Неточные совпадения
Он вошел не сразу. Варвара успела лечь в постель, лежала она вверх
лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и
лицо у нее пугающе строго. Самгин сел
на стул у
кровати и, гладя ее руку от плеча к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими...
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, — она спала крепко,
лицо ее было сердито нахмурено. Присев
на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Она тотчас пришла. В сером платье без талии, очень высокая и тонкая, в пышной шапке коротко остриженных волос, она была значительно моложе того, как показалась
на улице. Но капризное
лицо ее все-таки сильно изменилось,
на нем застыла какая-то благочестивая мина, и это делало Лидию похожей
на английскую гувернантку, девицу, которая уже потеряла надежду выйти замуж. Она села
на кровать в ногах мужа, взяла рецепт из его рук, сказав...
— Ваша фамилия? — спросил его жандармский офицер и, отступив от
кровати на шаг, встал рядом с человеком в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой солдат, подняв руку со свечой без подсвечника, освещая
лицо Клима; дверь в столовую закрывала фигура другого жандарма.
Я бросился
на мою
кровать,
лицом в подушку, в темноте, и думал-думал.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал
на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся
на защелку и, не зажигая свечки, бросился
на мою
кровать,
лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
Привалов пошел в уборную, где царила мертвая тишина. Катерина Ивановна лежала
на кровати, устроенной
на скорую руку из старых декораций;
лицо покрылось матовой бледностью, грудь поднималась судорожно, с предсмертными хрипами. Шутовской наряд был обрызган каплями крови. Какая-то добрая рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич, бледный как мертвец; у него по
лицу катились крупные слезы.
Ася зарыдала и упала
лицом на кровать… Полчаса спустя мой отец скончался.
После ее приезда в Москву вот что произошло со мной: я лежал в своей комнате,
на кровати, в состоянии полусна; я ясно видел комнату, в углу против меня была икона и горела лампадка, я очень сосредоточенно смотрел в этот угол и вдруг под образом увидел вырисовавшееся
лицо Минцловой, выражение
лица ее было ужасное, как бы одержимое темной силой; я очень сосредоточенно смотрел
на нее и духовным усилием заставил это видение исчезнуть, страшное
лицо растаяло.
Михей Зотыч лежал у себя в горнице
на старой деревянной
кровати, покрытой войлоком. Он сильно похудел, изменился, а главное — точно весь выцвел. В
лице не было ни кровинки. Даже нос заострился, и глаза казались больше.
Галактион накинул халат и отправился в контору, где временно помещен был Харитон Артемьич. Он сидел
на кровати с посиневшим
лицом и страшно выкаченными глазами. Около него была одна Харитина. Она тоже только что успела соскочить с постели и была в одной юбке. Плечи были прикрыты шалью, из-под которой выбивалась шелковая волна чудных волос. Она была бледна и в упор посмотрела
на Галактиона.
Не ответив, она смотрела в
лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая — чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик,
на нем ваза с пахучими сухими травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят
кроватью, а четвертого — не было, косяк двери стоял вплоть к стене.
Однажды за преферансом она почувствовала себя дурно, просила подождать, сказала, что вернется через минутку, прилегла в спальне
на кровать, вздохнула глубоко и перешла в иной мир, со спокойным
лицом, с мирной старческой улыбкой
на устах.
Она привела его в свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и
на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным
лицом, несколько визитных карточек; над
кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном во рту;
на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся
на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин в углу
на табуретке, за
кроватью.
Сидя
на краю
кровати, она и другая девица, Зоя, высокая, красивая девушка, с круглыми бровями, с серыми глазами навыкате, с самым типичным белым, добрым
лицом русской проститутки, играют в карты, в «шестьдесят шесть».
А
на Малой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и где берут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а
на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полупровалившимися носами, с
лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.
Полуодетый Коля вдруг бросил свой туалет, сел
на кровать около Женьки и, закрыв ладонями
лицо, расплакался искренно, совсем по-детски…
В комнате было так темно, что я видел только образ матери, а
лица разглядеть не мог; нас подвели к
кровати, поставили
на колени, мать благословила нас образом, перекрестила, поцеловала и махнула рукой.
Заметив, что Карл Иваныч находился в том чувствительном расположении духа, в котором он, не обращая внимания
на слушателей, высказывал для самого себя свои задушевные мысли, я, молча и не спуская глаз с его доброго
лица, сел
на кровать.
Ромашов вскочил с
кровати и подбежал к окну.
На дворе стояла Шурочка. Она, закрывая глаза с боков ладонями от света, близко прильнула смеющимся, свежим
лицом к стеклу и говорила нараспев...
Денщик вздрогнул и, вскочив с
кровати, вытянулся.
На лице его отразились испуг и замешательство.
Назанский был, по обыкновению, дома. Он только что проснулся от тяжелого хмельного сна и теперь лежал
на кровати в одном нижнем белье, заложив руки под голову. В его глазах была равнодушная, усталая муть. Его
лицо совсем не изменило своего сонного выражения, когда Ромашов, наклоняясь над ним, говорил неуверенно и тревожно...
