Неточные совпадения
Он отгонял от себя эти мысли, он старался убеждать себя, что он живет не для здешней временной жизни, а для вечной, что в душе его находится
мир и
любовь.
Недвижим он лежал, и странен
Был томный
мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и
любовь,
Играла жизнь, кипела кровь;
Теперь, как в доме опустелом,
Всё в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след.
Поклонник славы и свободы,
В волненье бурных дум своих,
Владимир и писал бы оды,
Да Ольга не читала их.
Случалось ли поэтам слезным
Читать в глаза своим любезным
Свои творенья? Говорят,
Что в
мире выше нет наград.
И впрямь, блажен любовник скромный,
Читающий мечты свои
Предмету песен и
любви,
Красавице приятно-томной!
Блажен… хоть, может быть, она
Совсем иным развлечена.
Может быть, отлетая к
миру лучшему, ее прекрасная душа с грустью оглянулась на тот, в котором она оставляла нас; она увидела мою печаль, сжалилась над нею и на крыльях
любви, с небесною улыбкою сожаления, спустилась на землю, чтобы утешить и благословить меня.
А у меня к тебе влеченье, род недуга,
Любовь какая-то и страсть,
Готов я душу прозакласть,
Что в
мире не найдешь себе такого друга,
Такого верного, ей-ей...
— Охладили уже. Любила одного, а живу — с третьим. Вот вы сказали — «
Любовь и голод правят
миром», нет, голод и
любовью правит. Всякие романы есть, а о нищих романа не написано…
— «
Любовь и голод правят
миром», — напомнил Самгин.
— Он — из тех, которые думают, что
миром правит только голод, что над нами властвует лишь закон борьбы за кусок хлеба и нет места
любви. Материалистам непонятна красота бескорыстного подвига, им смешно святое безумство Дон-Кихота, смешна Прометеева дерзость, украшающая
мир.
—
Любовь эта и есть славнейшее чудо
мира сего, ибо, хоша любить нам друг друга не за что, однакож — любим! И уже многие умеют любить самоотреченно и прекрасно.
— Загадочных людей — нет, — их выдумывают писатели для того, чтоб позабавить вас. «
Любовь и голод правят
миром», и мы все выполняем повеления этих двух основных сил. Искусство пытается прикрасить зоологические требования инстинкта пола, наука помогает удовлетворять запросы желудка, вот и — все.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той
любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему
миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
«Да, — говорил он с собой, — вот он где,
мир прямого, благородного и прочного счастья! Стыдно мне было до сих пор скрывать эти цветы, носиться в аромате
любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты… Боже!»
Много мыслительной заботы посвятил он и сердцу и его мудреным законам. Наблюдая сознательно и бессознательно отражение красоты на воображение, потом переход впечатления в чувство, его симптомы, игру, исход и глядя вокруг себя, подвигаясь в жизнь, он выработал себе убеждение, что
любовь, с силою Архимедова рычага, движет
миром; что в ней лежит столько всеобщей, неопровержимой истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении. Где же благо? Где зло? Где граница между ними?
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей
любовью к нему, если от этой
любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный
мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.
Его гнал от обрыва ужас «падения» его сестры, его красавицы, подкошенного цветка, — а ревность, бешенство и более всего новая, неотразимая красота пробужденной Веры влекли опять к обрыву, на торжество
любви, на этот праздник, который, кажется, торжествовал весь
мир, вся природа.
И вот она, эта живая женщина, перед ним! В глазах его совершилось пробуждение Веры, его статуи, от девического сна. Лед и огонь холодили и жгли его грудь, он надрывался от мук и — все не мог оторвать глаз от этого неотступного образа красоты, сияющего гордостью, смотрящего с
любовью на весь
мир и с дружеской улыбкой протягивающего руку и ему…
Мужчины, одни, среди дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются в этот
мир всегда готовых романов и драм, как в игорный дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной
любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней
любви к Тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на
мир, на людей, на всякую былинку.
Мудреная наука жить со всеми в
мире и
любви была у него не наука, а сама натура, освященная принципами глубокой и просвещенной религии.
Природа — нежная артистка здесь. Много
любви потратила она на этот, может быть самый роскошный, уголок
мира. Местами даже казалось слишком убрано, слишком сладко. Мало поэтического беспорядка, нет небрежности в творчестве, не видать минут забвения, усталости в творческой руке, нет отступлений, в которых часто больше красоты, нежели в целом плане создания.
Да мне кажется, если б я очутился в таком уголке, где не заметил бы ни малейшей вражды, никаких сплетней, а видел бы только
любовь да дружбу, невозмутимый
мир, всеобщее друг к другу доверие и воздержание, я бы перепугался, куда это я заехал: все думал бы, что это недаром, что тут что-нибудь да есть другое…
Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота
мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к
миру, согласию и
любви, а священно и важно то, чтò они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности
любви не только к нему, — он знал это, — но
любви ко всем и ко всему, не только хорошему, что только есть в
мире, — к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Пусть этот
мир перейдет к абсолютной жизни в
любви.
