Неточные совпадения
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно
раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном
лице.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти;
раненый полицейский, открыв
лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Она, как
раненый зверь, упала на одно колено, тяжело приподнялась и ускоренными шагами, падая опять и вставая, пронеслась мимо, закрыв
лицо шалью от образа Спасителя, и простонала: «Мой грех!»
В окно был виден ряд карет; эти еще не подъехали, вот двинулась одна, и за ней вторая, третья, опять остановка, и мне представилось, как Гарибальди, с
раненой рукой, усталый, печальный, сидит, у него по
лицу идет туча, этого никто не замечает и все плывут кринолины и все идут right honourable'и — седые, плешивые, скулы, жирафы…
Лица у
раненых были бледны.
На лавках голова к голове лежали две человеческие фигуры, закрытые серыми суконными свитками. Куля взял со светца горящую лучину и, подойдя с нею к одному из
раненых, осторожно приподнял свитку, закрывающую его
лицо.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль
раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое
лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Доктора, с мрачными
лицами и засученными рукавами, стоя на коленах перед
ранеными, около которых фелдшера держали свечи, всовывали пальцы в пульные раны, ощупывая их, и переворачивали отбитые висевшие члены, несмотря на ужасные стоны и мольбы страдальцев.
Встречались носилки с
ранеными, опять полковые повозки с турами; какой-то полк встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них был офицер с казаком. Он ехал рысью, но увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в
лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. «Один, один! всем всё равно, есть ли я, или нет меня на свете», подумал с ужасом бедный мальчик, и ему без шуток захотелось плакать.
В первые минуты на забрызганном грязью
лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему
раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
Офицерская повозочка должна была остановиться, и офицер, щурясь и морщась от пыли, густым, неподвижным облаком поднявшейся на дороге, набивавшейся ему в глаза и уши и липнувшей на потное
лицо, с озлобленным равнодушием смотрел на
лица больных и
раненых, двигавшихся мимо него.
Сестры, с спокойными
лицами и с выражением не того пустого женского болезненно-слезного сострадания, а деятельного практического участия, то там, то сям, шагая через
раненых, с лекарством, с водой, бинтами, корпией, мелькали между окровавленными шинелями и рубахами.
А Жихарев ходит вокруг этой каменной бабы, противоречиво изменяя
лицо, — кажется, пляшет не один, а десять человек, все разные: один — тихий, покорный; другой — сердитый, пугающий; третий — сам чего-то боится и, тихонько охая, хочет незаметно уйти от большой, неприятной женщины. Вот явился еще один — оскалил зубы и судорожно изгибается, точно
раненая собака. Эта скучная, некрасивая пляска вызывает у меня тяжелое уныние, будит нехорошие воспоминания о солдатах, прачках и кухарках, о собачьих свадьбах.
Острая усмешка обежала его
раненое лицо и скрылась в красном шраме на месте правого глаза.
В то время как человеколюбивый незнакомец, желая, по-видимому, подать какую-нибудь помощь
раненому, заботливо над ним наклонился, он снова сделал движение и повернулся
лицом к стороне, освещенной луною.
— А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек; глядь — у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит
раненый русской офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю,
лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе Завидове проезжего офицера?
Рославлев вошел в избу. В переднем углу, на лавке, лежал
раненый. Все признаки близкой смерти изображались на
лице умирающего, но кроткой взор его был ясен и покоен.
Когда он взял весла, оттолкнув шлюпку, и плавная качка волны отнесла берег назад — тоска, подобная одиночеству
раненого в пустыне, бросила на его
лицо тень болезненной мысли, устремленной к городу.
— У-ух! — стонет
раненый, покачивая головой, похожей на растрёпанный кочан капусты, а тёзка, посвистывая, старается — чистит ему
лицо, как самовар.
Подъехал и капитан. Он пристально посмотрел на
раненого, и на всегда равнодушно-холодном
лице его выразилось искреннее сожаление.
Раненый оглянулся; бледное
лицо его оживилось печальной улыбкой.
В это время неподалеку раздался стон. Ашанин взглянул и увидел молодого солдатика-артиллериста, схватившегося обеими руками за грудь. Его
лицо побледнело — не то от страха, не то от боли — и как-то беспомощно улыбалось. Володя невольно ахнул при виде
раненого. Его тотчас же положили на носилки, и два китайца-кули унесли его.
Так эта падаль, которая не чувствует, как ступают по его
лицу, — наш Джордж! Мною снова овладел страх, и вдруг Я услыхал стоны, дикие вопли, визг и крики, все голоса, какими вопит храбрец, когда он раздавлен: раньше Я был как глухой и ничего не слышал. Загорелись вагоны, появился огонь и дым, сильнее закричали
раненые, и, не ожидая, пока жаркое поспеет, Я в беспамятстве бросился бежать в поле. Это была скачка!
Венгерец, разнесенный на части шальной шрапнелью, давно уже исчез с
лица земли. Пробираться же медленно ползком под этим свинцовым градом взяло бы немало времени. Теперь же каждая минута была дорога. A между тем
раненая и беспомощная Милица могла уже давно умереть. — «Я виноват, я виноват. И буду виноват один в ее гибели. Потому что, сам толкнул ее, слабую девушку, на этот тяжелый боевой путь. И нет мне прощения», терзался ежеминутно бедный юноша. Да и не одного Игоря тревожила участь его друга.
