Неточные совпадения
Певцам неистово аплодировали. Подбежала Сомова, глаза у нее были влажные,
лицо счастливое, она восторженно закричала, обращаясь к Варваре...
Снова стало тихо;
певец запел следующий куплет; казалось, что голос его стал еще более сильным и уничтожающим, Самгина пошатывало, у него дрожали ноги, судорожно сжималось горло; он ясно видел вокруг себя напряженные, ожидающие
лица, и ни одно из них не казалось ему пьяным, а из угла, от большого человека плыли над их головами гремящие слова...
Странно было и даже смешно, что после угрожающей песни знаменитого
певца Алина может слушать эту жалкую песенку так задумчиво, с таким светлым и грустным
лицом. Тихонько, на цыпочках, явился Лютов, сел рядом и зашептал в ухо Самгина...
Мальчик слушал с омраченным и грустным
лицом. Когда
певец пел о горе, на которой жнут жнецы, воображение тотчас же переносило Петруся на высоту знакомого ему утеса. Он узнал его потому, что внизу плещется речка чуть слышными ударами волны о камень. Он уже знает также, что такое жнецы, он слышит позвякивание серпов и шорох падающих колосьев.
Сребровидная его глава, замкнутые очи, вид спокойствия, в
лице его зримого, заставляли взирающих на
певца предстоять ему со благоговением.
Это не знаменитый генерал-полководец, не знаменитый адвокат, доктор или
певец, это не удивительный богач-миллионер, нет — это бледный и худой человек с благородным
лицом, который, сидя у себя ночью в скромном кабинете, создает каких хочет людей и какие вздумает приключения, и все это остается жить на веки гораздо прочнее, крепче и ярче, чем тысячи настоящих, взаправдашних людей и событий, и живет годами, столетиями, тысячелетиями, к восторгу, радости и поучению бесчисленных человеческих поколений.
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это падало куда-то мимо него и не будило в нём мысли. Пред ним во тьме плавало худое, горбоносое
лицо помощника частного пристава, на
лице этом блестели злые глаза и двигались рыжие усы. Он смотрел на это
лицо и всё крепче стискивал зубы. Но песня за стеной росла,
певцы воодушевлялись, их голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
Чу, песня! знакомые звуки!
Хорош голосок у
певца…
Последние признаки муки
У Дарьи исчезли с
лица...
Сидя на низкой скамеечке, она рассказывала нам про свою жизнь в Петербурге и изображала в
лицах известных
певцов, передразнивая их голоса и манеру петь; рисовала в альбоме доктора, потом меня, рисовала плохо, но оба мы вышли похожи.
Все это, бесспорно, придавало огромный интерес пьесе, но и помимо этого, помимо даже высоких талантов этих артистов и истекавшей оттуда типичности исполнения каждым из них своей роли, в их игре, как в отличном хоре
певцов, поражал необыкновенный ансамбль всего персонала
лиц, до малейших ролей, а главное, они тонко понимали и превосходно читали эти необыкновенные стихи, именно с тем «толком, чувством и расстановкой», какая для них необходима.
Пел Коновалов баритоном, на высоких нотах переходившим в фальцет, как у всех певцов-мастеровых. Подперев щеку рукой, он с чувством выводил заунывные рулады, и
лицо его было бледно от волнения, глаза полузакрыты, горло выгнуто вперед. На него смотрели восемь пьяных, бессмысленных и красных физиономий, и только порой были слышны бормотанье и икота. Голос Коновалова вибрировал, плакал и стонал, — было до слез жалко видеть этого славного парня поющим свою грустную песню.
Певцы вдруг замолкают. Меркулов долго дожидается, чтобы они опять запели; ему нравится неопределенная грусть и жалость к самому себе, которую всегда вызывают в нем печальные мотивы. Но солдаты лежат молча на животах, головами друг к другу: должно быть, заунывная песня и на них навеяла молчаливую тоску. Меркулов глубоко вздыхает, долго скребет под шинелью зачесавшуюся грудь, сделав при этом страдальческое
лицо, и медленно отходит от
певцов.
