Неточные совпадения
Не уловив запаха оленьей
крови, страшный
зверь полез на кручу.
— Пташек небесных стреляете небось?..
зверей лесных?.. И не грех вам Божьих пташек убивать,
кровь проливать неповинную?
Кровь на сухой траве указывала, что
зверь действительно был ранен.
Марья Алексевна сказала кухарке: «не надо». — «Экой
зверь какой, Верка-то! Как бы не за рожу ее он ее брал, в
кровь бы ее всю избить, а теперь как тронуть? Изуродует себя. проклятая!».
Бедный гость, с оборванной полою и до
крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене и видеть, как разъяренный
зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился на дыбы, рвался и силился до него дотянуться.
… В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в дикой скале. В впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть,
кровь струится из раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую голову на лапу, он стонет; его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями, зеленью; прохожие идут, не догадываясь, что тут умирает царственный
зверь.
Но нередкий в справедливом негодовании своем скажет нам: тот, кто рачит о устройстве твоих чертогов, тот, кто их нагревает, тот, кто огненную пряность полуденных растений сочетает с хладною вязкостию северных туков для услаждения расслабленного твоего желудка и оцепенелого твоего вкуса; тот, кто воспеняет в сосуде твоем сладкий сок африканского винограда; тот, кто умащает окружие твоей колесницы, кормит и напояет коней твоих; тот, кто во имя твое кровавую битву ведет со
зверями дубравными и птицами небесными, — все сии тунеядцы, все сии лелеятели, как и многие другие, твоея надменности высятся надо мною: над источившим потоки
кровей на ратном поле, над потерявшим нужнейшие члены тела моего, защищая грады твои и чертоги, в них же сокрытая твоя робость завесою величавости мужеством казалася; над провождающим дни веселий, юности и утех во сбережении малейшия полушки, да облегчится, елико то возможно, общее бремя налогов; над не рачившим о имении своем, трудяся деннонощно в снискании средств к достижению блаженств общественных; над попирающим родством, приязнь, союз сердца и
крови, вещая правду на суде во имя твое, да возлюблен будеши.
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и
звери их слушались; как на тех местах, где
кровь их падала, цветы вырастали.
— Чего не может быть: влоск самого уходили… Страшно смотреть: лица не видно, весь в
крови, все платье разорвано. Это какие-то
звери, а не люди! Нужно запретить это варварское удовольствие.
— Он был вреден не меньше
зверя. Комар выпьет немножко нашей
крови — мы бьем! — добавил хохол.
Вспомнился Рыбин, его
кровь, лицо, горячие глаза, слова его, — сердце сжалось в горьком чувстве бессилия перед
зверями.
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые — они ушли в леса. Они учились там у деревьев,
зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную
кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
—
Зверь ты этакий! — сказала она, встречая его на крыльце, — как тебя еще земля держит,
зверя плотоядного?
Кровью от тебя пахнет, душегубец! Как смел ты к святому угоднику Сергию явиться после твоего московского дела? Гром господень убьет тебя, окаянного, вместе с дьявольским полком твоим!
Но как дикий
зверь, почуявший
кровь, Малюта ничего уже не помнил. С криком и проклятиями вцепился он в Годунова и старался опрокинуть его, чтобы броситься на свою жертву. Началась между ними борьба; светоч, задетый одним из них, упал на землю и погас под ногою Годунова.
Бери хоть любого на выдержку: Басмановы, отец и сын, уж не знаю, который будет гнуснее; Малюта Скуратов, невесть мясник, невесть
зверь какой, вечно
кровью обрызган...
Я брезгливо не любил несчастий, болезней, жалоб; когда я видел жестокое —
кровь, побои, даже словесное издевательство над человеком, — это вызывало у меня органическое отвращение; оно быстро перерождалось в какое-то холодное бешенство, и я сам дрался, как
зверь, после чего мне становилось стыдно до боли.