— Что? Таскать
раненых, когда сам ранен? — совсем уже встревожился капитан. — Да ты на себя погляди, братец. Ведь
лица на тебе нет… Кто тебе перевязку делал?
На дне ее, ухватясь обеими руками за края, лежал
раненый. Здоровое, широкое
лицо его в несколько секунд совершенно изменилось: он как будто похудел и постарел несколькими годами, губа его были тонки, бледны и сжаты с видимым напряжением; торопливое и тупое выражение его взгляда заменил какой-то ясный, спокойный блеск, и на окровавленных лбу и носу уже лежали черты смерти.
Мы сейчас же нашли его, этого
раненого, у которого на
лице были одни только глаза — так велики показались они, когда на
лицо его пал свет фонаря.
Ничего не понимаю. Какая-то кабалистика. Идем дальше и собираем грибы. Все время молчим. На
лице у Наденьки выражение душевной борьбы. Слышен лай собак: это мне напоминает о моей диссертации, и я громко вздыхаю. Сквозь стволы деревьев я вижу
раненого офицера. Бедняга мучительно хромает направо и налево: справа у него
раненое бедро, слева висит одна из разноцветных девиц.
Лицо выражает покорность судьбе.
Проехала крытая парусиною двуколка, в ней лежал
раненый офицер. Его
лицо сплошь было завязано бинтами, только чернело отверстие для рта; повязка промокла, она была, как кроваво-красная маска, и из нее сочилась кровь. Рядом сидел другой
раненый офицер, бледный от потери крови. Грустный и слабый, он поддерживал на коленях кровавую голову товарища. Двуколка тряслась и колыхалась, кровавая голова моталась бессильно, как мертвая.
Чаще стали встречные санитарные поезда. На остановках все жадно обступали
раненых, расспрашивали их. В окна виднелись лежавшие на койках тяжелораненые, — с восковыми
лицами, покрытые повязками. Ощущалось веяние того ужасного и грозного, что творилось там.
Пошел я в палату.
Раненые оживленно говорили и расспрашивали о предсказании кромца. Быстрее света, ворвавшегося в тьму, предсказание распространилось по всей нашей армии. В окопах, в землянках, на биваках у костров, — везде солдаты с радостными
лицами говорили о возвещенной близости замирения. Начальство всполошилось. Прошел слух, что тех, кто станет разговаривать о мире, будут вешать.
Она не утерпела, низко склонилась над изголовьем дорогого ей больного и запечатлела на его губах, оросив его
лицо теплыми слезами, первый девственный поцелуй, но испугавшись своей смелости, быстро вышла из комнаты
раненого.
В отряде уже знали, как отнесся генерал к
раненому молодому офицеру, любимому солдатами за мягкость характера, за тихую грусть, которая была написана на юном
лице и в которой чуткий русский человек угадывал душевное горе и отзывался на него душою. Такая сердечность начальника еще более прибавляла в глазах солдат блеска и к без того светлому ореолу Суворова.
Солдаты бережно исполнили приказание любимого начальника. Ровным шагом шли они, унося бесчувственного Лопухина. Суворов шел с ними рядом, по-прежнему двумя пальцами правой руки закрывая рану молодого офицера. Он не отводил глаз с бледного
лица несчастного
раненого. Кровавая пена покрывала губы последнего.
Толпы
раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием
лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи.
«Кто они? Зачем они? Чтó им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих
лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты,
раненые и нераненые, — это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтоб избавиться от них, он закрыл глаза.
Это было в то время, когда Россия в
лице дальновидных девственниц-политиков оплакивала разрушение мечтаний о молебне в Софийском соборе и чувствительнейшую для отечества потерю двух великих людей, погибших во время войны (одного, увлекшегося желанием как можно скорее отслужить молебен в упомянутом соборе и павшего в полях Валахии, но зато и оставившего в тех же полях два эскадрона гусар, и другого, неоцененного человека, раздававшего чай, чужие деньги и простыни
раненым и не кравшего ни того, ни другого); в то время, когда со всех сторон, во всех отраслях человеческой деятельности, в России, как грибы, вырастали великие люди-полководцы, администраторы, экономисты, писатели, ораторы и просто великие люди без особого призвания и цели.
В сумраке темнели неподвижные фигуры солдат. Понуренные головы в папахах прислонились к холодным штыкам,
лица были угрюмые и ушедшие в себя, со скрытыми, неведомыми думами. Неподвижно лежал труп Беспалова. За изгибом люнета, невидно для Резцова, протяжно охал новый
раненый.
Толпы
раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными
лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны назад к Валуеву.
Вокруг
раненых, с унылыми и внимательными
лицами, стояли толпы солдат-носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся офицеры.
Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати;
раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое
лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенною трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
— О! Ооооо! — зарыдал он как женщина. Доктор, стоявший перед
раненым, загораживая его
лицо, отошел.
— Мама, голубчик, — сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое
лицо к ее
лицу. — Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузьминишна послала, тут
раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… — говорила она быстро, не переводя духа.
Раненые повыползли из своих комнат и с радостными, бледными
лицами окружили подводы.
— Да, я с вами, — сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал
раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. — А этого отчего не подняли? — начал было Пьер; но, увидав строгое
лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.