Неточные совпадения
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще в молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве
герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать кому следует и одной только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, — вот как
люди делают!
— Спросите-ка об этом у Наполеона. Далеко бы он ушел с вашим человеколюбием! Например, если бы он, как
человек великодушный, не покинул своих французов в Египте, то, верно, не был бы теперь императором; если б не расстрелял
герцога Ангиенского…
— Конечно, — прибавила Мод, — если я попрошу, то мой добрый па купит мне в мужья настоящего
герцога с восьмисотлетними предками, но я больше всего горжусь тем, что мой очаровательный, волшебный па когда-то чистил сапоги на улицах Нью-Йорка. Конечно, я отлично знаю, что найти нужного мне
человека в миллион раз труднее, чем нагнуться и подобрать на дороге графа. Моего избранника придется искать по всему земному шару.
Он выступал кандидатом рядом с другим радикальным кандидатом, светским
человеком, сыном
герцога Бедфордского, одного из самых богатых лордов, которому тогда принадлежали в Лондоне целые кварталы.
На этого-то Олдкестля и была написана в угоду католической публике неизвестным автором комедия или драма, осмеивавшая и выставлявшая этого мученика за веру дрянным
человеком, собутыльником
герцога, и из этой-то комедии взята Шекспиром не только сама личность Фальстафа, но и комическое отношение к нему.
Всякое утро и вечер первый
человек в империи приветствовал его улыбкой, иногда и гримасой, которая всегда принималась за многоценную монету, а если
герцог в добрый час расшучивался, то удостоивал выщипать из немногих волос Кульковского два-три седых волоса, которых у него еще не было.
Между тем и
герцог должен был действовать посредством Остермана и
людей, преданных ему из собственных своих видов.
Пруссия могла выставить только 150 000
человек, считая в этом числе 20 000 саксонцев; и эти солдаты не воевали со времен Фридриха Великого, были одеты в неуклюжие мундиры, делавшие их удивительно неповоротливыми, не имели шинелей, на головах носили косы и употребляли пудру; стреляли дурно; к тому же все главные начальники и генералы были
люди старые, например, главнокомандующему,
герцогу Брауншвейгскому было 71 год, а принцу Гогенлоэ и Блюхеру более 60 лет; кто-то сосчитал года 19 генералов магдебургского округа, и в сумме получилось 1 300 лет.
— Мятежники! я их в бараний рог!.. Мужики, от которых воняет луком!.. Не всем ли нам обязаны? и какова благодарность! О, как волка ни корми, он все в лес глядит!.. Животные, созданные, чтобы пресмыкаться, хотят тоже в
люди! Я их!.. Я им докажу, что водовозная кляча
герцога курляндского дороже русского… Гм! Они не знают, с кем тягаются… не на Кульковского напали!
Не верите мне, матушка? так, пожалуй, выставлю свидетелей: старика Липмана, самого
герцога,
человек десяток пажей, дворцовых лакеев, горничную девку…
— Теперь только, — подхватил Зуда, — извольте узнать его, как вашего тайного друга, как того
человека, который был вам столько полезен своими безыменными посланиями, под маскою астролога, под личиною нищего, через конюхов; доставил вам подлинный донос Горденки, вползал невидимкою в карету герцогскую, добрался до кабинета государыни, заставлял говорить камни: одним словом, это самый тот, которому обязаны вы победой над
герцогом и настоящим своим счастливым положением, если еще можно назвать его счастливым.
Пишу много; сердце мое имело нужду излиться пред благороднейшим из
людей. Давно я не беседую с ними. Случай первый!
Герцог, отдав мне письмо к вам, уехал во дворец, куда был неожиданно позван, только что из него приехавши.
Человек далеко не старый, но уже генерал-аншеф, гвардии подполковник и генерал-адъютант, Густав Бирон состоял в числе любимцев своей государыни и, будучи родным братом
герцога, перед которым единственно трепетала вся Россия, не боялся никого и ничего; имел к тому же прекрасное состояние, унаследованное от первой жены и благоприобретенное от высочайших щедрот; пользовался всеобщим расположением, как добряк, не сделавший никому зла; едва ли, что всего дороже, мог укорить себя в каком-нибудь бесчестном поступке; наконец, в качестве жениха страстно любимой девушки, видел к себе привязанность невесты, казавшуюся страстною.
