного чувства, которое мною овладело, мне, кроме тайных терзаний и окончательной растраты жизненных
сил, ожидать нечего, — я всё это знаю, я ни
на что не
надеюсь и ничего не хочу; но от этого мне не легче.
— Вот, матушка, как словно теперь полегче стало… Со мной так-то бывает… Оно ничего, сударыня… ничего… не откажите только
своею милостию… не гоните меня без помощи, как другие. (Тут он устремил
на нее умоляющий, влажный взор.) Оно ничего, матушка, прошло, ты не бойся…
на силы-то больно я
понадеялся… прошел добре много, сударыня…
Нам ведь каждый вечер приходится так крепко рассчитывать
на свои нервы,
свою ловкость,
свою силу, что поневоле только в себя веришь и
на себя одного
надеешься.
Человек, наученный церковью тому кощунственному учению о том, что человек не может спастись
своими силами, а что есть другое средство, неизбежно будет прибегать к этому средству, а не к
своим силам,
на которые, его уверяют, грех
надеяться. Учение церковное, всякое,
своим искуплением и таинствами исключает Христово учение в его истинном смысле.
— А известны ль тебе тягости и лишения, что тебя ожидают? Не легко знать, не легко и носить утаенную от мира тайну, — сказал Николай Александрыч. — Иго тяжелое, неудобоносимое хочешь ты возложить
на себя. Размыслила ли о том?
Надеешься ли
на свои силы?
— Я вам сказала все, что знаю, — отвечала она с решительностью. — Больше мне нечего вам отвечать. В жизни
своей приходилось мне много терпеть, но никогда не имела я недостатка ни в
силе духа, ни в твердом уповании
на бога. Совесть не упрекает меня ни в чем преступном.
Надеюсь на милость государыни; я всегда чувствовала влечение к России, всегда старалась действовать в ее пользу.
Помню и более житейский мотив такой усиленной писательской работы. Я решил бесповоротно быть профессиональным литератором. О службе я не думал, а хотел приобрести в Петербурге кандидатскую степень и устроить
свою жизнь —
на первых же порах не
надеясь ни
на что, кроме
своих сил. Это было довольно-таки самонадеянно; но я верил в то, что напечатаю и поставлю
на сцену все пьесы, какие напишу в Дерпте, до переезда в Петербург.
Это не устрашило новгородцев, они
надеялись на собственные
свои силы и
на мужество всегда могучих сынов св. Софии, как называли они себя, продолжали своевольничать и не пускали
на вече никого из московских сановников. В это время король польский прислал в Новгород послом
своего воеводу, князя Михаила Оленьковича, и с ним прибыло много литовских витязей и попов. Зачем было прислано это посольство, долго никто не знал, тем более что смерть новгородского владыки Ионы отвлекла внимание заезжих гостей.
Это не устрашило новгородцев, они
надеялись на собственные
свои силы и
на мужество всегда могучих сынов святой Софии, как называли они себя, продолжали своевольничать и не пускали
на вече никого из московских сановников. В это время король польский прислал в Новгород послом
своего воеводу, князя Михаила Оленьковича, и с ним прибыло много литовских витязей. Зачем было прислано это посольство, долго никто не знал, тем более, что смерть новгородского владыки Ионы отвлекла внимание от заезжих гостей.
Еще одно усилие. Если во мне остались какие-нибудь
силы на то, чтоб самой, без всякой мужской помощи, подняться и постичь все, что будет для него дороже меня, — я стану учиться, я совершу чудеса, да, чудеса, только бы меня не покидала вера в самое себя! Другого исхода мне нет.
На него я не могу
надеяться. Он оставит меня у
своего pot-au-feu, как только я отдамся ему, с надеждой
на его поддержку.
Проигравшийся человек похож
на утопающего — он хватается за все,
надеясь спастись, то есть отыграться. Ему не кажется, что новая игра уносит его еще дальше в пучину, напротив, он видит только в ней одной
свое спасения, его тянет к ней и у него нет возможности удержаться от притягательной
силы, влекущей его к игорному столу.
Она чувствовала где-то в глубине
своей души, что то,
на что
надеется, что предполагает этот человек, идет вразрез с тем понятием о нравственном и безнравственном, которое ей внушили с детства и о чем не раз повторяла ей Эрнестина Ивановна, но
сила над ней этого человека была выше ее самой и заученной ею морали. Великосветское общество Москвы того времени, по распущенности нравов, не давало для Варвары Ивановны почвы, о которую она могла бы опереться, чтобы противостоять планам Кржижановского.
— Что, «отец протопоп»? Я двадцать лет отец протопоп и знаю, что «подъявый меч, мечом и погибнет». Что ты костылем-то размахался? Забыл ты, что в костыле два конца? А! забыл? забыл, что одним по нем шел, а другой мог по тебе пойти?
На силищу
свою надеялся! Дромадер! Не
сила твоя тебя спасла, а вот что, вот что спасло тебя! — произнес протопоп, дергая дьякона за рукав его рясы.
Как это сделалось, как, когда из-за этих взглядов и улыбок выступил дьявол, в одно и то же время схвативший их, она не могла бы сказать, но когда она почувствовала страх перед дьяволом, невидимые нити, связывающие их, были уж так переплетены, что она чувствовала
свое бессилие вырваться из них и всю надежду возлагала уже
на него,
на его благородство. Она
надеялась, что он не воспользуется
своей силою, но и смутно не желала этого.
В этом отчаянном положении отец Фока являет новую черту
своего характера и
своего веселого юмора. Заручившись обещанием ключаря «все уладить», отец Фока суетится, когда его «гоняют», и со всех сторон ему «шепчут» и тормошат его до того, что он уже не может разобрать, «бегает» он или «стоит», а все-таки он знает, ему же верует и
на кого
надеется. Но когда вся эта докука его одолевает, то он уже не в
силах ни стоять, ни бегать и отвечает в лапидарном стиле...