Неточные совпадения
— Да
бабочка была такая, молоденькая и хорошенькая, другой
год, как говорю вам, всего замужем еще.
— Да, молоденькая
бабочка, всего другой
год замужем.
В самом деле, там было очень хорошо: берега были обсажены березами, которые разрослись, широко раскинулись и давали густую тень; липовая аллея пересекала остров посередине; она была тесно насажена, и под нею вечно был сумрак и прохлада; она служила денным убежищем для ночных
бабочек, собиранием которых, через несколько
лет, я стал очень горячо заниматься.
Ко всему этому надобно прибавить, что Феодосий Гаврилыч считал себя естествоиспытателем и агрономом и в доказательство этого собирал разных букашек и
бабочек и накалывал их без всякого толку на булавки, а также — это было, впрочем, в более молодые
годы его — Феодосий Гаврилыч в одном из имений своих задумал вырыть глубочайший колодец и, желая освидетельствовать сей колодец, вздумал лично своею особой спуститься в него, но при этом чуть не задохся и вытащен был на поверхность земли без чувств.
Тут заговорили все разом. Розы со слезами вспоминали благословенные долины Шираза, Гиацинты — Палестину, Азалии — Америку, Лилии — Египет… Цветы собрались сюда со всех сторон света, и каждый мог рассказать так много. Больше всего цветов пришло с юга, где так много солнца и нет зимы. Как там хорошо!.. Да, вечное
лето! Какие громадные деревья там растут, какие чудные птицы, сколько красавиц
бабочек, похожих на летающие цветы, и цветов, похожих на
бабочек…
Вакацию 1805
года, проведенную в Оренбургском Аксакове, я как-то мало помню. Знаю только, что ружье и
бабочки так сильно меня занимали, что я редко удил рыбу, вероятно потому, что в это время
года клёв всегда бывает незначительный; я разумею клёв крупной рыбы.
Дело было вот в чем. Сегодня на утреннем приеме в кабинет ко мне протиснулась румяная
бабочка лет тридцати. Она поклонилась акушерскому креслу, стоящему за моей спиной, затем из-за пазухи достала широкогорлый флакон и запела льстиво...
Между последними особенное внимание обращал на себя небольшого роста человек, обтянутый от груди до ног в полосатое трико с двумя большими
бабочками, нашитыми на груди и на спине. По лицу его, густо замазанному белилами, с бровями, перпендикулярно выведенными поперек лба, и красными кружками на щеках, невозможно было бы сказать, сколько ему
лет, если бы он не снял с себя парика, как только окончилось представление, и не обнаружил этим широкой лысины, проходившей через всю голову.
— Собственный дом или чужой, всё равно, лишь бы тепло было да бабы не ругались… — сказал Костыль и засмеялся. — Когда в молодых
летах был, я очень свою Настасью жалел.
Бабочка была тихая. И, бывало, все: «Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч, лошадь!» Умирала, а всё говорила: «Купи, Макарыч, себе дрожки-бегунцы, чтоб пеши не ходить». А я только пряники ей покупал, больше ничего.
— Тридцать
лет,
бабочки, думала всё о грехах, да боялась, а теперь вижу: прозевала, проворонила!
Весною 1806
года я узнал, что Тимьянский вместе с студентом Кайсаровым уже начинают собирать насекомых и что способ собирания, то есть ловли,
бабочек и доски для раскладывания их держат они в секрете.
Рампеткой первого вида надобно было подхватывать
бабочку на
лету и завертывать ее в мешочке, а рампеткой второго вида надобно было сбивать
бабочку на землю, в траву, или накрывать ее, сидящую на каком-нибудь цветке или растении.
Они поймали по нескольку экземпляров всех
бабочек, пойманных вчера мною и Панаевым, кроме Барашков и Хмелевой ночной
бабочки, да сверх того более десяти не известных нам видов, в том числе двух Кардамонных
бабочек, бывающих не каждый
год в окрестностях Казани; но что всего важнее: они поймали Кавалера Подалириуса.
Привлеченные светом
бабочки прилетали и кружились около моего фонаря, а я, стоя неподвижно возле него с готовой рампеткой, подхватывал их на
лету.
В 1810
году, гуляя в Петербурге, в Летнем саду, я увидел точно такую
бабочку, сидящую под широким листом векового клена.
В небольшой и легкой плетеной беседке, сплошь обвитой побегами павоя и хмеля, на зеленой скамье, перед зеленым садовым столиком сидела Татьяна Николаевна Стрешнева и шила себе к
лету холстинковое платье. Перед нею лежали рабочий баул и недавно сорванные с клумбы две розы. По саду начинали уже летать майские жуки да ночные
бабочки, и как-то гуще и сильнее запахло к ночи со всех окружающих клумб ароматом резеды и садового жасмина.
Пролетела, как сон, пасхальная неделя. За нею еще другие… Прошел месяц. Наступило
лето… Пышно зазеленел и расцвел лиловато-розовой сиренью обширный приютский сад. Птичьим гомоном наполнились его аллеи. Зеленая трава поднялась и запестрела на лужайках… Над ней замелькали иные живые цветики-мотыльки и
бабочки. Зажужжали мохнатые пчелы, запищали комары… По вечерам на пруду и в задней дорожке лягушки устраивали свой несложный концерт после заката солнца.
А сад между тем оделся в свой зеленый наряд. Лужайки запестрели цветами. Пестрые
бабочки кружились в свежем, весеннем воздухе. Уже балкон начальницы, выходящий на главную площадку, обили суровым холстом с красными разводами, — приготовляясь к
лету.
Она придет. Она должна была ждать минуты свидания с тем же чувством, как и он. Но он допускал, что Серафима отдается своему влечению цельнее, чем он. И рискует больше. Как бы она ни жила с мужем, хорошо или дурно, все-таки она барыня, на виду у всего города, молоденькая
бабочка, всего по двадцать первому
году. Одним таким свиданием она может себя выдать, в лоск испортить себе положение. И тогда ей пришлось бы поневоле убежать с ним.
Трутни, шершни, шмели,
бабочки бестолково стучатся на
лету о стенки улья.