В таких борениях ему был тяжек и Пик, и еще более некоторые умные
люди из местных, и особенно главный начальник внутреннего управления, по фамилии Шер, который сам слыл за художника и в самом деле разумел в искусстве больше, чем
герцог.
С 28-го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся на смерть у костров
людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и
герцогов; но, в сущности своей, процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
— L’Empereur! L’Empereur! Le maréchal! Le duc! [Император! Император! Маршал!
Герцог!] — и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо
человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Все говорили: «А герцог-то, значит, совсем не такой грубый
человек, как о нем рассказывают.
— Mais, mon cher m-r Pierre, [Но, мой любезный мсье Пьер,] — сказала Анна Павловна, — как же вы объясняете великого
человека, который мог казнить
герцога, наконец, просто
человека, без суда и без вины?
Герцог вздрогнул, сказал: „Это черт знает что за
люди!“ — и на минуту закрыл рукой глаза.
— Le duc d’Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractère et une résignation admirable, [ —
Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с удивительною силой характера и спокойствием,] — сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться
герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого
человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое-что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
— Aucun, [Никакого,] — возразил виконт. — После убийства
герцога даже самые пристрастные
люди перестали видеть в нем героя. Si même ça été un héros pour certaines gens, — сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, — depuis l’assassinat du duc il y a un martyr de plus dans le ciel, un héros de moins sur la terre. [Если он и был героем для некоторых
людей, то после убиения
герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]
Понятно, что
человеку такого духа было мало нужды до «путешествия с
герцогом».
Для нас непонятно, чтобы миллионы людей-христиан убивали и мучали друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра, и
герцог Ольденбургский обижен.
— Мы квиты. Тот вспыхнул.
Герцог посмотрел на молодых
людей и произнес...
Все это было исполнено, и
герцог сам был тут, сам окинул взором церемонию, сам выслушал слово и даже приткнулся рукою ко гробу некогда храброго
человека, а потом с чувством пожал руку его дочери. Факт этот целиком перешел в историю народа.
Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что
герцог обижен, тысячи
людей с другого края Европы убивали и разоряли
людей Смоленской и Московской губерний, и были убиваемы ими.
Сам
герцог и оба его провожатые были в обыкновенном партикулярном платье, в котором, впрочем,
герцог держался совсем по-военному. Он был представительный и даже красивый мужчина, имел очень широкие манеры и глядел как
человек, который не боится, что его кто-нибудь остановит; он поводил плечами, как будто на нем были эполеты, и шел легко, словно только лишь из милости касался ногами земли.
Герцог пошутил, что здешние пчелы очень предусмотрительны, что, живучи между смелых
людей, они нашли себе такой приют, где их не может потревожить
человек самый бесстрашный.
Только здесь теперь, в безмолвном соседстве этого отважного дикаря, я почувствовал, как я сам был потрясен и взволнован. С ним мне было несравненно приятнее, чем в важной свите, составленной из
людей, которые сделались мне до того неприятны, что я не хотел дышать с ними одним воздухом и решился на первой же остановке распроститься с
герцогом и уехать в Испанию или хоть в Америку…»
— В самом деле! Да еще к таким, как этот
герцог, который, говорят, рычит, а не разговаривает с
людьми по-человечески.
— Le vicomte a été personnellement connu de monseigneur, [Виконт был лично знаком с
герцогом,] — шепнула Анна Павловна одному. — Le vicomte est un parfait conteur, [Виконт удивительный мастер рассказывать,] — проговорила она другому. — Сomme on voit l’homme de la bonne compagnie, [Как сейчас виден
человек хорошего общества,] — сказала она третьему; и виконт был подан обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный зеленью.
В-четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей,
герцогов, —
людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделить дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и уже забранные пленные мерли с голода.