Неточные совпадения
Погода совершенно такая же, какая бывает в Финском
заливе или
на Неве в конце лета, в серенькие
дни.
День был удивительно хорош: южное солнце, хотя и осеннее, не щадило красок и лучей; улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих с этой горы
на город и
залив.
Они назвали
залив, где мы стояли, по имени, также и все его берега, мысы, острова, деревни, сказали даже, что здесь родина их нынешнего короля; еще объявили, что южнее от них,
на день езды, есть место, мимо которого мы уже прошли, большое и торговое, куда свозятся товары в государстве.
Фрегат повели, приделав фальшивый руль, осторожно, как носят раненого в госпиталь, в отысканную в другом
заливе, верстах в 60 от Симодо, закрытую бухту Хеда, чтобы там повалить
на отмель, чинить — и опять плавать. Но все надежды оказались тщетными.
Дня два плаватели носимы были бурным ветром по
заливу и наконец должны были с неимоверными усилиями перебраться все (при морозе в 4˚) сквозь буруны
на шлюпках, по канату,
на берег, у подошвы японского Монблана, горы Фудзи, в противуположной стороне от бухты Хеда.
На другой
день, 24-го числа, в Рождественский сочельник, погода была великолепная: трудно забыть такой
день. Небо и море — это одна голубая масса; воздух теплый, без движения. Как хорош Нагасакский
залив! И самые Нагасаки, облитые солнечным светом, походили
на что-то путное. Между бурыми холмами кое-где ярко зеленели молодые всходы нового посева риса, пшеницы или овощей. Поглядишь к морю — это бесконечная лазоревая пелена.
Наши съезжали всякий
день для измерения глубины
залива, а не то так поохотиться; поднимались по рекам внутрь, верст
на двадцать, искали города.
Нам не повезло. Мы приехали во Владивосток два
дня спустя после ухода «Эльдорадо». Меня выручили П.Г. Тигерстедт и А.Н. Пель, предложив отправиться с ними
на миноносцах. Они должны были идти к Шантарским островам и по пути обещали доставить меня и моих спутников в
залив Джигит [Отряд состоял из 5 миноносцев: «Грозный», «Гремящий», «Стерегущий», «Бесшумный» и «Бойкий».].
Через два
дня я, Дерсу и Захаров переправились
на другую сторону
залива Джигит.
Наконец стало светать. Вспыхнувшую было
на востоке зарю тотчас опять заволокло тучами. Теперь уже все было видно: тропу, кусты, камни, берег
залива, чью-то опрокинутую вверх
дном лодку. Под нею спал китаец. Я разбудил его и попросил подвезти нас к миноносцу.
На судах еще кое-где горели огни. У трапа меня встретил вахтенный начальник. Я извинился за беспокойство, затем пошел к себе в каюту, разделся и лег в постель.
К сумеркам мы дошли до
залива Америка и здесь заночевали, а
на другой
день отправились дальше.
На другой
день, 7 сентября, мы продолжали наше путешествие. От китайского охотничьего балагана шли 2 тропы: одна — вниз, по реке Синанце, а другая — вправо, по реке Аохобе (по-удэгейски — Эhе, что значит — черт). Если бы я пошел по Синанце, то вышел бы прямо к
заливу Джигит. Тогда побережье моря между реками Тютихе и Иодзыхе осталось бы неосмотренным.
В этот
день вечером возвратился Чжан Бао. Он сообщил нам, что не застал хунхузов в
заливе Пластун. После перестрелки с Дерсу они ушли
на шаланде в море, направляясь, по-видимому,
на юг.
Однажды он отправился в горы по своим
делам и пригласил меня с собою. 24 июня рано утром мы выехали с ним
на лодке, миновав Мраморный мыс, высадились
на берегу против острова Чихачева. Эта экскурсия дала мне возможность хорошо ознакомиться с
заливом Ольги и устьем Вай-Фудзина.
