Неточные совпадения
Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижнеозерной крепости, тихий и скромный молодой
человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузмича. Нижнеозерная находилась от нашей крепости верстах в двадцати пяти. С часу на час должно было и нам ожидать нападения Пугачева. Участь Марьи Ивановны живо представилась мне, и сердце у меня так и
замерло.
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени,
замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле
человек.
Сразу стало тише,
люди как будто испугались,
замерли на минуту, глядя на лошадей и Самгина, потом осторожно начали подходить к нему.
Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые
люди тяжелели, когда им становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно играл на гитаре, затем хором пели окаянные русские песни, от которых
замирает сердце и все в жизни кажется рыдающим.
Так он и не додумался до причины; язык и губы мгновенно
замерли на полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался еще вздох, и вслед за тем начало раздаваться ровное храпенье безмятежно спящего
человека.
— А я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по достоинству
человека, — еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова горит, сердце
замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы лучше… а о ком?
Нехлюдов уставился на свет горевшей лампы и
замер. Вспомнив всё безобразие нашей жизни, он ясно представил себе, чем могла бы быть эта жизнь, если бы
люди воспитывались на этих правилах, и давно не испытанный восторг охватил его душу. Точно он после долгого томления и страдания нашел вдруг успокоение и свободу.
Этот Дарданелов,
человек холостой и нестарый, был страстно и уже многолетне влюблен в госпожу Красоткину и уже раз, назад тому с год, почтительнейше и
замирая от страха и деликатности, рискнул было предложить ей свою руку; но она наотрез отказала, считая согласие изменой своему мальчику, хотя Дарданелов, по некоторым таинственным признакам, даже, может быть, имел бы некоторое право мечтать, что он не совсем противен прелестной, но уже слишком целомудренной и нежной вдовице.
«Куда могла она пойти, что она с собою сделала?» — восклицал я в тоске бессильного отчаяния… Что-то белое мелькнуло вдруг на самом берегу реки. Я знал это место; там, над могилой
человека, утонувшего лет семьдесят тому назад, стоял до половины вросший в землю каменный крест с старинной надписью. Сердце во мне
замерло… Я подбежал к кресту: белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!» Дикий голос мой испугал меня самого — но никто не отозвался…
Генерал подошел к той двери, из которой должен был выйти Бенкендорф, и
замер в неподвижной вытяжке; я с большим любопытством рассматривал этот идеал унтер-офицера… ну, должно быть, солдат посек он на своем веку за шагистику; откуда берутся эти
люди?
В будни и небазарные дни село словно
замирало;
люди скрывались по домам, — только изредка проходил кто-нибудь мимо палисадника в контору по делу, да на противоположном крае площади, в какой-нибудь из редких открытых лавок, можно было видеть сидельцев, играющих в шашки.
Человек в сюртуке повернулся ко мне, и мы оба
замерли от удивления.
Это — «Два помещика» из «Записок охотника». Рассказчик — еще молодой
человек, тронутый «новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка ветер набегал струями и в последний раз,
замирая около дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается, кивает головой и с доброй улыбкой начинает вторить ударам...
Чем более стремление это стесняется, тем его проявления бывают уродливее; но совсем не быть они не могут, пока
человек не совсем
замер.
И такова сила самодурства в этом темном царстве Торцовых, Брусковых и Уланбековых, что много
людей действительно
замирает в нем, теряет и смысл, и волю, и даже силу сердечного чувства — все, что составляет разумную жизнь, — и в идиотском бессилии прозябает, только совершая отправления животной жизни.
«Телеграмма» вернулась, а за ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на шею к Самойлу Евтихычу, да так и
замерла, — очень уж обрадовалась старику, которого давно не видала. Свой, родной
человек… Одета она была простенько, в ситцевую кофточку, на плечах простенький платок, волосы зачесаны гладко. Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился: бог счастье послал Васе за родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья отвернулась в уголок и тоже плакала.
Все корпуса
замерли, как один
человек, и работа шла молча, точно в заколдованном царстве.
Но не решалась и,
замирая, слушала рассказы о
людях, непонятных ей, научивших ее сына говорить и думать столь опасно для него. Наконец она сказала ему...
Три дня у нее дрожало сердце,
замирая каждый раз, как она вспоминала, что в дом придут какие-то чужие
люди, страшные. Это они указали сыну дорогу, по которой он идет…
Утро. Сквозь потолок — небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце,
людей в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены. Так что же, стало быть, мир — наш мир — еще существует? Или это только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота — на четвертом
замрут…
Поспешно выдергивались колышки с веревками, полк выравнивался, подтягивался,
замирал в ожидании, — но проходило несколько тяжелых минут, и
людям опять позволяли стоять вольно, только не изменять положение ступней.