Социальная борьба, отвлекающая человека от размышлений над своей судьбой и смыслом своего существования, уляжется, и человек будет поставлен перед трагизмом смерти, трагизмом
любви, трагизмом конечности всего в этом
мире.
Если Россия не сумеет внушить
любви к себе, то она потеряет основания для своего великого положения в
мире.
Он также есть существо свободное и рабье, склонное к жертве и
любви и к эгоизму, высокое и низкое, несущее в себе образ Божий и образ
мира, природного и социального.
ж) О молитве, о
любви и о соприкосновении
мирам иным
А если вас таких двое сойдутся, то вот уж и весь
мир,
мир живой
любви, обнимите друг друга в умилении и восхвалите Господа: ибо хотя и в вас двоих, но восполнилась правда его.
Любовь такое бесценное сокровище, что на нее весь
мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь.
Ибо хотя покойный старец и привлек к себе многих, и не столько чудесами, сколько
любовью, и воздвиг кругом себя как бы целый
мир его любящих, тем не менее, и даже тем более, сим же самым породил к себе и завистников, а вслед за тем и ожесточенных врагов, и явных и тайных, и не только между монастырскими, но даже и между светскими.
И полюбишь наконец весь
мир уже всецелою, всемирною
любовью.
После обыкновенных фраз, отрывистых слов и лаконических отметок, которым лет тридцать пять приписывали глубокий смысл, пока не догадались, что смысл их очень часто был пошл, Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой
любви к
миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его не известны императору.
Бедные матери, скрывающие, как позор, следы
любви, как грубо и безжалостно гонит их
мир и гонит в то время, когда женщине так нужен покой и привет, дико отравляя ей те незаменимые минуты полноты, в которые жизнь, слабея, склоняется под избытком счастия…
Ни вас, друзья мои, ни того ясного, славного времени я не дам в обиду; я об нем вспоминаю более чем с
любовью, — чуть ли не с завистью. Мы не были похожи на изнуренных монахов Зурбарана, мы не плакали о грехах
мира сего — мы только сочувствовали его страданиям и с улыбкой были готовы кой на что, не наводя тоски предвкушением своей будущей жертвы. Вечно угрюмые постники мне всегда подозрительны; если они не притворяются, у них или ум, или желудок расстроен.
Мы встречали Новый год дома, уединенно; только А. Л. Витберг был у нас. Недоставало маленького Александра в кружке нашем, малютка покоился безмятежным сном, для него еще не существует ни прошедшего, ни будущего. Спи, мой ангел, беззаботно, я молюсь о тебе — и о тебе, дитя мое, еще не родившееся, но которого я уже люблю всей
любовью матери, твое движение, твой трепет так много говорят моему сердцу. Да будет твое пришествие в
мир радостно и благословенно!»
Перед собеседниками воочию восстановлялся прежний, тихий Малиновец, где всем было хорошо, всего довольно и все были связаны общим желанием
мира и
любви.
Отношение между
любовью эротической и
любовью каритативной, между
любовью восходящей, притяжением красоты и высоты, и
любовью нисходящей, притяжением страдания и горя в этом низинном
мире, есть огромная и трудная тема.
Меня всегда поражало, что
мир мужской и
мир женский, даже когда есть подлинная
любовь и интимное общение, оказываются замкнутыми и непроницаемыми друг для друга.
Бог присутствует не в имени Божьем, не в магическом действии, не в силе этого
мира, а во всяческой правде, в истине, красоте,
любви, свободе, героическом акте.
Все учение Христа проникнуто
любовью, милосердием, всепрощением, бесконечной человечностью, которой раньше
мир не знал.
Во всяком моральном акте, акте
любви, милосердия, жертвы наступает конец этого
мира, в котором царят ненависть, жестокость, корысть.
Но
любовь не обладает способностью к развитию в этом
мире.
В известном смысле можно было бы сказать, что
любовь к творчеству есть нелюбовь к «
миру», невозможность остаться в границах этого «
мира».
До нее как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела на свет, связала всё вокруг меня в непрерывную нить, сплела всё в разноцветное кружево и сразу стала на всю жизнь другом, самым близким сердцу моему, самым понятным и дорогим человеком, — это ее бескорыстная
любовь к
миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни.
Бог — Творец этого
мира, отрицается во имя справедливости и
любви.
Воля наша избрала данный нам в опыте
мир, «этот»
мир, объектом своей
любви, и он стал для нас принудителен, стал навязчив.
Вера в воскресение есть акт свободы, свободного избрания, свободной
любви к Христу и, вместе с тем, акт отречения от своей ограниченности и ограниченности
мира.
Св. Исаак Сирианин говорит: «Когда вожделение
любви Христовой не препобеждает в тебе до того, чтобы от радости о Христе быть тебе бесстрастным во всякой скорби своей: тогда знай, что
мир живет в тебе более, нежели Христос.
У Бога есть Сын-Логос, Сын-Любовь, и Он творит
мир, осуществляя полноту бытия в
любви и смысле.