Неточные совпадения
—
Заметив, как легко мы преклоняем колена, — этой нашей склонностью воспользовалась Япония, а вслед за нею — немцы, заставив нас заключить с ними торговый договор, выгодный только для них. Срок действия этого договора истекает в 14 году. Правительство увеличивает армию, усиливает флот, поощряет промышленность, работающую на
войну. Это — предусмотрительно. Балканские
войны никогда еще не обходились без нашего участия…
«Что меня смутило? — размышлял он. — Почему я не сказал мальчишке того, что должен был сказать? Он, конечно, научен и подослан пораженцами, большевиками. Возможно, что им руководит и чувство личное —
месть за его мать. Проводится в жизнь лозунг Циммервальда: превратить
войну с внешним врагом в гражданскую
войну, внутри страны. Это значит: предать страну, разрушить ее… Конечно так. Мальчишка, полуребенок — ничтожество. Но дело не в человеке, а в слове. Что должен делать я и что могу делать?»
Я намекнул адмиралу о своем желании воротиться. Но он, озабоченный начатыми успешно и неоконченными переговорами и открытием
войны, которая должна была поставить его в неожиданное положение участника в ней, думал, что я считал конченным самое дело, приведшее нас в Японию. Он
заметил мне, что не совсем потерял надежду продолжать с Японией переговоры, несмотря на
войну, и что, следовательно, и мои обязанности секретаря нельзя считать конченными.
Вот и Saddle Islands, где мы должны остановиться с судами, чтоб нейти в Шанхай и там не наткнуться или на
мель, или на англичан, если у нас с ними
война.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не
смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на
войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
А до
войны, в мирной жизни убивались души человеческие, угашался дух человеческий, и так привычно это было, что перестали даже
замечать ужас этого убийства.
Это был не мичман, а корабельный постройщик. Он долго жил в Америке, знал хорошо дела Юга и Севера, говорил о безвыходности тамошней
войны, на что утешительный теолог
заметил...
За два дня до своей смерти Чаадаев был еще в Английском клубе и радовался окончанию
войны. В это время в «говорильне»
смело обсуждались политические вопросы, говорили о
войне и о крепостничестве.
А там грянула империалистическая
война. Половина клуба была отдана под госпиталь. Собственно говоря, для клуба остались прихожая, аванзал, «портретная», «кофейная», большая гостиная, читальня и столовая. А все комнаты, выходящие на Тверскую, пошли под госпиталь. Были произведены перестройки. Для игры «инфернальная» была заменена большой гостиной, где
метали баккара, на поставленных посредине столах играли в «железку», а в «детской», по-старому, шли игры по маленькой.
— Говоря откровенно, мне жаль этого старого дурака, — еще раз
заметил Стабровский, крутя усы. — И ничего не поделаешь. Будем бить его же пятачком, а это самая беспощадная из всех
войн.
— Да почти ничего дальше, — продолжал Евгений Павлович, — я только хотел
заметить, что от этого дело может прямо перескочить на право силы, то есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы. В американскую
войну многие самые передовые либералы объявили себя в пользу плантаторов, в том смысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а стало быть, право силы за белыми…
Живу, как статуй бесчувственный, и больше ничего; а иногда думаю, что вот же,
мол, у нас дома в церкви этот самый отец Илья, который все газетной бумажки просит, бывало, на служении молится «о плавающих и путешествующих, страждущих и плененных», а я, бывало, когда это слушаю, все думаю: зачем? разве теперь есть
война, чтобы о пленных молиться?
Надо
заметить, что это было в начале японской
войны и как раз в тот день, когда было напечатано сообщение об успехах наших войск, взявших Путиловскую сопку.
Впрочем, рассуждая глубже, можно
заметить, что это так и должно быть; вне дома, то есть на конюшне и на гумне, Карп Кондратьич вел
войну, был полководцем и наносил врагу наибольшее число ударов; врагами его, разумеется, являлись непокорные крамольники — лень, несовершенная преданность его интересам, несовершенное посвящение себя четверке гнедых и другие преступления; в зале своей, напротив, Карп Кондратьич находил рыхлые объятия верной супруги и милое чело дочери для поцелуя; он снимал с себя тяжелый панцирь помещичьих забот и становился не то чтобы добрым человеком, а добрым Карпом Кондратьичем.
— Ничего тут внезапного нет. Это нынче всем известно. И Andre мне тоже сказывал. Надо, говорит, на
войне генералам вперед идти, а куда идти — они не знают. Вот это нынче и
заметили. И велели во всех войсках географию подучить.
И вновь повторил, что
война ведется только против неблагонадежных элементов, а против благонадежных не ведется. И притом ведется с прискорбием, потому что грустная необходимость заставляет. Когда же я попросил его пояснить, что он разумеет под выражением"неблагонадежные элементы", то он и на эту просьбу снизошел и с большою готовностью начал пояснять и перечислять. Уж он пояснял-пояснял, перечислял-перечислял — чуть было всю Россию не завинил! Так что я, наконец, испугался и
заметил ему...