Не может этого быть: не может быть того, чтобы мы, люди нашего времени, с нашим вошедшим уже в нашу плоть и
кровь христианским сознанием достоинства человека, равенства людей, с нашей потребностью мирного общения и единения народов, действительно жили бы так, чтобы всякая наша радость, всякое удобство оплачивалось бы страданиями, жизнями наших братий и чтобы мы при этом еще всякую минуту были бы на волоске от того, чтобы, как дикие
звери, броситься друг на друга, народ на народ, безжалостно истребляя труды и жизни людей только потому, что какой-нибудь заблудший дипломат или правитель скажет или напишет какую-нибудь глупость другому такому же, как он, заблудшему дипломату или правителю.
Казак, так же как я,
зверя выждал, и попал ли он его или так только испортил, и пойдет сердечный по камышу
кровь мазать, так, даром.
И сам, прирублен саблею каленой,
В чужом краю, среди кровавых трав,
Кипучей
кровью в битве обагренный,
Упал на щит червленый, простонав:
«Твою дружину, княже. приодели
Лишь птичьи крылья у степных дорог,
И полизали
кровь на юном теле
Лесные
звери, выйдя из берлог».
— «Вы подумайте, — я равна этому парню, с глазами вола, и другому, с птичьим лицом, мы все — вы, я и она — мы равны им, этим людям дурной
крови! Людям, которых можно приглашать для того, чтобы они били подобных им, таких же
зверей, как они…».
Бесстыдство мы унаследовали с плотью и
кровью и в бесстыдстве воспитаны, но ведь на то мы и люди, чтобы побеждать в себе
зверя.
В разговорах о людях, которых они выслеживали, как
зверей, почти никогда не звучала яростная ненависть, пенным ключом кипевшая в речах Саши. Выделялся Мельников, тяжёлый, волосатый человек с густым ревущим голосом, он ходил странно, нагибая шею, его тёмные глаза всегда чего-то напряжённо ждали, он мало говорил, но Евсею казалось, что этот человек неустанно думает о страшном. Был заметен Красавин холодной злобностью и Соловьев сладким удовольствием, с которым он говорил о побоях, о
крови и женщинах.
Жалобно рыча,
зверь подставил голову под новый удар топора, тогда Алексей, широко раскорячив ноги, всадил топор в затылок медведя, как в полено, медведь ткнулся мордой в
кровь свою, а топор так глубоко завяз в костях, что Алексей, упираясь ногою в мохнатую тушу, едва мог вырвать топор из черепа.
«О, люди-звери, люди-звери! — думал я. — Зачем вы заставили молчать это сердце, которое билось святой любовью к вам? Неужели еще нужна была
кровь этого страдальца, чтобы он искупил ей свою любовь к людям…»
Международное преступление совершилось. Саксония выдала свою жертву Австрии, Австрия — Николаю. Он в Шлиссельбурге, в этой крепости зловещей памяти, где некогда держался взаперти, как дикий
зверь, Иван Антонович, внук царя Алексея, убитый Екатериною II, этою женщиною, которая, еще покрытая
кровью мужа, приказала сперва заколоть узника, а потом казнить несчастного офицера, исполнившего это приказание.
Не поднимай руки против брата твоего и не проливай
крови никаких других существ, населяющих землю, — ни людей, ни домашних животных, ни
зверей, ни птицы; в глубине твоей души вещий голос тебе запрещает ее проливать, ибо
кровь — это жизнь, а жизнь ты не можешь вернуть.
Он повествовал (преимущественно нежному полу) о том, как один и ничем не вооруженный смело входил в разъяренную и жаждущую огня и
крови толпу мятежников, как один своей бесстрашною грудью боролся противу нескольких тысяч
зверей, которые не испугались даже и других боевых залпов батальона, а он одним своим взглядом и словом, одним присутствием духа сделал то, что толпа не осмелилась его и пальцем тронуть.
Зверь не таков. При виде
крови глаза его загораются зеленоватым огнем, он радостно разрывает прекрасное тело своей жертвы, превращает его в кровавое мясо и, грозно мурлыча, пачкает морду
кровью. Мы знаем художников, в душе которых живет этот стихийно-жестокий
зверь, радующийся на
кровь и смерть. Характернейший среди таких художников — Редиард Киплинг. Но бесконечно чужд им Лев Толстой.