Часов до двенадцати, до часу он сидел в общем зале, за одним из бесчисленных столиков, среди целого разноцветного моря
лиц, голосов, костюмов, боком к открытой сцене, где поочередно являлись певицы и
певцы, иногда и жонглеры и акробаты.
Матросы просыпались, будили соседей, потягивались, зевали и крестились, слушая импровизацию боцмана не без некоторого чувства удовольствия знатоков и ценителей, внимающих арии виртуоза-певца. При некоторых пассажах на заспанных
лицах светились улыбки, порой раздавался смех и слышались голоса...
Певец представлял самое жалкое, испуганное
лицо и, видимо, не понимая, из чего я горячусь и чего я хочу, просил меня уйти поскорее отсюда.
Все занятые в главной пьесе ушли. Остались только я и Витя Толин, играющий сегодня в водевиле. Говорим о том, какие у нас были
лица, когда появился Громов. Это все вышло так неожиданно, что бедные музыканты и
певцы совсем позабыли про ужин. Смотрим друг на друга и беззвучно хохочем. Глядя на нас, смеется и маленький принц. Появляется Матреша и с испуганным
лицом шепчет...
Несмотря на увещанья горбуньи и просьбы
певца идти лучше по домам, я потребовал обер-кельнера и пошел в залу вместе с моим собеседником. Обер-кельнер, услыхав мой озлобленный голос и увидав мое взволнованное
лицо, не стал спорить и с презрительной учтивостью сказал, что я могу идти, куда мне угодно. Я не мог доказать швейцару его лжи, потому что он скрылся еще прежде, чем я вошел в залу.
И всем им, казалось, так было спокойно, удобно, чисто и легко жить на свете, такое в их движениях и
лицах выражалось равнодушие ко всякой чужой жизни и такая уверенность в том, что швейцар им посторонится и поклонится, и что, воротясь, они найдут чистую, покойную постель и комнаты, и что все это должно быть, и что на все это имеют полное право, — что я вдруг невольно противопоставил им странствующего
певца, который, усталый, может быть, голодный, с стыдом убегал теперь от смеющейся толпы, — понял, что таким тяжелым камнем давило мне сердце, и почувствовал невыразимую злобу на этих людей.
С загримированным под неаполитанского мальчика
лицом, в плаще бродячего
певца, я стою у правой кулисы и прислушиваюсь к монологу Ольги-Сильвии, которая там, на сцене, в богатом белом платье знатной венецианки своим низким голосом красиво декламирует роль.
Около прилавка стоял Лихарев, глядел с умилением на
певцов и притопывал в такт ногой. Увидев Иловайскую, он улыбнулся во всё
лицо и подошел к ней. Она тоже улыбнулась.
И еще и еще, с безумной настойчивостью, повторял
певец все ту же короткую и долгую фразу, точно вонзал ее во тьму. Казалось, он не мог остановиться; и с каждым повторением жгучий призыв становился сильнее и неудержимее; уже беспощадность звучала в нем — бледнело чье-то
лицо, и счастье так похоже становилось на смертельную тоску.
И труп узрели обнаженный:
Рукой убийцы искаженны
Черты прекрасного
лица.
Коринфский друг узнал
певца.
«И ты ль недвижим предо мною?
И на главу твою,
певец,
Я мнил торжественной рукою
Сосновый положить венец».
Через два или три дня после лекции, поздно вечером, когда в Таврическом саду свистали соловьи и у частокола, ограждавшего сад, стояли в молчании и слушали
певцов несколько любителей соловьиного пения, я увидал здесь воспоминаемого литератора. Он был чрезвычайно уныл, и вдобавок все его изнеможденное болезнью
лицо было исцарапано и испачкано, а платье его было в сору и в пуху; очевидно, он был в большой переделке.