Чтобы она не тревожила вашего покоя, вы, подобно тысячам ваших сверстников, поспешили смолоду поставить ее в рамки; вы вооружились ироническим отношением к жизни, или как хотите называйте, и сдержанная, припугнутая мысль не
смеет прыгнуть через тот палисадник, который вы поставили ей, и когда вы глумитесь над идеями, которые якобы все вам известны, то вы похожи на дезертира, который позорно бежит с поля битвы, но, чтобы заглушить стыд, смеется над
войной и над храбростью.
Ты днесь покинул саблю
мести,
Тебя не радует
война...
И смолкнул ярый крик
войны:
Все русскому
мечу подвластно.
Кавказа гордые сыны,
Сражались, гибли вы ужасно;
Но не спасла вас наша кровь,
Ни очарованные брони,
Ни горы, ни лихие кони,
Ни дикой вольности любовь!
Подобно племени Батыя,
Изменит прадедам Кавказ,
Забудет алчной брани глас,
Оставит стрелы боевые.
К ущельям, где гнездились вы,
Подъедет путник без боязни,
И возвестят о вашей казни
Преданья темные молвы.
Стар, государь, я нынче: при дворе
Что делать мне? Вы молоды; вам любы
Турниры, праздники. А я на них
Уж не гожусь. Бог даст
войну, так я
Готов, кряхтя, взлезть снова на коня;
Еще достанет силы старый
мечЗа вас рукой дрожащей обнажить.
Фридрих Фридрихович напел кусочек из известной в репертуаре Петрова партии Бертрама — и взглянул исподлобья на Истомина: тот все супился и молчал. С каждым лестным отзывом Фридриха Фридриховича, с каждой его похвалой русской талантливости лицо художника подергивалось и становилось нетерпеливее. Но этой
войны Истомина с Шульцем не
замечал никто, кроме Иды Ивановны, глаза которой немножко смеялись, глядя на зятя, да еще кроме Мани, все лицо которой выражало тихую досаду.
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну его улыбку… в столице, на пышных праздниках, Юрий с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он
замечал, что одна из них начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши, говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели… о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной
войною! но что ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою, с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в груди его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.
Мне случалось
заметить, что простые солдаты вообще принимают физические страдания ближе к сердцу, чем солдаты из так называемых привилегированных классов (говорю только о тех, кто пошел на
войну по собственному желанию).
Но Европа видела, что Екатерина, будучи всегда готовою к
войне, по особенной любви к справедливости никогда Сама не разрывала мира; когда же
меч, извлеченный для обороны, блистал в руке Ее, тогда — горе врагам безрассудным!
Положим, что мы рассуждаем с вами, например, при начале итальянской
войны; вы приходите в неописанный восторг от статей, в которых доказывается, что наконец пришла пора свободы Италии и что австрийское иго нестерпимо и т. п., а мы спокойно
замечаем вам, что ведь это, однако, ничего не значит, что надежды восхваляемых вами статей неосновательны, что союзом с Францией Италия теперь не приобретет себе истинной свободы.
— Сделаем с вами так: вы пишите, а я буду диктовать… То есть не диктовать… О нет, я никогда не
посмею. — Рыбников потер руки и закланялся торопливо. — Вы, конечно, будете излагать сами, а я вам буду только давать мысли и некоторые… как бы выразиться… мемуары о
войне. Ах, сколько у меня интересного материала!..
Должно
заметить, что Загоскину была не коротко знакома общественная жизнь губернских наших городов и вообще быт провинциальный: по четырнадцатому году его отправили в Петербург, и только после окончания
войны 1812 года приезжал он, не более, как на год, в пензенскую отцовскую деревню; с тех пор он жил безвыездно сначала в Петербурге, а потом в Москве.
Тогда он извлекает
меч, ударяет им о подножие Вадимова образа и, возвысив голос свой, с душевною скорбию произносит: «Итак, да будет
война между великим князем Иоанном и гражданами новогородскими!
Придите к нам! От ужасов
войныПридите в мирные объятья!
Пока не поздно — старый
меч в ножны,
Товарищи! Мы станем — братья!
Отважные, удалые норманны, которых стихиями были
война, грабеж, презрение к опасности,
меч и пламя, — внесли новый элемент в наше отечество, и элемент этот тем сильнее должен был подействовать, что норманны стали у нас во главе государственного управления и пред ними должно было пасть родовое начало, господствовавшее до тех пор у славян.
И так долго и пространно говорил Семен Иванович о бедном человеке, о рублях и золовке, и повторял одно и то же для сильнейшего внушения слушателям, что, наконец, сбился совсем, замолчал и только три дня спустя, когда уже никто и не думал его задирать и все об нем позабыли, прибавил в заключение что-то вроде того, что когда Зиновий Прокофьич вступит в гусары, так отрубят ему, дерзкому человеку, ногу в
войне и наденут ему, вместо ноги, деревяшку, и придет Зиновий Прокофьич и скажет: «дай, добрый человек, Семен Иванович, хлебца!», так не даст Семен Иванович хлебца и не посмотрит на буйного человека Зиновия Прокофьевича, и что вот, дескать, как
мол; поди-ка ты с ним.
