Неточные совпадения
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт, на котором всё вертится. Вот и
мое дело плохо, очень плохо. И всё от женщин. Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa
бокал, — ты мне дай совет.
Какие б чувства ни таились
Тогда во мне — теперь их нет:
Они прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья…
Другие дни, другие сны;
Смирились вы,
моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический
бокалВоды я много подмешал.
Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал…
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован.
А та, с которой образован
Татьяны милый идеал…
О много, много рок отъял!
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным
моим.
— И скот прирезали, — добавил Бердников. — Ну, я, однако, не жалуюсь. Будучи стоиком, я говорю: «Бей, но — выучи!» Охо-хо! Нуте-кось, выпьемте шампанского за наше здоровье! Я, кроме этого безвредного напитка, ничего не дозволяю себе, ограниченный человек. — Он вылил в свой
бокал рюмку коньяка, чокнулся со стаканом Самгина и ласково спросил: — Надоела вам
моя болтовня?
— А и впрямь простила, — вдумчиво произнесла Грушенька. — Экое ведь подлое сердце! За подлое сердце
мое! — схватила она вдруг со стола
бокал, разом выпила, подняла его и с размаха бросила на пол.
Бокал разбился и зазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.
Запомнила я это и сегодня тоже разбила
бокал, за «подлое сердце
мое» пила.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда
мой кавалерист подошел ко мне с
бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
Одним словом, ура Лицею старого чекана! Это был вечером тост при громком туше. Вся древность наша искренно разделила со мной благодарное чувство
мое; оно сливалось необыкновенно приятно со звуками вашего фортепиано. Осушили
бокалы за вас, добрые друзья, и за нашего старого директора. Желали вам всего отрадного; эти желания были так задушевны, что они должны непременно совершиться.
Поднимаю
бокал и пью за здоровье
моих дорогих друзей и сотрудников… ура!
Зоя Филипьевна! за вас поднимаю
бокал мой!
— Позвольте и мне предложить
мой тост, — сказал Калинович, вставая и наливая снова всем шампанского. — Здоровье одного из лучших знатоков русской литературы и первого
моего литературного покровителя, — продолжал он, протягивая
бокал к Петру Михайлычу, и они чокнулись. — Здоровье
моего маленького друга! — обратился Калинович к Настеньке и поцеловал у ней руку.
Я смотрел на эти вещи и, не закрывая глаз, видел ее перед собой то в ту минуту, когда она, выбирая из двух кавалеров, угадывает
мое качество, и слышу ее милый голос, когда она говорит: «Гордость? да?» — и радостно подает мне руку, или когда за ужином пригубливает
бокал шампанского и исподлобья смотрит на меня ласкающими глазами.
— Господа! предлагаю тост за нашего дорогого, многолюбимого отъезжающего! — прерывает на этом месте мучительные мечты помпадура голос того самого Берендеева, который в этих мечтах играл такую незавидную роль, — вашество! позвольте мне, как хозяину дома, которому вы сделали честь… одним словом, удовольствие… или, лучше сказать, удовольствие и честь… Вашество! язык
мой немеет! Но позвольте… от полноты души… в этом доме… Господа! поднимем наши
бокалы! Урра!
Видя в вас первых людей жизни, самых трудящихся и любящих труды свои, видя в вас людей, которые всё сделали и всё могут сделать, — вот я всем сердцем
моим, с уважением и любовью к вам поднимаю этот свой полный
бокал — за славное, крепкое духом, рабочее русское купечество…
— Послушайте, Африкан Семеныч! — начал Лежнев, и лицо его приняло серьезное выражение, — послушайте: вы знаете, и жена
моя знает, что я в последнее время особенного расположения к Рудину не чувствовал и даже часто осуждал его. Со всем тем (Лежнев разлил шампанское по
бокалам) вот что я вам предлагаю: мы сейчас пили за здоровье дорогого нашего брата и его невесты; я предлагаю вам выпить теперь за здоровье Дмитрия Рудина!
Леон Дегуст! Ваш гений воплотил
мой лихорадочный бред в строгую и прекрасную конструкцию того здания, где мы сидим. Я встаю приветствовать вас и поднимаю этот
бокал за минуту гневного фырканья, с которым вы первоначально выслушали меня, и высмеяли, и багровели четверть часа; наконец, сказали: «Честное слово, об этом стоит подумать. Но только я припишу на доске у двери: архитектор Дегуст, временно помешавшись, просит здравые умы не беспокоить его месяца три».
Каждый раз, когда я обедал у него, нам подавали полбутылки Аи, из которой одной капли не попадало в
бокалы дам, и достаточно было при уходе из-за стола ему сказать: «А вы, Афанасий Афанасьевич, посидите с
моими дочерьми», для того чтобы ни одна из них не сделала шагу из гостиной до отцовского пробуждения.
Я торжественно подымаю
мой признательный
бокал и провозглашаю задушевный тост во здравие его превосходительства барона Адольфа Христиановича!
Потом, когда он кончил, все подняли
бокалы в честь
моего отца. Мне было дивно хорошо в эту минуту. Я готова была прыгать и смеяться и целовать деда Магомета за то, что он так хвалит
моего умного, доброго, прекрасного папу!
— Да. На свадьбе брат Захар сказал ему: «Пью за ваше здоровье
бокал, а когда
моя дочь подарит вам рога, я тогда за ее здоровье целую бутылку выпью».
— Царство разделившееся — погибнет, а вы —
мое царство! — провозгласила она, подняв
бокал шампанского, чтобы запить мировую.