В этот промежуток
дня наш двор замирал. Конюхи от нечего делать ложились спать, а мы с братом слонялись по двору и саду, смотрели с заборов в переулок или
на длинную перспективу шоссе, узнавали и делились новостями… А солнце, подымаясь все выше, раскаляло камни мощеного двора и
заливало всю нашу усадьбу совершенно обломовским томлением и скукой…
Он рассказывал мне про свое путешествие вдоль реки Пороная к
заливу Терпения и обратно: в первый
день идти мучительно, выбиваешься из сил,
на другой
день болит всё тело, но идти все-таки уж легче, а в третий и затем следующие
дни чувствуешь себя как
на крыльях, точно ты не идешь, а несет тебя какая-то невидимая сила, хотя ноги по-прежнему путаются в жестком багульнике и вязнут в трясине.
На другой
день утром судьба наградила его неожиданным зрелищем: в устье у входа в
залив стояло темное судно с белыми бортами, с прекрасною оснасткой и рубкой;
на носу сидел живой привязанный орел.
Это значит, что пища сварилась и опустилась в кишки] зобы, и снова по призывному крику стариков, при ярких лучах давно взошедшего солнца, собирается стая и летит уже
на другое озеро, плесо реки или
залив пруда,
на котором проводит
день.
Но он мне сказал наотрез: — Когда бы я, малая дробинка, пошел
на дно, то бы, конечно,
на Финском
заливе бури не сделалось, а я бы пошел жить с тюленями.
— Ну, это невелика беда, — говорил он с улыбкой. — А я думал, не вскрылась ли настоящая рудная вода
на глуби. Беда, ежели настоящая-то рудная вода прорвется: как раз одолеет и всю шахту
зальет. Бывало
дело…
Она ходила по комнате, садилась у окна, смотрела
на улицу, снова ходила, подняв бровь, вздрагивая, оглядываясь, и, без мысли, искала чего-то. Пила воду, не утоляя жажды, и не могла
залить в груди жгучего тления тоски и обиды.
День был перерублен, — в его начале было — содержание, а теперь все вытекло из него, перед нею простерлась унылая пустошь, и колыхался недоуменный вопрос...
Я не имею сведений, как идет
дело в глубине Финляндии, проникли ли и туда обрусители, но, начиная от Териок и Выборга, верст
на двадцать по побережью Финского
залива, нет того ничтожного озера, кругом которого не засели бы русские землевладельцы.
Когда мне минуло шесть лет, стремлению этому суждено было осуществиться: отец мой, катаясь
на лодке в Генуэзском
заливе, опрокинулся и пошел как ключ ко
дну в море.
Оторвался паровоз и первый вагон, оторвались три вагона в хвосте, и вся средина поезда, разбитого вдребезги, так как машинист, во время крушения растерявшись, дал контрпар, разбивший вагоны, рухнула вместе с людьми
на дно пещеры, где их и
залило наплывшей жидкой глиной и засыпало землей, перемешанной тоже с обломками вагонов и трупами погибших людей.
Заводи,
заливы, полои, непременно поросшие травою, — вот любимое местопребывание линей; их надобно удить непременно со
дна, если оно чисто; в противном случае надобно удить
на весу и
на несколько удочек; они берут тихо и верно: по большей части наплавок без малейшего сотрясения, неприметно для глаз, плывет с своего места в какую-нибудь сторону, даже нередко пятится к берегу — это линь; он взял в рот крючок с насадкой и тихо с ним удаляется; вы хватаете удилище, подсекаете, и жало крючка пронзает какую-нибудь часть его мягкого, тесного, как бы распухшего внутри, рта; линь упирается головой вниз, поднимает хвост кверху и в таком положении двигается очень медленно по тинистому
дну, и то, если вы станете тащить; в противном случае он способен пролежать камнем несколько времени
на одном и том же месте.
Опять шторы взвились. Солнце теперь было налицо. Вот оно
залило стены института и косяком легло
на торцах Герцена. Профессор смотрел в окно, соображая, где будет солнце
днем. Он то отходил, то приближался, легонько пританцовывая, и наконец животом лег
на подоконник.
Вёл он себя буйно, пил много, точно огонь
заливая внутри себя, пил не пьянея и заметно похудел в эти
дни. От Ульяны Баймаковой держался в стороне, но дети его заметили, что он посматривает
на неё требовательно, гневно. Он очень хвастался силой своей, тянулся
на палке с гарнизонными солдатами, поборол пожарного и троих каменщиков, после этого к нему подошёл землекоп Тихон Вялов и не предложил, а потребовал...
