Неточные совпадения
Лили тоже
стала проситься к нему, и мать передала ее ему; он посадил ее на плечо и побежал с ней.
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни,
стали жарить малину на свечах и
лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при Левине
стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.
Васюкова нет, явился кто-то другой. Зрачки у него расширяются, глаза не мигают больше, а все делаются прозрачнее, светлее, глубже и смотрят гордо, умно, грудь дышит медленно и тяжело. По лицу бродит нега, счастье, кожа
становится нежнее, глаза синеют и
льют лучи: он
стал прекрасен.
Вскоре, однако ж, болота и пески заменились зелеными холмами, почва
стала разнообразнее, дальние горы выказывались грознее и яснее; над ними лежали синие тучи и бегала молния: дождь
лил довольно сильный.
Стало совсем темно; только звезды
лили бледный, но пронзительный свет.
Канцлер лукаво улыбался, а потом сам задремал; дождь
стал накрапывать, я покрылся пальто,
стал было засыпать… потом проснулся от прикосновения холодной воды… дождь
лил, как из ведра, черные тучи словно высекали огонь из скалистых вершин, дальние раскаты грома пересыпались по горам.
Тихо вошел он, не скрыпнувши дверью, поставил на стол, закрытый скатертью, горшок и
стал бросать длинными руками своими какие-то неведомые травы; взял кухоль, выделанный из какого-то чудного дерева, почерпнул им воды и
стал лить, шевеля губами и творя какие-то заклинания.
О, видит бог!.. Но долг другой,
И выше и трудней,
Меня зовет… Прости, родной!
Напрасных слез не
лей!
Далек мой путь, тяжел мой путь,
Страшна судьба моя,
Но
сталью я одела грудь…
Гордись — я дочь твоя!
Косой дождь, гонимый сильным ветром,
лил как из ведра; с фризовой спины Василья текли потоки в лужу мутной воды, образовавшуюся на фартуке. Сначала сбитая катышками пыль превратилась в жидкую грязь, которую месили колеса, толчки
стали меньше, и по глинистым колеям потекли мутные ручьи. Молния светила шире и бледнее, и раскаты грома уже были не так поразительны за равномерным шумом дождя.
Шли в Сибирь, шли в солдаты, шли в работы на заводы и фабрики;
лили слезы, но шли… Разве такая солидарность со злосчастием мыслима, ежели последнее не представляется обыденною мелочью жизни? И разве не правы были жестокие сердца, говоря: „Помилуйте! или вы не видите, что эти люди живы? А коли живы —
стало быть, им ничего другого и не нужно“…
Никто не ждал от него скорого возвращения: все знали очень хорошо, что дядя Аким воспользуется случаем полежать на печи у соседа и пролежит тем долее и охотнее, что дорога больно худа и ветер пуще студен. Никто не помышлял о нем вплоть до сумерек; но вот уже и ночь давно наступила, а дядя Аким все еще не возвращался. Погода между тем
становилась хуже и хуже; снег, превратившийся в дождь, ручьями
лил с кровель и яростно хлестал в окна избы; ветер дико завывал вокруг дома, потрясая навесы и раскачивая ворота.
— Эк, какую теплынь господь создал! — сказал он, озираясь на все стороны. — Так и
льет… Знатный день! А все «мокряк» [Юго-западный ветер на наречии рыбаков и судопромышленников. (Прим. автора.)] подул — оттого… Весна на дворе — гуляй, матушка Ока, кормилица наша!.. Слава те, господи! Старики сказывают: коли в Благовещение красен день, так и рыбка
станет знатно ловиться…
Есть еще литейщики, которые белила
льют, так то особа
статья.
Воровские люди уже завладели Баламутским заводом, контору сожгли вместе со всеми бумагами, господский дом разграбили, а на фабрике
стали лить чугунные ядра да пушки.
И уже больно
становилось сердцу от пьяного смеха, от угощений, от дикого пляса, — а ей все
лили вино. Все
лили.
Допустим, что подневольный человек в этой борьбе ничего не выиграет, что он все-таки и вперед останется прежним подневольным человеком, но ведь он и без того никогда ничего не выигрывает, и без того он осужден «слезы
лить» —
стало быть, какой же ему все-таки резон усердствовать и потрафлять?
Ветер то глухо завывал, то свистал порывисто; низкое, без всякого просвету небо из неприятно белого цвета переходило в свинцовый, еще более зловещий цвет — и дождь, который
лил,
лил неумолчно и беспрестанно, внезапно
становился еще крупнее, еще косее и с визгом расплывался по стеклам.
— Нет, теперь. Теперь горячий, после холодный. — Она ухватила кофейник за ручку и, высоко приподняв его,
стала лить в обе чашки. Кофе падал тонкою, как бы перекрученною струей; Колибри положила голову на плечо и смотрела, как он лился. — Вот, клади сахару… пей… и я буду!