Много, много раз, таясь от товарищей и особенно от соседей по
кровати, становился Александров
на колени у своего деревянного шкафчика, осторожно доставал из него дорогую фотографию, освобождал ее от тонкого футляра и папиросной бумаги и, оставаясь в такой неудобной позе, подолгу любовался волшебно милым
лицом.
Людмила некоторое время не отвечала. Старуха с прежним выражением в
лице и в какой-то окаменелой позе стояла около
кровати дочери и ожидала ответа ее. Наконец Людмила, не переставая плакать, отозвалась
на вопрос матери...
Он мягким, но необыкновенно сильным движением усадил ее
на кровать и уселся с нею рядом. Дрожащими руками он взялся за ее кофточку спереди и стал ее раскрывать. Руки его были горячи, и точно какая-то нервная, страстно возбужденная сила истекала из них. Он дышал тяжело и даже с хрипом, и
на его покрасневшем
лице вздулись вверх от переносицы две расходящиеся ижицей жилы.
Не однажды он уговаривал меня намазать ей, сонной,
лицо ваксой или сажей, натыкать в ее подушку булавок или как-нибудь иначе «подшутить» над ней, но я боялся кухарки, да и спала она чутко, часто просыпаясь; проснется, зажжет лампу и сидит
на кровати, глядя куда-то в угол. Иногда она приходила ко мне за печку и, разбудив меня, просила хрипло...
Но вдруг он с испугом привскочил
на кровати. Матвей тоже сидел. При свете с улицы было видно, что
лицо его бледно, волосы стоят дыбом, глаза горят, а рука приподнята кверху.
Ровно в шесть часов вечера приехал добродушный немец в Голубиную Солободку, к знакомому домику; не встретив никого в передней, в зале и гостиной, он хотел войти в спальню, но дверь была заперта; он постучался, дверь отперла Катерина Алексевна; Андрей Михайлыч вошел и остановился от изумления: пол был устлан коврами; окна завешены зелеными шелковыми гардинами; над двуспальною
кроватью висел парадный штофный занавес; в углу горела свечка, заставленная книгою; Софья Николавна лежала в постели,
на подушках в парадных же наволочках, одетая в щегольской, утренний широкий капот;
лицо ее было свежо, глаза блистали удовольствием.
Затем Пепко сделал рукой свой единственный жест, сладко зажмурил глаза и кончил тем, что бросился
на свою
кровать. Это было непоследовательно, как и дальнейшие внешние проявления собственной Пепкиной эмоции. Он лежал
на кровати ничком и болтал ногами; он что-то бормотал, хихикал и прятал
лицо в подушку; он проявлял вообще «резвость дитяти».
После обеда пришел Михаил Аверьяныч и принес четвертку чаю и фунт мармеладу. Дарьюшка тоже приходила и целый час стояла около
кровати с выражением тупой скорби
на лице. Посетил его и доктор Хоботов. Он принес склянку с бромистым калием и приказал Никите покурить в палате чем-нибудь.
Дверь из сеней в палату была отворена. Иван Дмитрич, лежа
на кровати и приподнявшись
на локоть, с тревогой прислушивался к чужому голосу и вдруг узнал доктора. Он весь затрясся от гнева, вскочил и с красным, злым
лицом, с глазами навыкате, выбежал
на середину палаты.
Было что-то особенно сладкое в ее ласке, что-то совершенно новое для Фомы, и он смотрел в глаза старухе с любопытством и ожиданием
на лице. Эта старуха ввела его в новый, дотоле неизвестный ему мир. В первый же день, уложив его в
кровать, она села рядом с нею и, наклоняясь над ребенком, спросила его...
…В тесной и тёмной комнате пили чай, лысый хохотал и вскрикивал так, что
на столе звенела посуда. Было душно, крепко пахло горячим хлебом. Евсею хотелось спать, и он всё поглядывал в угол, где за грязным пологом стояла широкая
кровать со множеством подушек. Летало много больших, чёрных мух, они стукались в лоб, ползали по
лицу, досадно щекотали вспотевшую кожу. Евсей стеснялся отгонять их.
Тюремщик отворил дубовую дверь, окованную железом, и они вошли в просторную комнату с одним окном. В ней стояли две
кровати, небольшой стол и несколько стульев.
На одном из них сидел человек лет за тридцать, в синем сюртуке.
Лицо его было бледно, усталость и совершенное изнурение сил ясно изображались
на впалых щеках его; но взор его был спокоен и все черты
лица выражали какое-то ледяное равнодушие и даже бесчувственность.
В этот день в первый раз Тит ораторствовал
на сходке. Ночью он пришел позже меня,
лицо его было тёмно-красное, и он производил впечатление выпившего, хотя никогда не пил ни капли водки. Подойдя к моей
кровати, он постоял надо мной, как будто желая рассказать о чем-то, но потом быстро отвернулся и лег
на свою постель. Ночью он спал беспокойно и как-то жалобно стонал… А
на следующий день в академии много говорили о неожиданном ораторском выступлении Тита и много смеялись над его цитатами из Зайцева…
Она взяла меня за руку и повела за собой через узенький коридор в спальню хозяев. Здесь были Соколов, Соколова и Чернов. Соколов сидел
на кровати, сложив руки ладонями и повернув к открытым дверям свое грубоватое серьезное
лицо. Соколова кинула
на Досю вопросительный и беспокойный взгляд, Чернов сидел
на подоконнике, рядом с молоденьким студентом Кучиным.