Однажды, во время работы в Бискайском
заливе, ему пришлось опуститься
на дно,
на глубину более двадцати сажен.
В Балаклаве конец сентября просто очарователен. Вода в
заливе похолодела;
дни стоят ясные, тихие, с чудесной свежестью и крепким морским запахом по утрам, с синим безоблачным небом, уходящим бог знает в какую высоту, с золотом и пурпуром
на деревьях, с безмолвными черными ночами. Курортные гости — шумные, больные, эгоистичные, праздные и вздорные — разъехались кто куда —
на север, к себе по домам. Виноградный сезон окончился.
Был солнечный, прозрачный и холодный
день; выпавший за ночь снег нежно лежал
на улицах,
на крышах и
на плешивых бурых горах, а вода в
заливе синела, как аметист, и небо было голубое, праздничное, улыбающееся. Молодые рыбаки в лодках были одеты только для приличия в одно исподнее белье, иные же были голы до пояса. Все они дрожали от холода, ежились, потирали озябшие руки и груди. Стройно и необычно сладостно неслось пение хора по неподвижной глади воды.
Мы подходим к противоположному берегу. Яни прочно устанавливается
на носу, широко расставив ноги. Большой плоский камень, привязанный к веревке, тихо скользит у него из рук, чуть слышно плещет об воду и погружается
на дно. Большой пробковый буек всплывает наверх, едва заметно чернея
на поверхности
залива. Теперь совершенно беззвучно мы описываем лодкой полукруг во всю длину нашей сети и опять причаливаем к берегу и бросаем другой буек. Мы внутри замкнутого полукруга.
Длинны, темны становились осенние ночи; морозы прохватили, остудили воду, осадили
на дно водяные травы: шмару, плесень и всякую плавающую
на поверхности дрянь; отстоялась и светла стала вода в полоях и
заливах нашего широкого пруда. Уже несколько времени поговаривали охотники, что «пора ездить с острогою», собирались и, наконец, собрались; взяли и меня с собою.
Сегодня вода плывёт спокойно, но — теперь лето, работать нечего, и сила реки пропадает бесполезно; осенью, в дожди, она станет непокорной и опасной, требуя непрерывного внимания к своим капризам; весною — выйдет из берегов,
зальёт всё вокруг мутной холодной водой и начнёт тихонько, настойчиво ломать, размывать плотину. Уже не однажды
на памяти Николая она грозила разорением, заставляя непрерывно работать
дни и ночи, чтобы побороть её неразумную силу.
— Выгодное
дело!.. Выгодное
дело!.. — говорил, покачивая головой, старик. — Да за это выгодное
дело в прежни годы, при старых царях, горячим оловом горла
заливали… Ноне хоша того не делают, а все ж не бархатом спину
на площади гладят…
Зато теперь и тратить денег было некуда
на этой скучной стоянке в Печелийском
заливе.
На берег некуда было и съезжать. Целые
дни проходили в разных учениях, делаемых по сигналам адмирала.
Через полчаса капитан вернулся от адмирала и сообщил старшему офицеру, что
на другой
день будет смотр и что корвет простоит в Печелийском
заливе долго вследствие требования нашего посланника в Пекине.
Живешь, точно
на даче, идеальной даче. Погода прелестная.
На высоком голубом небе ни облачка. Солнышко высоко над головой и
заливает своим ослепительным светом водяную степь,
на которой то и
дело блестит перепрыгивающая летучая рыбка или пускает фонтан кит, кувыркаясь в воде.
Целый
день корвет продолжал идти между островов. Наконец он повернул в
залив и в сумерки бросил якорь
на батавском рейде, верстах в пяти от города.
После роскошного завтрака, с обильно лившимся шампанским и, как водится, со спичами, корвет тихо тронулся из
залива, и
на палубе раздались звуки бального оркестра, расположенного за грот-мачтой. Тотчас же все выбежали наверх, а палуба покрылась парами, которые кружились в вальсе. Володя добросовестно исполнял свой долг и танцевал без устали то с одной, то с другой, то с третьей и, надо признаться, в этот
день ни разу даже не вспомнил о мисс Клэр, хотя отец ее, доктор, и был
на корвете.