Пошли мы в обход, по частому ельнику. Я уж уморился, да и труднее
стало ехать. То на куст можжевеловый наедешь, зацепишь, то промеж ног елочка подвернется, то лыжа свернется без привычки, то на пень, то на колоду наедешь под снегом.
Стал я уж уставать. Снял я шубу, и пот с меня так и
льет. А Демьян как на лодке плывет. Точно сами под ним лыжи ходят. Ни зацепит нигде, ни свернется. И мою шубу еще себе за плечи перекинул и всё меня понукает.
Слух пройдет обо мне от Белых вод до Чёрных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея
льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчётных,
Как из безвестности я тем известен
стал...
Если в ту же баню нетопленную принесешь горячие кирпичи и
станешь лить на них воду, — выльешь шайку — она разойдется, и не будет видно, — воздух всосет ее в себя. Но если
станешь лить другую шайку, вода потечет каплями. Лишняя вода стечет каплями, и холодный воздух только будет держать одну шайку. В той же бане воздух, когда был горяч, впитал ушат, а когда холоден, может впитать только шайку.
Пан ксендз, с приемами истого знатока и любителя, серьезно освидетельствовал поданную бутылку; неторопливо и аккуратно откупорил ее, обтер и обчистил салфеткой горлышко, с улыбкой истинного наслаждения, тихо прижмурив глаза, глубоко потянул в себя носом ее ароматный букет, затем
стал тихо
лить вино, любуясь на его чистую, золотистую струю, и, словно бы прислушиваясь к музыкальному шелесту и бульканью льющейся влаги, отхлебнул от края и подал стопку своему гостю.
Не прошло и получаса, как с ревом, наводящим ужас, ураган напал на корвет, срывая верхушки волн и покрывая все видимое пространство вокруг седой водяной пылью. Громады волн с бешенством били корвет, вкатываясь с наветренного борта и заливая бак.
Стало совсем темно.
Лил страшный ливень, сверкала ослепительная молния, и, не переставая, грохотал гром. И вой урагана, и рев моря, и грохот — все это сливалось в каком-то леденящем кровь концерте.
— Чего ж тебе еще, глупенькая? — подхватила Матренушка. — Целуй ручку, благодари барыню-то, да и пойдем, я тебе местечко укажу. А к дяде и не думай ходить — вот что. Живи с Божьими людьми; в миру нечего тебе делать. Здесь будет тебе хорошо, никто над тобой ни ломаться, ни надругаться не
станет, битья ни от кого не примешь, брани да попреков не услышишь, будешь слезы
лить да не от лиха, а ради души спасенья.
—
Лейте, ради бога! — нетерпеливо произнес Рыков. Сначала покорный и за все благодарный, он
становился все капризнее и требовательнее.
Он устало опустился на лавку. Подали самовар,
стали пить чай. Тараканы бегали по стенам, в щели трещал сверчок, на печи ровно дышали спящие ребята. Гром гремел теперь глуше, молнии вспыхивали синим светом, дождь продолжал
лить.
Быстро
становятся пары. Оля с Володей, я с Бобом, Ксения с Костей,
Лили с Федей, Саня с Васей. Султане предлагают «гореть».
Эта-то молодежь
стала бывать у них, всячески развлекая и занимая
Лили.
Эта его скромность, предупредительность и большой талант в музыке расположили Савина в его пользу, так что вскоре после знакомства Битини
стал частым гостем на их вилле, проводя с
Лили и Николаем Герасимовичем целые дни.
Николай Герасимович кататься не поехал, а пошел в свою комнату и
стал писать
Лили письмо.
— Пора! — продолжала Елена Павловна. — Cela devenait scandaleux [Это уже
становилось скандальным (фр.).]. И будущность ваших детей!.. Они очень милы… Ты уже виделась с
Лили?
Родные русские слова, слова поэзии, слова любви наэлектризовали Савина еще более, и после спетого последнего романса он неожиданно для самого себя внезапно очутился у ног
Лили и, схватив ее руки,
стал покрывать их горячими поцелуями.
Мать она любила; но Антонина Сергеевна при встрече с ней после полугодовой разлуки ожидала не того.
Лили не ласкалась к ней по-прежнему, по-детски. И разговор ее изменился: она
стала говорить чересчур отчетливо, медленнее, с какими-то новыми, очевидно, деланными интонациями.
Спустившись еще ближе к воде, он выбрал один из самых крупных лежавших там камней и с усилием
стал втаскивать его наверх. Камень подавался туго. С горбуна градом
лил пот.
От всех этих забот она не отказывалась, но муж давно уже начал заниматься и домовым хозяйством, еще в деревне. Она
стала болезненна, после того как сама выкормила детей, и сына Сережу, и дочь
Лили. Вести хозяйство было ей иногда в тягость. Он это заметил и устранил ее.
Ему
стало еще яснее, что любовь к нему
Лили ни более, ни менее, как порыв страсти, каприз, но не искреннее чувство.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и
стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот
лил с него градом; но он не уходил домой, и вместе с уменьшившеюся, но еще довольно большою толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего-то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу — к обеду государя, и камер-лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.