По
лицу Тита пробежала судорога… Черты его странно передернулись, но дальше я ничего не видел и не слышал. Я повалился
на кровать и тотчас заснул странным, тяжелым, глубоким сном…
…Странно… Вот Тит получил листок бумаги, и
на нем ряды черных строчек… Где-то далеко, в захолустном городке Воронежской губернии, их выводила старушка, в старомодном чепце, портрет которой висит над
кроватью Тита. Она запечатала письмо и послала
на почту. За тысячу верст оттуда наш верзила почтальон доставляет его Титу… И
на листке сохранилась улыбка старушки. Тит раскрывает листок, и
лицо его светится ответной улыбкой.
Оставшись наконец одна, она с трудом дотащилась до своей
кровати и, усталая, разбитая, упала
лицом на подушки.
Однажды в такую ночь Саша бесшумно спустился с
кровати, стал
на колени и долго молился, обратив
лицо свое в темноте к изголовью постели, где привешен был матерью маленький образок Божьей Матери Утоли Моя Печали.
Действительно, я в этом нуждался. За два часа произошло столько событий, а главное, — так было все это непонятно, что мои нервы упали. Я не был собой; вернее, одновременно я был в гавани Лисса и здесь, так что должен был отделить прошлое от настоящего вразумляющим глотком вина, подобного которому не пробовал никогда. В это время пришел угловатый человек с сдавленным
лицом и вздернутым носом, в переднике. Он положил
на кровать пачку вещей и спросил Тома...
Дверь в комнату Ольги была затворена; он дернул, и крючок расскочился; она стояла
на коленах, закрыв
лицо руками и положив голову
на кровать; она не слыхала, как он взошел, потому что произнесла следующие слова: «отец мой! не вини меня…»
Шубу кто-то с меня снял, повели по праздничным половичкам и привели к белой
кровати. Навстречу мне поднялся со стула молоденький врач. Глаза его были замучены и растерянны.
На миг в них мелькнуло удивление, что я так же молод, как и он сам. Вообще мы были похожи
на два портрета одного и того же
лица, да и одного года. Но потом он обрадовался мне до того, что даже захлебнулся.
Я снял холст с мольберта и поставил его в угол
лицом к стене. Неудача сильно поразила меня. Помню, что я даже схватил себя за волосы. Мне казалось, что и жить-то не стоит, задумав такую прекрасную картину (а как она была хороша в моем воображении!) и не будучи в состоянии написать ее. Я бросился
на кровать и с горя и досады старался заснуть.
Не прошло и двух минут, как, надев сапоги и халат, я уже тихонько отворял дверь в спальню матери. Бог избавил меня от присутствия при ее агонии; она уже лежала
на кровати с ясным и мирным
лицом, прижимая к груди большой серебряный крест. Через несколько времени и остальные члены семейства, начиная с отца, окружили ее одр. Усопшая и
на третий день в гробу сохранила свое просветленное выражение, так что несловоохотливый отец по окончании панихиды сказал мне: «Я никогда не видал более прекрасного покойника».
Граф невольно отвернул глаза от образа и взглянул
на кровать: Анна Павловна крепко спала;
на бледном
лице ее видна была улыбка, как будто бы ей снились приятные грезы; из-под белого одеяла выставлялась почти до плеча голая рука, несколько прядей волос выбивались из-под ночного чепчика.
Это письмо Павел отправил и принялся читать какую-то книгу, но через четверть часа швырнул ее, лег вниз
лицом на кровать и почти целый день пролежал в таком положении.
В пристройке, где он дал мне место, сел я
на кровать свою и застыл в страхе и тоске. Чувствую себя как бы отравленным, ослаб весь и дрожу. Не знаю, что думать; не могу понять, откуда явилась эта мысль, что он — отец мой, — чужая мне мысль, ненужная. Вспоминаю его слова о душе — душа из крови возникает; о человеке — случайность он
на земле. Всё это явное еретичество! Вижу его искажённое
лицо при вопросе моём. Развернул книгу, рассказывается в ней о каком-то французском кавалере, о дамах… Зачем это мне?
Он поморщился, но когда жена принесла табак, и он набил трубку, закурил и сел
на кровать,
лицо его просияло довольством и гордостью человека, окончившего свой дневной труд.
— С губкою, — говорит, — все приходила, и с теплой водичкой, — чирей размывать. Я сяду
на край
кровати, а она стоит, —
на затылке мне мочит, а
лицо мое себе в грудь прижмет — ужасно неприятно; она полная и как зажмет
лицо, совсем дышать нельзя, а она еще такие вопросы предлагает, что видно, какая дура.