Господи! неужели нужно, чтоб обстоятельства вечно гнели и покалывали
человека, чтоб не дать заснуть в нем энергии, чтобы не дать
замереть той страстности стремлений, которая горит на дне души, поддерживаемая каким-то неугасаемым огнем? Ужели вечно нужны будут страдания, вечно вопли, вечно скорби, чтобы сохранить в
человеке чистоту мысли, чистоту верования?
Живновский. Еще бы! насчет этой исполнительности я просто не
человек, а огонь! Люблю, знаете, распорядиться! Ну просто, я вам вот как доложу: призови меня к себе его сиятельство и скажи: «Живновский, не нравится вот мне эта борода (указывает на Белугина), задуши его, мой милый!» — и задушу! то есть, сам тут
замру, а задушу.
Правда, веселость вымученная, говор и смех — циничные, но все-таки их достаточно, чтоб не дать вконец
замереть этим придавленным
людям.
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, — начала она. — Как ты сказал, что был у тебя князь, у меня так сердце
замерло, так
замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти
люди обоих нас погубят.
Калинович между тем при виде целой стаи красивых и прелестных женщин
замер в душе, взглянув на кривой стан жены, но совладел, конечно, с собой и начал кланяться знакомым. Испанский гранд пожал у него руку, сенаторша Рыдвинова, смотревшая, прищурившись, в лорнет, еще издали кивала ему головой. Белокурый поручик Шамовский, очень искательный молодой
человек, подошел к нему и, раскланявшись, очень желал с ним заговорить.
Дух
замирает, предметы бегут назад; в лицо веет свежесть; грудь едва выносит ощущение неги… или как
человек, предающийся беспечно в челноке течению волн: солнце греет его, зеленые берега мелькают в глазах, игривая волна ласкает корму и так сладко шепчет, забегает вперед и манит все дальше, дальше, показывая путь бесконечной струей…
Мне, например, запомнилось, что Марья Тимофеевна, вся
замирая от испуга, поднялась к нему навстречу и сложила, как бы умоляя его, пред собою руки; а вместе с тем вспоминается и восторг в ее взгляде, какой-то безумный восторг, почти исказивший ее черты, — восторг, который трудно
людьми выносится.
Замрут голоса певцов, — слышно, как вздыхают кони, тоскуя по приволью степей, как тихо и неустранимо двигается с поля осенняя ночь; а сердце растет и хочет разорваться от полноты каких-то необычных чувств и от великой, немой любви к
людям, к земле.
И все
люди в трактире
замерли, точно прислушиваясь к давно забытому, что было дорого и близко им.
Сердце Матвея больно
замирало, руки тряслись, горло душила противная судорога. Он глядел на всех жалобными глазами, держась за руку мачехи, и слова
людей царапали его, точно ногтями.
Когда оба ряда бойцов сшибались в последний раз, оспаривая победу, и в тесной куче ломали рёбра друг другу, издавая рёв, вой и свирепые крики, у Матвея
замирало сердце, теснимое чувством отчуждения от этих
людей.
Он испытывал ощущение, подобное тому, которое овладевает
человеком, когда он смотрит с высокой башни вниз: вся внутренность его
замирала и голова кружилась тихо и приторно.
— Вот так — а-яй! — воскликнул мальчик, широко раскрытыми глазами глядя на чудесную картину, и
замер в молчаливом восхищении. Потом в душе его родилась беспокойная мысль, — где будет жить он, маленький, вихрастый мальчик в пестрядинных штанишках, и его горбатый, неуклюжий дядя? Пустят ли их туда, в этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город? Он подумал, что их телега именно потому стоит здесь, на берегу реки, что в город не пускают
людей бедных. Должно быть, дядя пошёл просить, чтобы пустили.
Купечество молча и внимательно смотрело ему в рот, и все лица были напряжены вниманием.
Люди так и
замерли в тех позах, в которых их застала речь Маякина.
«Город велик,
людей много…» — увещевал он себя, но каждый раз, когда впереди раздавались шаги, сердце его мучительно
замирало и ноги дрожали, теряя силу.
Потом наступили сказочно страшные, чудесные дни —
люди перестали работать, и привычная жизнь, так долго угнетавшая всех своей жестокой, бесцельной игрой, сразу остановилась,
замерла, точно сдавленная чьим-то могучим объятием.