Видимо чем-то озабоченный, адмирал, только что говоривший о славной экспедиции, ворчливо
заметил, что не все понимают трудности
войны в этой стране. Здесь приходится бороться не с одними людьми, но и с природой.
— Это все анамиты уничтожили, чтобы не досталось нам! —
заметил лейтенант и, помолчав, неожиданно прибавил: — Грустно все это видеть… Пришли мы сюда, разорили край… вели долгую
войну против людей, которые нам ничего дурного не сделали… Наконец, завладели страной и… снова будем ее разорять… И сколько погибло здесь французов!.. Все наши госпитали переполнены… Лихорадки здесь ужасны… в три дня доканывают человека… И, подумаешь, все это делается в угоду одного человека, нашего императора…
И тогда дан будет избрáнным праведным кровопийственный
меч, и отдадут они его неверным, и станут неверные тем
мечом убивать друг друга, многие из них погибнут на
войне и в междоусобных бранях.
Николай Ростов возвратился с
войны домой и встречается с Соней. «Он поцеловал ее руку и назвал ее вы — Соня, Но глаза их, встретившись, сказали друг другу ты и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она
смела напомнить ему о его обещании. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы».
— Он есть в истории: это было в одну из
войн Кира, мне помнится, —
заметил Горданов.
Опять думают, что главное — действовать
мечом, да ещё каким отвратительным «
мечом», что первые люди — военные, что
война и убийства — главные средства.
Ольга, сестра моя, рассудительная женщина и ей я мог откровенно признаться во всем: так,
мол, и так, Ольга, отпусти меня на
войну добровольцем; мне уже пошел семнадцатый год, стреляю я в цель весьма недурно, попадаю, видите ли, в спичечную коробку на расстоянии пятидесяти шагов.
Но пасифизм не хочет знать духовных условий прекращения
войн, он остается на поверхности, в сфере небытийственной политики и правовых формул, не
замечая иррациональных сил истории.
К второй зиме разразилась уже Крымская
война. Никакого патриотического одушевления я положительно не
замечал в обществе. Получались „Северная пчела“ и „Московские ведомости“; сообщались слухи; дамы рвали корпию — и только. Ни сестер милосердия, ни подписок. Там где-то дрались; но город продолжал жить все так же: пили, ели, играли в карты, ездили в театр, давали балы, амурились, сплетничали.
«Огнем и
мечом», например, — какой чувствуется пафос
войны!
Он был участником последней европейской
войны, бывшей почти четверть века назад, и часто с удовольствием вспоминал ее. А этой не понимал и, как я
заметил, боялся.
Году не длилось такое житье. Ведомость пришла, что прусский король подымается, надо
войне быть. Князь Борис Алексеич в полках служил, на
войну ему следовало. Стал собираться, княгиня с мужем ехать захотела, да старый князь слезно
молил сноху, не покидала б его в одиночестве, представлял ей резоны, не женскому-де полу при войске быть; молодой князь жене то ж говорил. Послушалась княгиня Варвара Михайловна — осталась на горе в Заборье.
Что вы, например, скажете, сударь мой, насчет такого красноречивого факта: как только чумазый полез туда, куда его прежде не пускали — в высший свет, в науку, в литературу, в земство, в суд, то,
заметьте, за высшие человеческие права вступилась прежде всего сама природа и первая объявила
войну этой орде.
Поражающее неравенство в положении офицерства и солдат, голодавшие дома семьи, бившие в глаза неустройства и неурядицы
войны, разрушенное обаяние русского оружия, шедшие из России вести о грозных народных движениях, — все это наполняло солдатские души смутною, хаотическою злобою, жаждою
мести кому-то, желанием что-то бить, что-то разрушать, желанием всю жизнь взмести в одном воющем, грозном, пьяно-вольном урагане.
Если бы подсчитать все эти тысячи Станиславов, Анн и Владимиров с
мечами, этих бесчисленных солдатских Георгиев, то можно бы подумать, что была победоноснейшая из всех
войн, увенчавшая нашу армию славнейшими лаврами.
Вскоре после мира с Турцией открылась
война с Польшей. Падение Польши, как мы уже имели случай
заметить, назревало давно, оно было намечено ходом истории как в собственном, так и в соседних государствах, и во второй половине XVIII века исход зависел уже только от группировки внешних обстоятельств. Польша сделалась ареной борьбы иностранных государств за преобладание, и правящий класс сам разделался на соответствующие партии.
Граф Алексей Андреевич Аракчеев был прав,
заметив, если припомнит читатель, Екатерине Петровне Бахметьевой, что Зарудин опоздал со своей просьбой о переводе его в действующую армию, так как участие в союзнической
войне со стороны России окончено и наши войска возвратились.
— Тем более, —
заметил я, — что для японцев эта
война борьба за существование. Им ведь тесно жить.
С самых юных нежных лет на охотах, этих прообразах
войны, привык он
смело глядеть в глаза опасностям, а с течением времени — пренебрегать ими.