— Этот
зверь?.. И тут польется
кровь реками, как на Подолии, на Киевщине!
— Не смей надо мной издеваться, Васька! — вдруг закричал
Зверев, весь пылающий. — Человек всю душу перед тобой вылил… А ты вон как!.. Кровь-то сказалась!.. Недаром, должно быть…
Однажды Петр, Катин муж, пьяный, долго и жестоко колотил Катю, потом тут же в кухне, сидя, заснул, положив голову на стол. Петенька решил избавить Катю от этого
зверя. Взял полено, подкрался и с размаху ударил Петра по голове. Петр вскочил, бросился на Петеньку, Петенька испугался и убежал, а Петр с залитым
кровью лицом опять заснул.
— Друзья! — продолжал доктор, обращаясь к стонущим, изуродованным теням. — Друзья! У нас будет красная луна и красное солнце, и у
зверей будет красная веселая шерсть, и мы сдерем кожу с тех, кто слишком бел, кто слишком бел… Вы не пробовали пить
кровь? Она немного липкая, она немного теплая, но она красная, и у нее такой веселый красный смех!..
Дикообразная физиономия его с выдающеюся вперед челюстью так и смахивала на рыло соименного ему
зверя, глаза его горели бешеным исступлением и, казалось, просили
крови. Таков должен был быть вид Каина, когда он заносил на брата свою палицу.
Усталые от кровавой работы, подходили эти люди-звери к выставленным для них догадливой Марфой чанам с брагой, медом и вином; кто успевал — черпал из них розданными ковшами, а у кого последние были вышиблены в общей сумятице, те черпали окровавленными пригоршнями и пили это адское питье, состоявшее из польской браги и русской
крови.
Один Изяслав, сын Васильков,
Позвенел своими острыми мечами о шлемы литовские,
Утратил он славу деда своего Всеслава,
Под червлеными щитами на кровавой траве
Положен мечами литовскими,
И на сем одре возгласил он:
«Дружину твою, князь Изяслав,
Крылья птиц приодели,
И
звери кровь полизали!»
Не было тут брата Брячислава, ни другого — Всеволода.
Перо прозаика слишком слабо для описания подробностей этого свирепого штурма, где люди превратились в
зверей, где
кровь лилась потоками и где живые дрались, попирая ногами мертвых и даже полумертвых.
При виде этой
крови толпа, как дикий
зверь, бросилась на несчастного невинного страдальца. Негодяи добили архипастыря.
Дарья Николаевна любовно вскинула на него глаза. Она почувствовала какое-то духовное сродство между ею самой и этим озверевшим парнем. Кузьма, действительно, был
зверем, глаза его были налиты
кровью, зубы стучали и скрипели, сам он весь дрожал, как в лихорадке.
«О Господи, народ-то чтò
зверь, где же живому быть!» слышалось в толпе. «И малый-то молодой… должно из купцов, то-то народ!., сказывают не тот… как же не тот… О Господи!.. Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится…», говорили теперь те же люди, с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим измазанным
кровью и пылью лицом и с разрубленною длинною, тонкою шеей.
Очень возможно, впрочем, — даже и злодеям нужно отдавать справедливость, — что человек этот, опьяненный видом
крови стольких невинных жертв, временно перестал быть человеком и стал
зверем, сыном изначального хаоса, детищем темных и страшных вожделений.
Культурное человечество уже высоко поднялось над этими творениями доктора Моро — но еще выше, еще выше должно стремиться оно! Пусть ваша любовь будет так же чиста, как и ваши речи о ней, — перестаньте травить человека и немилосердно травите
зверя. Путь впереди намечен людьми-героями. По их следам, орошенным их мученической
кровью, их слезами, их потом, должны идти люди — и тогда не страшен будет
зверь.
Подобно смертельно-раненому
зверю, который, истекая
кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг без всякой новой причины бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу и (после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Мало-Ярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину, и далее.