Он присматривался к странной жизни дома и не понимал её, — от подвалов до крыши дом был тесно набит
людьми, и каждый день с утра до вечера они возились в нём, точно раки в корзине. Работали здесь больше, чем в деревне, и злились крепче, острее. Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что
люди хотят скорее кончить всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной радостью. Сердце мальчика
замирало, в нём тихо бился вопрос...
Несколько
человек повторили эту тонкую догадку и к вечеру того же дня две или три гризеты, трясясь и
замирая, собирались идти и попросить сурового Зайончека погадать им о запропавших любовниках.
— Он подлый и развращенный
человек, ваше превосходительство, — сказал наш герой, не помня себя,
замирая от страха, и при всем том смело и решительно указывая на недостойного близнеца своего, семенившего в это мгновение около его превосходительства, — так и так, дескать, а я на известное лицо намекаю.
Раздалось двенадцать мерных и звонких ударов в колокол. Когда последний медный звук
замер, дикая музыка труда уже звучала тише. Через минуту еще она превратилась в глухой недовольный ропот. Теперь голоса
людей и плеск моря стали слышней. Это — наступило время обеда.
Тетерев. Жизнь! Покричат
люди, устанут, замолчат… Отдохнут, — опять кричать будут. Здесь же, в этом доме, — всё
замирает особенно быстро… и крик боли и смех радости… Всякие потрясения для него — как удар палкой по луже грязи… И последним звуком всегда является крик пошлости, феи здешних мест. Торжествующая или озлобленная, здесь она всегда говорит последней…
Спит мой учитель, похрапывает, я — около его
замер в думе моей;
люди проходят один за другим, искоса взглянут на нас — и головой не кивнут в ответ на поклон.
Это была третья встреча. Потом дней пять сряду решительно «никто» не встречался, а об «каналье» и слух
замер. А между тем нет-нет да и вспомнится господин с крепом на шляпе. С некоторым удивлением ловил себя на этом Вельчанинов: «Что мне тошно по нем, что ли? Гм!.. А тоже, должно быть, у него много дела в Петербурге, — и по ком это у него креп? Он, очевидно, узнавал меня, а я его не узнаю. И зачем эти
люди надевают креп? К ним как-то нейдет… Мне кажется, если я поближе всмотрюсь в него, я его узнаю…»
Невероятно длинны были секунды угрюмого молчании, наступившего после того, как
замер этот звук.
Человек всё лежал вверх лицом, неподвижный, раздавленный своим позором, и, полный инстинктивного стремления спрятаться от стыди, жался к земле. Открывая глаза, он увидел голубое небо, бесконечно глубокое, и ему казалось, что оно быстро уходит от него выше, выше…
Таинственная, всё уничтожающая сила, именуемая смертью, как бы оскорбленная присутствием этого пьяного
человека при мрачном и торжественном акте ее борьбы с жизнью, решила скорее кончить свое бесстрастное дело, — учитель глубоко вздохнул, тихо простонал, вздрогнул, вытянулся и
замер.
Когда-то в доме жила большая семья, но старуха жена умерла, сыновья переженились и жили в отделе, дочери повыходили замуж, и дом
замер постепенно, как
замирает человек в прогрессивном параличе, когда постепенно отнимаются ноги, руки, язык и сердце.
Осенью над городом неделями стоят серые тучи, поливая крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают дороги, вода реки становится рыжей и сердитой; городок
замирает,
люди выходят на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега, играют в козла, дурачки, в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских книг.
И молодому
человеку показалось в эту темную безлунную ночь, что весь мир замкнулся для него этой зубчатой стеной… Весь мир сомкнулся, затих и
замер, оградившись частоколом и захлопнувшись синеватою тьмою неба. И никого больше не было в мире… Был только он да эта темная неподвижно сидевшая на ступеньках фигура… Молодой
человек отрешился от всего, что его волновало гневом, надеждами, запросами среди шума и грохота жизни, которая где-то катилась там… далеко… за этими стенами…
Лиза. Я девушка молодая, а взгляните, что на мне! Мне стыдно на улицу выйти. Я не хочу рядиться, мне хоть бедное платье, да чтоб оно было чисто, ново, по мне сшито. Я хороша собой, молода — это уж ведь мое; мне хочется, чтобы и
люди видели, что я хорошенькая, а у меня сердце
замирает, как я начну надевать эти лохмотья: я только себя уродую. (Плачет.)