Капитан то и
дело выходил наверх и поднимался
на мостик и вместе с старшим штурманом зорко посматривал в бинокль
на рассеянные по пути знаки разных отмелей и банок, которыми так богат Финский
залив. И он и старший штурман почти всю ночь простояли наверху и только
на рассвете легли спать.
Офицерам после долгой и скучной стоянки в Печелийском
заливе и после длинного, только что совершенного перехода, во время которого опять пришлось несколько
дней посидеть
на консервах, хотелось поскорее побывать в интересном городе, о котором много рассказывали в кают-компании и Андрей Николаевич и Степан Ильич, бывшие в нем во время прежних плаваний, познакомиться с новой страной, оригинальной, совсем не похожей
на Европу, с американскими нравами, побывать в театре, послушать музыку, узнать, наконец, что делается
на свете, получить весточки из России.
На пустынных песчаных берегах того
залива, в едва проходимых высоких камышах там и сям гнили тогда лежавшие вверх
дном расшивы.
Между тем течь делала свое
дело… Вода уже
залила часть лодки. Пришлось с ногами усесться
на лавочках. Уже по щиколотку ног стояла вода.
Что было делать? Выучить всю программу, все тридцать билетов в один
день было немыслимо. К тому же волнение страха лишало меня возможности запомнить всю эту бесконечную сеть потоков и
заливов, гор и плоскогорий, границ и рек, составляющую «программу» географии. Не долго думая, я решила сделать то, что делали, как я знала, многие в старших классах: повторить, заучить хорошенько уже пройденные десять билетов и положиться
на милость Божию. Так я и сделала.
Передняя правая сторона была занята морем из настоящей воды — с
заливами, проливами, бухтами, с коралловым островом в середине; сквозь стекло спереди можно было видеть
дно моря, коралловое основание острова, морские звезды
на песчаном
дне.
Были страшны и ее мертвецкое лицо, и эта непривычная забота, и загадочная решительность слов; и они пошли. В тот
день на Финском
заливе была буря, как назвал это Михаил Михайлович, и сильный ветер забирался в рот и уши, мешая говорить; негромко плескался прибой, но вдалеке что-то сильно и угрожающе ревело одинаковым голосом: точно с самим собою разговаривал кто-то угрюмый, впавший в отчаяние. И там вспыхивал и погасал маяк.
В самом
деле, огненный столб поднимался против окошек, народ бежал
на пожарище. Но огнегасительная помощь оказалась уже ненужною: крупный град забарабанил по крыше, вслед затем полил дождь как из ушата, так что, думалось мне, готов был затопить нас; он и
залил огонь. Гроза стала утихать, гром ослабевал, только по временам слышалось еще ворчанье его. Казалось, разгневанный громовержец был удовлетворен проявлением своего могущества.
В следующие
дни прорыты апроши [Апрош — ров, траншея, подход.] с трех сторон
залива, в котором стоял остров с замком;
на берегу зашевелилась земля; поднялись сопки, выше и выше; устроены батареи, и началась осада; двадцать
дней продолжалась она.
Ночь всю держит стужа, и к рассвету она даже еще более злится и грозит
днем самым суровым, но чуть лишь Феб выкатит
на небо в своей яркой колеснице, — все страхи и никнут: небо горит розовыми тонами, в воздухе так все и
заливает нежная, ласкающая мягкость, снег
на освещенных сторонах кровель под угревом улетает как пар.
Ночь явилась в виде красных, зеленых и желтых фонариков. Пока их не было, не было и ночи, а теперь всюду легла она, заползла в кусты, прохладною темнотою, как водой,
залила весь сад, и дом, и самое небо. Стало так прекрасно, как в самой лучшей сказке с раскрашенными картинками. В одном месте дом совсем пропал, осталось только четырехугольное окно, сделанное из красного света. А труба
на доме видна, и
на ней блестит какая-то искорка, смотрит вниз и думает о своих
делах. Какие
дела бывают у трубы? Разные.